Уехали гости к себе в Тверь, и побежали опять дни по-обычному. Не заметил Иван, как весна промелькнула, а мая десятого приехала снова в Москву княгиня Настасья Андреевна с дочерью. Начались у нее вместе с Марьей Ярославной приготовления к свадьбе.
Иван же, всех избегая, ездил все с Курицыным на соколиную охоту. Только мая двадцать пятого, на Ивана Медвяные росы, к посеву яровых, приехал в Москву и сам великий князь тверской, Борис Александрович. С этого дня закружило Ивана, как хороводом пестрым, в разных обычаях свадебных, не давая покоя до самого венчания – четвертого июня.
Измучился Иван во многолюдстве постоянном. Хотел бы он бежать подальше куда-нибудь, на охоту в дебри лесные уйти или в ратный поход… Но ныне все минулось. Как сон прошла для Ивана и самая свадьба со всеми обрядами семейными и церковными. Второй уж день идет, как тесть его и теща уехали в Тверь, а Марьюшка живет у Вознесения, в келье у бабки.
Иван же сидит один у себя в покоях, и в сердце его тоска и досада: связали его на всю жизнь, и нельзя уж развязать связанного… Вспоминается ему, как в соборе Михаила-архангела стояли они в венцах с Марьюшкой перед аналоем, а кругом – шепот. Он даже слова, хоть и совсем тихие, ясно расслышал:
– Мужик совсем по сравнению с ней.
Покосился он на невесту свою, а она чуть по плечо ему. Видит на руке у нее кольцо обручальное, что в Твери еще ей при обрученье надели. И все еще воск на нем налеплен – оно и теперь велико ей. Стесняло это все Ивана, стыдно почему-то. Потом, когда домой из храма вернулись и в дверях их неожиданно хмелем осыпали, Марьюшка чего-то испугалась и громко заплакала. Понял он, что и ей тяжко… Вскочил Иван с лавки, заходил по покою своему и молвил с болью и гневом:
– Все сие срамно и худо!
Скверно было ему и пированье с прибаутками и приговорками разными о том, что он уже хорошо понимал, о чем лишь двоим ведать надлежит… Хмуро оглянулся он на стук в дверь и сердито крикнул:
– Входи!
Вошел Федор Курицын и молвил тихо:
– Будь здрав, государь! Чтой-то встревожен ты?
– Садись, Федор Василич, – грустно ответил Иван и сам сел на высокий столец подле растворенного окна.
Федор Васильевич приблизился к нему и попросил:
– Дозволь, государь, постоять и мне у окна. Хорошо вельми в духоту и жару тут на свежем ветру… – Курицын помолчал и, украдкой взглянув на Ивана, продолжал: – Гляжу на тя, государь, и мыслю о мудрости Даниила Заточника. «Молеви, – пишет он, – ризы изъедают, а человека печаль». Человеку же в круговращении бытия, от Бога установленном, нужно бороть худое и оправдать пред творцом жизнь свою.
– О круговращенье ты истинно баишь, – печально заметил Иван, задумчиво следя, как вьются под окнами ласточки. – Истинно сие, Федор Василич… Вот и отец с матерью венчались, как и яз ныне с Марьюшкой. Детей народили и родят еще. Скоро вот матунька снова родит… Потом и у меня дети будут, а там и внуки. За сие же время круговращенья и бабка умрет, и родители умрут мои, а там и мы с Марьюшкой… Истинно! Все сие токмо круговращенье.
– То и дивно! – горячо воскликнул Курицын. – Князь-то Володимер Мономах пишет в своем поучении, как он, хвалу Солнцу восходящему отдав, глаголет радостно: «Прости очи моя, Христе Боже, дал ми еси свет Твой красный!» О государь, дивен свет сей – и земной и небесный. – В увлечении молодой подьячий радостно простер руки к окну. – Гляди, гляди, государь, какое небо-то, свет-то какой! Солнце сияет, радости по земле сеет! А ведь и оно восходит и заходит.
Улыбнулся Иван и протянул другу своему руку. И когда тот поцеловал ее, сам поцеловал Федора Васильевича.
– Люб ты мне, – сказал он тихо. – Так люб мне токмо Илейка. Научил он мя многому, не менее, чем духовные отцы мои Иона и Авраамий.
Замолчал Иван и задумался. Глаза его остановились, будто в иной мир глядят. Непонятен и страшен стал взгляд его.
– По-новому, Федор Василич, – раздумывая, проговорил Иван, – осветил ты разум мой, и все то яз чую в собе.
Глава 22Весть из Новгорода
На другой день, июня двенадцатого пришла на Москву скорбная весть.
Сам митрополит приехал к Василию Васильевичу нежданно-негаданно в неурочный час, после обеда, когда, по обычаю, в хоромах княжих все спать собираются. Всполошил всех приезд этот – и княжое семейство, и слуг дворских, и стражу. Владыка же Иона прошел прямо в трапезную, где застал великого князя еще за столом. Вслед за ним, не видя запрета, пришли туда и многие из дворских слуг.
– Прости, государь, без зова пришел, – проговорил владыка, благословляя всех. – Спешу аз поведать тобе: исполнился ныне гнев Божий над греками за унию их и ереси латыньские – пал Царьград от руки салтана турского, от безбожного Магмета, Амуратова сына. Царь же православный Константин убиен в честном бою, и глава ему, убитому, отсечена и положена во Святой Софии.
