– Круг Москвы собирай! – неожиданно громко молвила Софья Витовтовна и, упав на подушки, вытянулась вся и застыла неподвижно…
После смерти Софьи Витовтовны ближе стал Иван с отцом своим. Правда, все своевольнее делался Василий Васильевич, но и часто грустил он, а после дней ярости и гнева – помногу молился.
– Сыне мой, – заговорил он как-то с печалью. – К сорока годам подошел яз. И, стоя во тьме земной, стою один ныне и перед тьмой вечной… Почти вот месяц, как умерла матерь моя, а забыть сего не могу. Живой стеной заслоняла она меня от пропасти смертной, а ныне яз уж на самом краю.
Василий Васильевич вдруг умолк, а Ивану почудилось, что отец хочет еще о чем-то сказать, но не решается.
– Батюшка, – усмехнувшись, сказал Иван, – вспомнил яз, что Илейка мне про Шемяку молвил: «Князю-то Димитрию отрыгатся ныне, чаю, с горечью все, что в Москве он сожрал…»
Василий Васильевич вздрогнул и засмеялся, но странно как-то, словно заплакал от волнения внутреннего.
– Хочу тобе поведать, – начал он и, вдруг отмахнувшись рукой, сказал: – Нет, нет! Вборзе сам все уразумеешь. – Потемнел лицом весь и проговорил, обратясь к Васюку: – Одень меня. Поедем мы к вечерне в храм великих мучеников Бориса и Глеба. Отца Ферапонта послушаем. И ты, Иване, иди со мной.
В церкви той служил в этот день по случаю престольного праздника дьякон от Михаила-архангела Ферапонт, любимец великого князя.
Июльское солнце стояло еще высоко, когда оба князя всходили на паперть, но жар уж свалил. В воздухе тянулась легкая свежесть, а из церкви, где гудел голос Ферапонта, пахло ладаном.
– Тихо, свято и мирно тут, далеко от суеты нашей греховной, – с умилением сказал Василий Васильевич.
За вечерней он оживился и даже подпевал хору, но в середине служения взволновал его приезд Данилушки. Войдя в церковь, молодой дворецкий поспешно приблизился к обоим государям.
– Пригнал, государь, – шепнул он Василию Васильевичу, – из Новагорода подьячий Василей Беда.
Иван видел, как отец побледнел и заторопился выйти из храма.
– Едем, Иване, – молвил он дрогнувшим голосом, – веди меня сам.
В хоромах своих Василий Васильевич прошел к себе в опочивальню, повелев Васюку тотчас же привести туда вестника.
Великий князь сильно волновался, и руки у него дрожали; он был даже растерян и будто не знал, что делать. Казалось Ивану, что отец хочет отослать его, как отослал Васюка, но колеблется. Вот отворилась дверь, и вслед за Данилушкой вошел невысокий юркий человек с острыми хитрыми глазами. Мельком взглянув на слепого государя, подьячий более внимательно посмотрел на Ивана и, встретив взгляд его, заробел.
– Будьте здравы, государи, – сказал он и поклонился, тронув рукой пол.
– Ну? – негромко воскликнул Василий Васильевич.
– Умре князь Димитрий на святого Емельяна, после утрени, – так же негромко ответил подьячий, – положен с честию в самом Новомграде, в Юрьеве монастыре.
Иван увидел, как отец, занеся руку для крестного знамения, помедлил немного и – вместо слов «царство небесное» – произнес:
– Прости, Господи, наши согрешения!
Губы Василия Васильевича дрожали, и был он бледен. Василий Беда молча, почтительно ожидал дальнейших расспросов, но государь был в нерешительности. Вдруг, нахмурив брови и крепко сжав руку Ивана, резко сказал:
– Ну ведай все, Иване. Право ли сие – суди сам. Государю все знать надобно… Сказывай, – обратился он сурово к подьячему.
– Как тобе ведомо, – начал тот, – зимой еще поехал в Новгород из Москвы дьяк твой Степан Бородатый и меня с собой взял. Спознали мы там Ивана Котова, боярина Шемякина. Воротить обещали вотчину возле Галича.
– Жирно сие, – не удержался Василий Васильевич, – хватит ему и той, что у Чухломы есть.
– Он же, Иван Котов, все и нарядил вместе с княжим поваром. Поел за ужином князь Димитрий курицы, а на другой-то день и помре…
Подьячий замолчал, а Василий Васильевич, забыв все волнения свои, уже радовался, как ребенок.
– Нет, Иване, у нас более злого ворога! – воскликнул он и добавил весело, будто и не он в том виноват: – Помог нам Господь Своей милостью, погубил злодея! Слава тобе, Христе Боже наш, слава Тобе!.. – Он со счастливой улыбкой часто крестился и, обратясь к подьячему Василию Беде, сказал ласково: – Жалую тя в дьяки.
Подьячий бросился к государю и, пав пред ним на колени, трижды облобызал протянутую ему руку.
Отпуская дьяка, Василий Васильевич сдвинул брови и строго сказал:
– Утре бояр и воевод созову. Повестуй им о смерти ворога нашего, о погребении его, да так сказывай, дабы мнения не было. Во многоглаголении умолчать умей. Да и после о сем заикнуться не помысли, дабы у тя живого язык не вырвали!
– Будь покоен, государь. Верой и правдой тобе служим…
Дьяк земно поклонился.
– Будьте здравы, государи! – сказал он, направляясь к дверям.
– А сын-то Шемяки где?! – крикнул ему вслед Василий Васильевич.
