И, пока занавес медленно падал под сцену, в месеве бликов, теней и вспышек, все мы стояли на своих местах неподвижно, словно не люди, а манекены или составные части декораций. Двигались только пальцы клавишника. Да и то, их движений никто бы не смог заметить, если бы специально наведённая камера не показывала их крупно, выводя на главный экран, установленный за сценой. Ткань упала. И на какой-то миг, замерли даже эти пальцы. Миг пронзительной тишины, картинка на экране сменилась, и Захар со всей своей пролетарской злостью вломил палочками по составляющим ударной установки. Тут же подключились гитары. В том числе, и моя.
Быстрые, мощные согласованные удары по барабанам и по струнам, своим звуком принялись долбить по ушам собравшейся толпы, словно, не музыканты тут собрались, а кузнецы, и не играют они, а по пылающей заготовке долбят, пытаясь успеть максимально придать ей форму, до того, как она остынет и потеряет пластичность.
Быстро, сильно, ритмично, будоражаще, мощно. Не жалея ни барабанов, ни струн, ни пальцев, ни голов, которыми трясли-кивали все находившиеся на сцене в такт ударам.
Резко стихают удары. Остаются лишь едва-заметные голоса бэк-вокалисток, рисующих лёгкими штрихами фон для чего-то, что должно вот-вот начаться… И, наконец…
— Du!.. du hast!.. du hast mich!.. — врезался в вечерний Берлинский воздух мой голос, максимально, насколько это вообще, в принципе возможно, копирующий голос и манеру исполнения оригинального Тиля… А камера, передающая изображение на большой экран, фиксируется, наконец, на мне, а не на общем плане происходящего на сцене бедлама.
Раньше-то, разобрать что-то достаточно отчётливо, было невозможно, я ведь тряс башкой и изображал плечом удары молота вместе со всеми. Понятно, что одновременно петь и играть на гитаре довольно непросто. И в самом начале я чуть было не решился отказаться от этого элемента выступления совсем — когда только начинал планирование и проводил первые пробы-репетиции. Непросто, но не невозможно. Требует только достаточных часов тренировки и наработки. Я эти часы в своём расписании нашёл, и данному элементу уделил, так что, сейчас, к моменту начала концерта, я уже не обращал на эту сложность никакого внимания. Она уже и сложностью-то не воспринималась. Дело привычки и подготовки.
Экран показал крупным планом застывшего и «запевшего» меня. Точнее, будет корректнее сказать, не «запевшего», а «начавшего скандировать», так как эти отдельные, почти односложные выкрики пением пока что назвать нельзя. Несправедливо это будет к пению.
Экран показал, а толпа внизу-впереди… застыла. В шоке, или изумлении, или непонимании — не так важно, что это было. Важно, что именно в этот момент все глаза, всех кто присутствовал здесь, всех, кто пришёл на эту площадь, были направлены на меня. И только на меня! А в голове у них образовался миг звенящей пустоты — я их поймал! Поймал их всех!
По идее, все, кто сюда пришёл сегодня, должны были уже быть морально готовы к тому, что сейчас увидели — ведь не только сами песни были выпущены в ротацию на радио, но и клипы, отснятые к ним. Люди, их посмотревшие, должны были уже понимать, ЧТО это за концерт. Какого плана и направления.
Но, или видео были недостаточно провокационными, или клипы были выпущены в показ слишком поздно, не все успели их посмотреть, а те, кто успел, не до конца проникнуться тем, что там увидели, осознать и смириться с тем, что Одарённый Княжич может в принципе выглядеть ТАК!
В любом случае, шок толпы был физически ощутим мной. Чистый, незамутнённый, звенящий…
А так-то: ничего особенного, на самом деле, я не придумывал и не изобретал, всё было максимально канонично и полностью соответствовало стилю Линдемана.
Кожаные штаны, тяжёлые черные ботинки-говнодавы, крупная металлическая бляха ремня и широкие подтяжки. На голове «недоирокез». «Недо» — потому что чуток длины для нормального «ирокеза» не хватало, не успели волосы достаточно отрасти за время подготовки к концерту. Но, ничего — итак достаточно агрессивно, странно и вызывающе. Широкие чёрные подтяжки, придающие брутальности голому торсу… А, точно! В клипах-то я до такой степени не обнажался. Всегда, во всех сценах (клипы были сюжетные, близкие к оригинальным Раммовским), я оставался или в рубашке, или в зелёно-коричневой майке, или в хламиде какой, или в грязи. Ну так — телевиденье же. Мне Алина настоятельно порекомендовала «границу не переходить», чтобы с каналами или временем показа проблем не было. Границу определяла для меня она. Но, это телевиденье, клипы. А здесь концерт, на который, по умолчанию, только «восемнадцать плюс» зрители допускались, так что…
Однако, всё равно — шок.
Княжич! Человек власти! Публично! Полуголый! Показанный на большом экране крупным планом, самозабвенно, с прикрытыми глазами, терзающий струны гитары. А чуть дальше три красавицы рядком перед стойками микрофонов в классическом «панк-рокерском» женском прикиде из мира писателя. Хотя… можно и без уточнения — в этом мире данная субкультура тоже существовала.
Да — такое и должно вызывать шок у толпы. Да и… именно на такую реакцию и надеялся. Именно она мне была нужна!
