– За мир старая княгиня, – ответил, усмехаясь, Дубенский. – Токмо Москву за Васильем хочет, а тобе Галич жалует…
Шемяка вскочил с места и крикнул:
– Ишь, старая ведьма! Яз в дугу ее согну.
– Не согнешь ее, государь, – тихо возразил дьяк, – из крепкого дуба старуха. Страшно с ей спорить…
Федор Александрович живо и ярко рассказал все, как было, что говорила Софья Витовтовна, и намек ее на Коломну, и то, что сразу она единым взглядом своим все поняла и разгадала.
– Скрыть ништо нельзя от нее, – закончил дьяк. – Брось, говорит, жмурки и прятки…
– Сатана, а не баба! – крикнул Шемяка. – Сквозь землю видит, проклятая! Помню ее еще на свадьбе Василья! Страшная баба. Княжич Иван, бают, в нее пошел…
Димитрий Юрьевич задумался, отошел от гнева и успокоился.
– Думали мы тут с Никитой Костянтинычем, – начал он тихо, – и радости мало с ним надумали. Углич-то, мыслю, токмо отсрочка. Есть вести, что князь Борис обручил дочь с Иваном. Не оставит, значит, Василья без своей помочи. Из слов же твоих разумею, что тетка моя мира хочет и надеянье мне дает на Галич. Ежели она правду баила, то Василей-то из ее воли не выйдет, как она положит, так и будет…
– Истинно, – согласился дьяк, – такая государыня никаких препон не потерпит.
– Ну будя, – перебил его Шемяка, – будя о кознях сих. Утро вечера мудреней. Скажи, где и как Акулинушку ты приютил?
– Али забыл, государь, – повеселел и оживился Дубенский, – моя-то Грушенька – чухломская. Матерь ее здесь просвирней была, а ныне моим иждивением избу собе, как хоромы, построила. У просвирни той Акулинушка с Грушенькой. Дни и ночи ждет тамо твоя лебедушка князя своего.
Засмеялся князь Димитрий, будто моложе стал, нацедил по большой стопе водки себе и дьяку. Выпили разом и охмелели. Забыл все Димитрий Юрьевич, кроме Акулинушки, и чудится нежный голос ее, что звенит, грустит и смеется, и душу и сердце в полон берет.
– Федор Лександрыч, – говорит он тихо и нежно, будто малый ребенок ласковый, – вези меня к Акулинушке… Восемь ден не видал ее!..
Глава 9Огненная стрельба
В ту пору как Василий Васильевич с воеводами тверскими начал град Углич окружать, силой своей совместно с подсобными полками князя Бориса Александровича, пригнали сюда нежданно-негаданно из далекой Литвы братья князья Ряполовские да брат родной государыни, князь Василий Ярославич Боровский. С ним же из Литвы прибежали и воеводы государевы: князь Семен Оболенский, Федор Басёнок, князь Иван Стрига, Иван Ощера с братом Бобром, Юшка Драница, Русалка, Руно, и многие другие из бояр и боярских детей были тут с полками из московских людей.
Случилось это, когда княжич Иван с отцом и воеводами сидели за обеденной трапезой в хоромах убежавшего Шемякина боярина. Поспешно войдя в покой, начальник княжой стражи объявил о прибытии князей и воевод из Литвы.
– Зови, зови сей же часец! – радостно воскликнул Василий Васильевич. – Всех веди враз!
Но звать было не надобно: двери распахнулись, и княжич Иван увидел и узнал широкоплечего могучего старика с курчавой седой бородой. Это – старший из братьев, князь Иван Ряполовский. Рядом с ним торопливо вбежал белокурый, совсем еще молодой князь Василий Ярославич. Других всех тоже узнал Иван, но задержал невольно взгляд свой на воеводе нижегородском Юшке Дранице. Нравятся Ивану лицо и глаза его – особый человек этот Драница: светлый и печальный, иной какой-то, не как все прочие. Шумно вошли они все, смеясь и ликуя, но вдруг тревожно остановились и смолкли. Нельзя было сразу узнать великого князя. Только ведая, что ослеплен Василий Васильевич, и видя рядом с ним княжича Ивана, признали они в седом старике с изуродованным лицом государя своего.
– Будь здрав, государь! – первым начал Иван Ряполовский, но густой и низкий голос его задрожал и пресекся.
– Иван Иваныч! – крикнул Василий Васильевич, вскочив со скамьи. – Челом бью тобе, княже! Спас и сохранил еси сынов моих милых…
Он радостно плакал и, шаря впереди себя руками, пошел на голос Ряполовского. Тот не выдержал этого и, всхлипнув, как ребенок, бросился к Василию Васильевичу. Обнялись они, лобызая друг друга. От волненья словно окаменел княжич Иван, стоит неподвижно, не отирая слез, а перед глазами его мелькают: и Сергиева обитель, и побег к Ряполовским, и Муром, и встреча с Шемякой, и Углич, где впервые увидел он ослепленного отца. В единый миг все пронеслось перед ним со всеми подробностями.
Очнулся княжич Иван, словно пробудился от тяжелого сна, и видит: веселеют у всех лица, а князь Иван Ряполовский уже гудит:
– Счастлив яз, государь, что род твой княжой уберег. Помог нам Господь!..
Обнимается и целуется с Василием Васильевичем шурин его, князь Боровский.
Прошла уже горечь первой встречи с государем, только один Драница все еще стоит, и слезы бегут из его больших красивых глаз. Не выдержал почему-то этого княжич, обогнул стол, подбежал он к Дранице, обнял его, заплакал и, поцеловав, пошел к Ряполовскому, простиравшему к нему объятия.
