– Любишь ты сыночка-то моего? – спросила она.
Марьюшка вспыхнула вся и, пряча лицо на груди свекрови, молвила вполголоса:
– Как в небе солнышко люблю. – Потом, крепче прижавшись к свекрови, поцеловала ее около самого уха и зашептала: – Ночь всю проплакала… Токмо ране-то благословила его на прощанье. Когда отъезжал он, в сенцах мы виделись…
И много рассказывала она матушке, волнуясь, смеясь и плача, а свекровь все ласковей и ласковей перебирала ей волосы. Чуть улыбаясь, слушала она с нежной печалью, что и сама переживала когда-то, и словно молодость свою видела сызнова.
Уж зарозовело с полнеба на западе, и темнее восток, и пыль давно улеглась на дороге, что идет к Оке-реке, где вороги злые опустошают города и села, грабят, жгут и в полон берут. Отстранив от себя немного Марьюшку, поглядела Марья Ярославна в лицо взволнованной девочки, крепко поцеловала и, совсем как родная матушка, сказала:
– Пора нам, доченька, вниз идти, деток кормить и самим ужинать…
На пятый день после отъезда, под самое утро, когда в хоромах все еще спали, вернулись в Москву оба великих князя и Юрий. Шумом и суматохой среди тьмы ночной наполнились вдруг княжии хоромы. Торопясь и трясясь от страха, оделись наскоро княгини и вместе со всеми дворскими слугами побежали в переднюю навстречу вернувшимся.
Иван, увидя испуганных женщин, крикнул:
– Да не плачьте! Прогнали мы татар; воевода Федор Басёнок всех нас опередил – настиг, разбил ордынцев.
– Сам Салтан-царевич еле в Поле убег! – звонко и весело воскликнул Василий Васильевич. – Басёнок-то все отбил у поганых: и полон, и животы, и всяко именье, что они награбили.
Василий Васильевич оживленно рассказывал, как все было, но Иван не вникал в разговоры, а, глаз не отводя, любовался юной своей супругой. Еще входя в переднюю, он при зажженных свечах увидел радостно сияющее лицо Марьюшки. Взглянув на Ивана, сразу забыла она все тревоги и горести, только слезы еще блестели на ее ресницах. В волнении она то протягивала издали руки к Ивану, то опускала их, делая странные движения, и повторяла вполголоса одно и то же:
– Иванушка! Иванушка…
Сам не замечая того, Иван быстро подошел к Марьюшке и впервые при всех обнял ее и поцеловал в уста. Она замерла на груди его, а он, стиснув ей ладонями виски и жадно смотря в дорогое личико, воскликнул:
– Радость ты моя, желанная!
Марьюшка как-то сразу совсем успокоилась и, прислонившись щекой к плечу Ивана, улыбалась ясно-ясно, совсем детской улыбкой.
– А мы с матушкой, – громко зашептала она, – обе по ночам плакали и пред кивотом молились, как ко сну отходить. Ниц пред иконами лежали… Вот и вымолили. Все вы живы-здравы вернулись.
Иван смотрел в ее прозрачные голубые глаза, и казалось ему, будто странные птицы летят к нему из его рано отжитого детства и опять поют ему забытые песни, навевают крылами дивные, сладостные сказки.
Глава 2У Новгорода Великого
После разгрома войска царевича Салтана, Седи-Ахматова сына, поход ратный на Новгород решен был обоими государями. Великий князь Василий Васильевич отослал новгородцам грамоты с объявлением войны. Января же семнадцатого, накануне похода, беседа была у государей с боярами ближними в покоях Василия Васильевича. Разговоры вести начал Иван о набегах татарских, о войнах постоянных с ними.
– Понятны мне все обычаи татарские, – сказал он, – от скудности сии грабежом живут. Опричь коней, баранов да воинского снаряжения у них ничего нет.
– Конем да копьем жив татарин-то, – подтвердил Василий Васильевич. – На коне он воюет, коня ест, пьет кумыс из кобыльего молока и водку из него же делает, а прочее все грабежом добывает.
– Пошто ж новгородцы воюют?! – воскликнул Иван. – У них ведь все есть. Богаче нас живут…
– Из жадности, – молвил князь Юрий Патрикеев. – Ишь ведь куда долгие свои руки протянули. На всем Заволочье[136] дань берут: соболей и серебро из Югорской земли и Сибири, а из других мест – и соболей же, и белку, и куницу, и горностая, и птицу ловчую: белых кречетов да соколов и всякое добро. А мы им что кость поперек горла! Заглонуть-то – глотка мала, вынуть же – силы не хватает.
– Коль могли бы, – смеясь, заметил Василий Васильевич, – так не токмо они дани бы печорской нам не платили, а и нас бы давно съели.
Иван напряженно думал, все еще ясно не понимая, как новгородцы силу такую забрали, а вот Москва все же их бьет и дань с них берет.
– Пошто же так, – спросил он с недоумением, – они все из чужих рук берут?
– Как и татаре, – живо ответил Курицын, – токмо война у них другая, – татарин-то сам всех бьет – стрелой, копьем да саблей, а новгородец рублем разбойничает.
Василий Васильевич презрительно усмехнулся и молвил:
– Новгород-то и князя собе нанимает!
Иван расправил складки на лбу и сказал громко и отчетливо:
– Яз уразумел, в чем сила Новгорода, а вот в чем у него слабость – еще не ведаю. У татар, как и у нас, от межусобий трещина по всей Орде.
