танавливалась и продолжала литься из темноты. И музыка, и голоса бэк-вокалисток.
Эффект… Да не знаю, мне трудно судить, ведь я находился внутри системы, а не во вне её. Но, самое главное: всё внимание, всех зрителей было моё! Я общался со всеми вместе, и с каждым в отдельности. Я говорил с ним, я просил:
— Ich will dass ihr mir vertraut…
Я уговаривал:
— Ich will dass ihr mir glaubt…
Я умолял:
— Ich will eure Blicke spüren…
Я требовал!
— jeden Herzschlag kontrollieren!..
Я заползал к ним в души, вкрадывался в сердца, брал силой их головы… Я чувствовал, я ощущал, я физически испытывал это. И, плевать, было ли то иллюзией, наваждением или реальным проявлением моего «неучтённого» Дара. Я это делал с ними. Я делал бы то же самое и без всякого Дара. Но с Даром, понятное дело, было проще и… чувствительнее.
Мне хотелось говорить со зрителями. Мне хотелось слышать их ответы, их голоса…
И я стал просить об этом.
— Könnt ihr mich hören?
Я прямо спросил, и… площадь ответила! Мои зрители мне ответили! Они не могли не ответить.
— … Wir hören dich! — чёткий, стройный, слаженный хор тысяч голосов сотряс площадь сильней, чем трясли её до того все наши профессиональные концертные колонки, взятые вместе. Невероятное впечатление!
Хочу ещё! И я спросил снова.
— Könnt ihr mich sehen?
И мне снова ответили, даже громче и слаженней, чем в первый раз, хоть, казалось бы, куда уже дальше-то?
— … Wir sehen dich!
И снова спросил.
— Könnt ihr mich fühlen?
И снова ответили.
— Wir fühlen dich!..
И я продолжил дальше беседовать с моим зрителем. Продолжил требовать от него ответов. Продолжил пытать их, править ими, вести их, дарить им всем сразу и каждому в отдельности, свой восторг, радость и удовольствие.
Не знаю даже, у Императоров вообще есть такая, как у меня власть? Прикажи я сейчас этой площади пойти и умереть за меня, они бы пошли. Прикажи я им убить за меня — убили бы. Покажи я им врага — побежали бы рвать его зубами, не считаясь с потерями и жизнями, ни с его, ни со своими. Стоптали бы любые границы, пробили и разрушили любые преграды. Они были едины! И счастливы. Счастливы слушать меня и радовать меня. Счастливы делать то, о чём я их прошу, о чем бы не попросил. Только и того-то, что просил я лишь о мелочах. Я просил только: «Я хочу, чтобы вы, ребята, доверяли мне, Я хочу, чтобы вы мне поверили, Я хочу чувствовать на себе ваши взгляды, контролировать каждое биение сердца. Я хочу слышать ваши голоса. Я хочу нарушить тишину. Я хочу, чтобы вы хорошо меня видели. Я хочу, чтобы вы, ребята, поняли меня…».
Сущие мелочи! Ни слова о врагах или целях. Мне не нужны были никакие цели, у меня не было врагов.
Я смотрел в камеру, но видел каждого, кто смотрел на меня. Всех вместе, и каждого отдельно. Я видел и Катерину, почему-то пытавшуюся мне сопротивляться, но безуспешно — куда ей против той толпы и стихии, которой сейчас был я? Заранее обречённое на провал сопротивление. Нельзя было быть сейчас на этой площади, и не быть мной.
Я видел Кайзера, оравшего вместе со всей остальной толпой. Я видел своих сокурсников, ничем не отличавшихся от Кайзера. Я видел рядом Ректора и Сатурмина, вскочивших со своих ОВП-мест и кричавших громче своих соседей. Я видел Семёнову, не оравшую, но смотревшую на меня, как на Бога. Я видел Маверика. Я видел…
И не хватало только одного, одной последней искры, чтобы окончательно взорвать эту бочку с порохом. Нужен был лишь знак, лишь жест, который объединил бы толпу. Простой, лёгкий, но мощный и заразительный, вирусный…
«Зига» напрашивалась просто сама собой. Она буквально рвалась с цепи. Но… некоторый внутренний запрет, вбитый с детства, задолбленный на подкорку, возможно, в условиях этого мира, глупый и бессмысленный…
Я-таки выкинул руку. Но выкинул её со сжатым кулаком, а не с раскрытой ладонью. Перед тем, трижды ударив этим кулаком в район своего сердца.