Заплакали кругом все, заохали, запричитали, а Василий Васильевич, в слезах весь, воскликнул:
– Откуда же весть сия грозная?!
– Пригнал в Москву из Сурожа[132] один от наших сурожских гостей,[133] Федор Сидорыч Лыткин. Он мне сей вот часец о всем сказывал. Набегли, баит, греки во множестве в Орду Крымскую из Царьграда. А взяли турки Царьград обманом. Послал Магмет к наместнику цареву сказать: «Сотвори так, дабы аз взял Царьград, приступая. Аще сотворишь, то поиму дщерь твою в жены, и будеши мне отец и вторый в царстве моем». Сей же, забыв Бога и народ свой, сотворил властолюбия ради воровство злое, указал Магмету, где во граде стены слабые. И, бив пушками по трухавой стене, взяли безбожные турки Царьград, и святы церкви разорили, а из Софии великой мечеть учинили. Людей множество посекли мечом, иных в море потопили, иных же в рабство обратили.
Митрополит умолк, подавленный горестью, а кругом снова все плакали и вздыхали со скорбью.
– Неужто Господь наместника не покарал? – воскликнул Курицын, обедавший в эти дни с княжим семейством. – Неужто он воровством добро добыл?
Поднял голову владыка и молвил сурово:
– Господь, наказав греков за ереси их, наказал и сего злодея. Наместника того злой смерти предал Магмет, повелел живым в котле сварить. Наперед же рече ему со смехом: «Как же ты мне хочешь верен быти, когда так своровал пред законным государем своим?»
– Поделом вору и мука! – воскликнул Илейка, стоявший возле дверей. – Какую святыню нечестивый предал!
– Помнишь, государь Иван Василич, – обратился владыка Иона к Ивану, – когда еще ты мал был, яз тобе сказывал. Погибнут греки за грехи своя, а наша церковь русская и наша держава Третьим Рымом воссияют! Ныне Русь наша – глава всему православию вселенскому. Будет и Москва глава всея Руси, вольной Руси, когда ты, да поможет тобе Бог, иго татарское сокрушишь.
Митрополит встал, приблизился к Ивану и, осеняя его крестным знамением, сказал:
– Благословляю на сие ныне. Аз, грешный, хоть и не доживу до славы той, а верую: свершит сие Господь твоей рукой, ибо время уже созрело, и жатву сымать приходит пора.
Взволновался Иван, со слезами облобызал руку владыки, а Василий Васильевич радостно молвил:
– Да будет воля Господня!
Когда уходил митрополит, Марья Ярославна, приняв от него благословение, спросила:
– Скажи, отче, как здрава государыня, ежели тобе о сем ведомо?
– Был аз у нее днесь после обедни, просфору ей принес. Все так же лежит, не вставая, и видна уж печать смерти на лице ее. Ты, государыня, возьми княгиню-то Марьюшку от нее, дабы не зрило дите предсмертные муки.
Услышав это, изменился в лице Иван от боли, пронзившей его. На третий день после приезда владыки прибежала от Вознесенья к Марье Ярославне Ульянушка.
– Отходит стара княгиня, – говорила в слезах она, – сей часец повелела к соборованию приступать, а мать игуменья все нарядила. Уже приступают.
Узнав об этом, приказал Василий Васильевич немедленно подавать колымаги для всего семейства. На площади услышал Иван, что у Вознесения звонят отходную. Когда же они вошли к бабке, в келье уже пели монахини, были попы с игуменьей и архимандритом. Увидев на бабке черную рясу с большими белыми крестами, понял Иван, что бабка приняла уже схиму. Он приметил, как неподвижное, бледное лицо бабки с запавшими вглубь глазами и заострившимся носом вдруг оживилось слабой улыбкой и глаза просветлели, когда она увидела сына и внуков.
– Сыночек, – тихо заговорила она, – Марьюшка, внукушки.
Но, вдруг ослабев, замолчала, и глаза ее потухли. Василий Васильевич всхлипнул и проговорил глухо:
– Матушка, родная, где ты?
Он протягивал руки вперед и, при помощи Васюка отыскав руку матери, припал к ней с горестным лобзанием. Когда же мать с трудом подняла свою правую руку и положила ему на голову, плечи его стали вздрагивать.
– Благослови тя Господь, – чуть слышно в тишине общей промолвила она, – прими мое благословенье…
Марья Ярославна, всхлипывая, помогла ей приподняться и поцеловать сына. И снова ослабела Софья Витовтовна, и лицо ее потемнело. Иван и братья его приблизились к ней. Все они целовали у нее руку, а она лежала неподвижно, и только глаза нежно глядели на внуков.
Приехал владыка Иона и, взяв от духовника старой государыни Святые дары,[134] подошел к ее ложу. Глаза Софьи Витовтовны были закрыты.
Митрополит, произнеся отпущение грехов, коснулся ложечкой уст ее. Софья Витовтовна, с трудом подняв веки, узнала владыку и причастилась. Монашки зажгли свечи и запели молитву на исход души.
Ощутил вдруг всем сердцем Иван – уходит от них куда-то бабка, и никогда, никогда уж не будет ее с ними. Слезы неудержимо потекли у нее по щекам. Глядит он, не отрываясь, на нее и видит: почти перестала дышать она, и страшно так дрожит у нее что-то около самого рта. Вдруг судорога прошла по всему ее телу и подняла ей голову.