Секунда полного непонимания, когнитивного диссонанса, гулкой звенящей пустоты в направленных на меня тысячах взглядов — всех взглядов, всех людей на площади! Я их поймал! Да!
Если, мне казалось, что на красной дорожке Зимнего или на его малой сцене в большом зале, я испытывал кайф, то — нет! Не кайф то был, а тень кайфа, намёк на кайф, отзвук кайфа! В сравнении с тем, что я испытал в эту секунду. Меня, словно бесконечно прочный воздушный шарик на газовый баллон натянули, у которого сорвало кран. Или… скорее, как панель мощнейшей солнечной батареи, которую всё время её существования хранили в темноте, а сейчас, в жаркой пустыне, разом сдёрнули сразу со всей поверхности плотное покрывало — во мне вскипела и взбурлила такая сила, такая энергия, такая мощь! Что я еле удержался от того, чтобы выплеснуть её сразу в какое-нибудь яркое безумство-проявление. Пока удержался.
И только голос мой окреп. Он и так-то слабым или тихим не был, но теперь просто грохотал.
— Du, du hast, du hast mich!
Du, du hast, du hast mich!
Du, du hast, du hast mich!
Du, du hast, du hast mich!
Du hast mich
Du hast mich gefragt… — постепенно, с каждым повторением фразы, с каждым новым аккордом, толпа на площади оживала. Шок проходил. Но их теперь захватывала сама музыка, жутковатые непонятные слова гениально-загадочного произведения Рамштайна.
И именно теперь, начали подключаться мастера по эффектам и пиротехники. От края сцены вверх, в небо потянулись резкие, отрывистые огненные струи.
Огонь — не моя Стихия. Моя Стихия — Вода. Но эта музыка, эти слова… не мыслимы без огня! Рамштайн без пиротехники — не Рамштайн.
Огонь — не моя Стихия, но… сейчас, на этой сцене, я чувствовал его органичность, его естественность, я чувствовал… его.
Огонь, в конце концов, это что? Это реакция, в которую вступают определённые вещества с кислородом, органические вещества. Реакция, в результате которой образуется CO2 и H2O, плюс всякие примеси, сажа, высвобожденные металлы, зола и прочее, прочее, прочее… Реакция, которая создаёт Воду!
Огонь — это Рождение Воды!!!
Эта мысль была настолько неожиданной и грандиозной, что поразила меня, подобно вспышке молнии. Я замер и позабыл обо всём. Даже перестал петь, благо, был проигрыш в музыке, и от меня голоса не требовалось, а струны на гитаре руки перебирали сами, без какой бы то ни было осознанности, на полном автомате — не зря же я столько репетировал, тренировался и зазубривал свои партии.
Я остановившимися и круглыми от шока, глазами смотрел на струи пламени в воздухе…
Огонь не убивает Воду, он рождает её! Потрясающая мысль. Такая мощная, огромная и угловато-громоздкая, что никак не желала укладываться в моей голове.
А музыка, между тем позвала, и я запел снова. Причём, люди на площади начали мне подпевать.
— Du…
— du hast…
— du hast mich…
Простые, но заразительные повторяющиеся слова, под заводящую музыку. И зритель начинал заводиться. Всё озеро зрителей начинало заводиться. И я заводился. Сильнее и сильнее. Никто же не отменял того кайфа, который я испытывал от их внимания. Я упивался этим вниманием.
Даже та грандиозная мысль, так поразившая меня, начала постепенно тускнеть под напором потока этого внимания. Тускнеть… уступая место вопросу, ничуть не менее фундаментальному и грандиозно-парадоксальному: А может ли Вода рождать Огонь? Или она его только убивает?
До самого конца этой песни я не мог себе ответить на него. Но, честно говоря, не слишком и старался. Я пел! И играл. Я купался во внимании зрителей.
Песня закончилась. Музыка смолкла. Свет погас. Сразу и весь, погрузив площадь с людьми, чьи глаза привыкли к ярким вспышкам и отвыкли от темноты, в непроглядный мрак.
Который, однако, не продлился долго. Ровно столько, сколько понадобилось, чтобы подготовиться к следующей песне.
И у нас в программе под номером два стоял: «Engel». Более медленная и более «тяжёлая» песня.
Сам Тиль, для исполнения её со сцены, на концерте, выходил со здоровенными металлически-механическими крыльями на спине, к которым тянулись шланги с газом и провода с электричеством. Здоровенными и тяжёлыми настолько, что сам Тиль еле-еле мог двигаться с ними и был всё время наклонён вперёд.
Это создавала дополнительную драматичность и надрыв. А уродливость этой конструкции подчёркивала мрачную «тяжесть» песни.
Я… мог бы полностью повторить этот его трюк. Собрать на заказ такие крылья за время подготовки к концерту, не было большой проблемы — мастеров хватало, денег — тоже. Да и физической силы с выносливостью держать нечто подобное на спине в течении исполнения одного трека — мне бы хватило. Я и петь бы с ними смог.
Петь. Но не играть. Гитару пришлось бы отставить в сторону. А я этого не захотел. Да и вообще: я ж не обязан плагиатить всё полностью! Можно же и творчески переработать взятую красивую идею, используя те возможности, силы и средства, которые есть под рукой… и которых не было у Линдемана.