– А мы, – живо вмешался Василий Васильевич, – ту трещину прорубим шире, елико сил хватит, стравим татар меж собой, как собак.
Иван поморщился и, когда отец замолчал, настойчиво спросил:
– Где и какая у новгородцев трещина есть? Ныне ведь воевать нам с ними.
Бояре и воеводы значительно переглянулись и почтительно смолкли, думая о том, какой ответ дать.
– Ратное дело у них плохо… – молвил воевода Басёнок, – воев настоящих у них нет. Вот откупиться они всегда могут, богаты ведь казной несметной.
– Верно! – зашумели бояре, но князь Василий молчал.
Слушая сына, он насторожился и чего-то ждал необычного. В лице его были тревога, надежда и гордость.
– Трещина у них, – заговорил густым голосом князь Иван Ряполовский, – в том, что хлеба у них своего нет. От нас, с Низовских земель, хлеб-то к ним идет. Мы же да Тверь, что в Москву дверь, можем хлеб до новгородцев не допускать. Ясак их отбивать можем, торговлю у них зорить, земли их пустошить.
Иван снова нетерпеливо свел брови, но сказал ровно и спокойно:
– Сие все, мыслю, истинно, но не сие главное-то. Новгородцы могут с татарами, с Литвой и Польшей против нас пойти все вместе. Нам же надобно ведать, где у них такая трещина, которой им не скрепить. Сыскать, пошто зло у них меж собой и чем раздор их доржится.
Снова переглянулись все бояре и воеводы, но сказать в ответ ничего не могли. Только молодой подьячий Федор Васильевич Курицын, тряхнув кудрями, сказал с уверенностью:
– Трещина у них в том, что бояре их да гости богатые черных людей жмут и рабов из них содеяли. Сироты да бедные люди на больших и богатых зло мыслят.
– Умен ты, Федор! – воскликнул Василий Васильевич. – Концы[137] у них в Новгороде с концами непрестанно воюют: не зря они друг друга на мосту режут да с моста пред Святой Софией в Волхов мечут.
Иван слегка усмехнулся и обвел острым взглядом бояр и воевод. Они молчали, не решаясь сказать что-либо.
– Вот она тут и есть новгородская трещина, – сказал он негромко. – Токмо уразумев, где и в чем у ворогов трещина, ведать будем, кого бить у них, а у кого помочи искать.
Через два дня после думы, в понедельник января девятнадцатого, пошли походом на Новгород оба государя. Когда станом стали у Волока, начали к ним прибывать один за другим князья и воеводы с полками своими, и собралось вокруг государей множество воинства.
В это время спешно пригнал в Волок же и посадник новгородский Василий Степанов с челобитием: пожаловали бы государи новгородцев, на Новгород бы не шли и гнев свой отложили. Василий Васильевич челобития этого не принял и, вступив в землю новгородскую, не медля ни часу, отпустил воевод своих – князя Ивана Васильевича Стригу-Оболенского и Федора Васильевича Басёнка на Русу, что лежит к югу от Ильмень-озера. Там же о нападении низовских полков и не мыслили. Сами государи пошли к северному краю озера, к Новгороду, со всей силой, конной и пешей, пушки и пищали с собой повезли.
Но, дойдя до яма[138] Яжолбицы, по совету Ивана снова стали здесь станом всего в ста верстах напрямую от Новгорода.
– Пусть, – говорил на военном совете юный соправитель, – мыслят новгородцы, что мы токмо с полуденной страны идем, и шлют туда все силы свои. Мы же, разослав дозоры и лазутчиков, ждать будем. Когда же они Басёнка и Стригу теснить начнут, а те отходить будут, мы изгоном пойдем к Новугороду и обложим его всей силой.
– А Басёнок-то со Стригой куда? – спросил Василий Васильевич.
Иван задумался и через несколько минут молвил резко:
– Товаров и полону им не брать, а разделиться надвое. Пусть Стрига с боем отступает к нам, на плечи собе возьмет новгородцев-то. Басёнок же, у которого конники лучше и проворней даже татарских, пусть в тыл врагу забежит и покою ему не дает ни днем, ни ночью.
Молчали все долго, иногда только то там, то тут перешептывались, но сказать громко о думах своих не решались – не уверены были. Наконец Василий Васильевич, обратясь к сыну, сказал:
– Ладно, Так и сотворим все, как ты, государь, сказываешь. Токмо за Басёнка и Стригу отсель трудно решать. Опричь полона им ни о чем приказывать не надобно. Им видней, а может, они и разобьют новгородцев-то? Не отступать от них, а сами гнать их будут. Мы же тут подождем, как все обернется.
Воеводы московские Басёнок и Стрига, как снег на голову, пали на град Русу. Многое множество богатства они взяли, ибо жители града не успели выбежать, да и товаров своих схоронить в тайниках. Воеводы же, со всего града сани и даже телеги собрав и коней всех у горожан захватив, великие обозы с добычей составили и к своим государям вместе с полоном отправили.
И от корысти в такую слепоту впали, что всех людей своих с обозами теми отпустили. Остались только сами воеводы да подручные их, дети боярские, с малым числом конников, без которых им обойтись нельзя уже было. Отпустив обозы верст на двадцать вперед, потому шагом они шли, собрались воеводы и сами к государям ехать, чтобы добычей своей похвастаться. На коней уж садиться стали, как видят: дозорные к ним один за другим скачут.