– Князь Иван отъехал с матерью в Литву.
– Ну, иди с Богом.
Когда ушел Василий Беда, великий князь Василий обнял сына и радостно проговорил:
– Токмо сей часец яз совсем поверил, что злодея уж нет! Во какой дуб повалили! Осталось еще все корешки его из земли выдергать…
– С другими-то легче будет справиться, – заметил Иван. – Токмо вот пошто ты вотчину даешь Котову-то? Какая ему вера? Ведь господина своего погубил. С ним бы так надобно содеять, как салтан Магмет с наместником царьградским содеял.
– Ох, людей ты еще не ведаешь, Иване. Не можно нам казнить переметчиков за воровство чужому князю. Испужает их сие, а нам переметчики всякие еще понадобятся…
Наутро созвал бояр и воевод Василий Васильевич после завтрака. Все уже знали, какую весть привез Василий Беда, знали и то, что из подьячих он в дьяки пожалован.
Весь двор княжой собрался в передней Василия Васильевича, куда вышли оба государя и все княжое семейство с дворецким Константином Ивановичем и слугами дворскими. Весел и радостен сидит великий князь на столе своем отчем, и весь двор его радостен. Вот подымается он, поддерживаемый Васюком, и говорит своим звонким голосом:
– Избавил Господь Бог нас от злого ворога, конец пришел межусобию. Ныне и татар бояться не будем!
Гулом голосов откликнулось все собрание:
– Слава те, Господи! Истинно так, государь!..
– В сраме великом умер злодей-то, – прогудел густой голос Ивана Ряполовского, – сам бороду свою оплевал!
Сделал знак Василий Васильевич, и все смолкли.
– Сей часец поведает вам дьяк Василий Беда все: и о злодее и пакостях Новагорода, что заедино с ним был.
Встал дьяк, поклонился всем и, бегая глазами по сторонам, заговорил быстро, витиевато и красиво. Рассказал он, как новгородцы в ущерб Москве помогали Шемяке, как полки его снаряжали и даже войско ему давали, лишь бы только Москву ослабить и разорить.
– Сколь им, ворам, ни воровать, а и им конец будет! – крикнул кто-то из воевод. – Пойдем мы на них!
Рассказывал далее дьяк, как заболел Шемяка и умер, добавив в заключение:
– А новгородцы и тут назло Москве с честью великой положили его в Юрьевом монастыре, словно их князь он был.
– Таким почетом, – воскликнул Курицын, – они и других удельных манят: помогать, мол, против Москвы будем и честь воздадим.
– Мы им, удельным-то, покажем! – вспылил Василий Васильевич. – Покажем, как львы рыкают, будет им небо в овчинку!
Иван нахмурил брови. Не нравилось ему, что слова у отца дела опережают. Вспомнил он, как бабка говаривала: «Ты молчи да делай, пусть о том другие бают».
– Казни, государь, всех злодеев, что против тя шли! – кричали бояре.
– С корнем рви всякое воровство!
– Не токмо князей казни, а и бояр и слуг их поимай, бери у них вотчины!
– А Новугороду хребет преломить надобно! – воскликнул в гневе Василий Васильевич.
Иван не утерпел и шепнул отцу:
– Пошто о сем при многолюдстве таком?
Отец смутился, потом засмеялся и молвил радостно:
– Ну а теперь в крестовую. Помолим Божьей помощи, возблагодарим за конец межусобию.
После молебна отпустил Василий Васильевич двор свой, ласково молвив:
– Днесь на обед вас зову, бояре и воеводы. Позову и владыку.
Иван, сопровождаемый Илейкой и Курицыным, пошел в покои свои.
– Разорались бояре-то, – недовольно проворчал Илейка, – как грачи на гнездах, когда прутья друг у друга отымают! Жадны они на чужие вотчины!
– А по мне, худо, Федор Васильевич, – сказал тихо Иван, – что государь словами дела опережает.
Курицын быстро взглянул на Ивана и молвил:
– Мудр ты еси. Истинно, государь, все таить надо, дабы слух к ворогам не дошел. Государю словами надобно мысли свои сокрывать.
Иван улыбнулся весело:
– Вон дьяк-то как красно баит! Весть всего в два слова, а он сорок коробов насыпал.
– Неверный мужик, дьяк-то, – вмешался Илейка, – мимо глаз глядит, а свои прячет.
– А из всего, что сказывали, право токмо одно, – строго закончил Иван, – не миновать нам рати с Новугородом.
Книга третьяВеликий князь Московский
Глава 1Плоды неисправлений удельных
В лето тысяча четыреста пятьдесят четвертое, марта тридцатого, прискакал поздно вечером вестник из Ростова Великого, объявивший о кончине владыки Ефрема, архиепископа ростовского, друга митрополита Ионы и великого князя Василия Васильевича. По сему случаю митрополит уведомил княжое семейство, что завтра, тридцать первого марта, сам он будет служить заупокойную обедню у Михаила-архангела.
На другой день, ясным погожим утром, выехали с княжого двора две колымаги со сдвинутыми занавесками, направившись к кремлевскому собору.
Иван, сидя с отцом, глядит в слюдяное окошечко на залитые солнечным светом улицы и жадно вдыхает воздух, напитанный особой свежестью от распускающихся листьев. Кругом на скворечнях скворцы весело бормочут, присвистывая и прищелкивая, – вовсю заливаются, трепеща крыльями. Ежится слегка Иван от утренней бодрящей сырости, но беспричинная радость льется ему прямо в грудь из глубины сияющей небесной лазури.