В конце трапезы развеселились все, и решено было требовать от Углича, чтобы отворили ворота они великому князю на полную его милость.
– Войска у нас много прибыло, – говорит Василий Васильевич, – и воеводы мои все опять под рукой моей.
– А не отворят, – горячо воскликнул Василий Ярославич, – то приступати надо ко граду!..
Начались военные споры, но Василий Васильевич, видимо, полагаясь более на тверских воевод и переводя разговор на иные дела, заметил кратко:
– О приступе будем думать, когда Борис Захарыч укажет, а ты, Василий, скажи, какие ковы кует для Руси король польской? Пошто он тя и прочих повелел Литве пропустить к собе, а после на Русь отослал?
– Мыслю, – ответил Василий Ярославич, – корысть великая для круля польского межусобия наши. Круль, как и татары, хочет, чтобы мы били друг друга, а поляки земли наши занимать будут.
– Ведомо сие нам, – ответил Василий Васильевич. – Посему ныне Тверь и Москва в союзе, а князь Борис да яз – за един. Дочь же князя Бориса Мария и сын мой Иван обрученики ныне, и в полках моих есть полки брата моего Бориса Лександрыча.
– Да благословит Господь союз сей, – прогудел князь Иван Ряполовский. – Яз же, государь, поведаю тобе, что в самой Литве творится. Приверженцы папы и ксендзы не токмо из ляхов, но и многие из литовцев за папу и за унию везде ратуют. Чины и службы получают знатные да именья богатые, а вотчины их неприкосновенны. А ныне и русских стали они сманивать тем же в ересь.
Потянулись долгие разговоры о Литве и Польше, о папе римском, об унии и прочем. Дела церковные переплетались со светскими и государственными. Скучно все это стало княжичу Ивану, но все же понял он, что поляки хотят Литву себе взять.
– Куда же Литва-то сама хочет, к нам или к ним? – спросил он у сидевшего рядом с ним воеводы Бориса Захарьевича.
Не сразу ответил Бороздин княжичу: удивил его вопрос отрока.
– Вельми разумно ты мыслишь, – молвил он. – Токмо Литва-то, ведай, не едина, а из разных людей. Паны, литовские бояре за Польшу и латыньство, а черный народ – за Русь и православье. Есть и от бояр и от боярских детей, которые за Русь, и даже вот как Юшка Драница, князю московскому служат…
– Владыка Иона мне сказывал, – произнес задумчиво Иван, – что народ везде за Москву. Лучше всего простому народу за Москвой быть. Москву же сам Бог бережет.
Почти неделя прошла, а полки Василия Васильевича, московские и тверские, все стоят еще под Угличем. Крепко сидят угличане – не отворяют ворот великому князю и на увещеванья воевод отвечают дерзостью и насмешками. На глазах воевод угличане град свой укрепляют, новые градские стены возводят, будто только еще ждут прихода вражеского войска, а не стоит оно под самыми стенами Углича. Наконец дерзость свою до того довели, что и посады угличские сами зажигать стали, чтобы не давать прикрытия для осаждающих, а воевод – ни тверских, ни московских – совсем не хотят и слушать.
Вернулись воеводы к Василию Васильевичу, и сказал ему старший из Бороздиных:
– Ништо не содеем мы с ними по-доброму! Глухи, яко аспиды. Затыкают уши свои, не хотят и слушать речей государевых!
Княжич Иван нахмурил брови и ждал, что скажет отец. Всякий раз, когда он ждал ответа отца, боялся, что тот скажет не то, что ему самому хочется. Василий Васильевич, как всегда, думал долго, а на его слепом, будто окаменевшем лице нельзя было прочесть никаких мыслей и чувств.
– Борис Захарыч, – молвил наконец, подняв голову, Василий Васильевич, – яз разумею так. Пусть охотники из полков наших заимают посады углицкие и гражанам жечь их не дают, а которые зажечь успели – вели гасить.
– Яз так же мыслю, государь, – согласился воевода и добавил: – А опричь того бей челом, государь, брату своему, Борис Лександрычу, прислал бы он нам пушечника своего Микулу Кречетникова. Сей пушечник таков в хитрости огненной стрельбы, что и среди немцев не обрести такого!..
Лицо княжича просветлело, и, не удержавшись, сказал он отцу:
– Вчера еще наш воевода Юшка Драница баил мне, что он не токмо к посадам, а и к самым градским стенам подойдет.
Василий Васильевич улыбнулся, гордо поднял голову и сказал громко:
– Пусть ныне же идут охотники с воеводой Драницей, а ты, Борис Захарыч, посла отпусти к великому князю из своих тверичей. Да повестует он Борис Лександрычу слово мое: «Без тобя, брате, и малый град не отворится мне. Зело крепок Углич, и пушек у них много. Суди сам, брате, как быть».
– Исполню днесь же приказ твой, государь, – ответил, кланяясь, Борис Захарьевич, – токмо хочу попытать тя о воеводе Дранице, не скороверен ли и не похваляется ли зря?
– Нет, Юшка наш, – ответил Василий Васильевич, – вельми хитер в ратном деле и храбрости великой.
– Тата, – воскликнул княжич Иван, – вот Юшка сам пришел!
– Будь здрав, государь, – молвил Драница, кланяясь всем. – Повели мне, государь, со своей сотней ко граду пойти. Хочу препоны им учинить к укреплению тына круг башни.