И все, вся площадь, и те, кто был со мной на сцене, и те, кто за сценой — весь обслуживающий персонал в одном едином порыве остановились, трижды ударили в грудь и выбросили кулак вперёд-вверх…
Такое не могло пройти просто так. Такая концентрация силы, разом выброшенная в пространство, не могла остаться без проявлений. И я позволил ей проявиться. Я позволил ей взорваться многометровыми струями огня, разом осветившими всю эту площадь. Много… сотметровами струями огня.
Не знаю точно, на какую высоту они поднялись, но лёгкие облака, начавшие было затягивать ночное небо над городом, прыснули в стороны, как стайки перепуганных броском камня в воду мальков.
Мгновение тишины закончилось. И музыканты принялись догонять песню, а я начал опускать руку и медленно снижать накал, продолжая петь.
Отзвучало последнее: «Я хочу», и свет над сценой снова погас. Вот только, против прежней безмолвной паузы, в этот раз, темнота разрывалась несмолкающими аплодисментами до самого начала новой песни.
А следующая была… «Links 2−3–4». И я даже успел пожалеть об этом, но было поздно — первые такты уже зазвучали. Останавливаться было уже нельзя. А почему пожалеть… так я даже в страшных снах своих не мог представить, что перед-подо мной будут чеканить шаг по брусчатке несколько тысяч человек… во главе с немецким Кайзером. Русская Императрица куда-то успела смыться за краткие секунды передышки между песнями. А вот Кайзер не успел. И теперь не было разницы между обычным зрительским сектором и ОВП-секторами — громко и самозабвенно топали ногами по брусчатке в едином такте, в едином порыве и бюргеры, и Аристокрыты, и даже, как уже ранее было сказано — их Кайзер. Даже не требовалось пускать фоновую запись с шагами — сами маршировали и орали «Хайль» в нужных местах, затихая только тогда, когда я понижал голос.
И это, вообще-то, было страшно. Если бы это устроил не я, а как-нибудь случайно увидел со стороны, то уже удирал бы со всех своих ног и из города, и из страны, куда угодно, но только подальше от этого зарождающегося милитари-безумия, если не сказать хлёстче, назвав тем самым словом, которое рвалось с языка так же, как «Зига» с руки до этого.
Но! Куда бежать, если это устроил тут не кто-то, а я сам? От себя то не убежишь… Ведь я и сам чеканил шаг на сцене, с которой исчезла трибуна. А деловой костюм на мне сменил бутафорский военный мундир. Гипертрофированный, слегка пародийный, с атрибутикой, которую никак нельзя было бы приписать какой-либо конкретной стране.
Вот только, почему-то даже мне самому этот мундир уже не казался ни стёбным, ни пародийным. А маршировал я умело. Со знанием дела и большой привычкой — совсем оно потешно не выглядело.
Особенно в свете бьющих вверх струй пиротехнического огня, выдаваемых с края сцены специальными пускателями в такт бьющим по брусчатке каблукам.
Страшно… но сладко до судорог. Начинаешь понимать тех, кто ради вот этой сладости, этого триумфального упоения, бросал в топку войны тысячи и миллионы жизней…
Слава Писателю, что следующей в программе концерта стояла медленная и дающая время перевести всем дыхание «Ohne Dich»… или лишиться его окончательно.
Зря я вообще эту песню трогал. Зря. Надо было что-то другое. Что угодно другое. Или вообще ничего… Но, сахар! Кто ж предполагал-то, что будет это дурацкое нападение, и моя «крыша» настолько пострадает? Что она окажется в настолько неустойчивом состоянии, что хватило малейшего толчка для её «отлёта»? Кто ж знал-то?
Не могу сказать, что именно в эти слова вкладывал сам автор этих слов. Может, безответную любовь, может быть тоску разлуки, но меня перекосило на то, что песня эта ни о чём другом, а о потере. О потере близкого человека. О смерти и смертной таске…
Сахар!
Меня переклинило на ней.
Я спел. Не мог не спеть. Глотая слёзы и задирая голову к небу, чтобы спрятать в этом тёмном небе глаза… Вот только в моём, профессионально поставленном голосе не песня слышалась, а вой. В нём рвалась и выла моя душа.
Как в тот самый раз, когда я у Алексея Константиновича на вечере с дуру взялся Высоцкого перепевать.
Только, там был маленький вечерок, простенькая одинокая гитарка и от силы два десятка зрителей. Сегодня… здесь… зрителей были тысячи.
Тысячи тех, кто резонирует со мной на одной волне.
Я думал: правда душа порвётся от боли, таски и вины…
Я пел, глядя в небо, а там, честно — против моей воли, Огонь и Вода рисовали живые, двигающиеся картинки, в которых мой затуманенный беспрерывно текущими слезами вылавливал знакомые лица и фигуры. Живые картинки с лицами и фигурами давно мёртвых людей…
Повезло, что Маверик и Семёнова успели куда-то тоже срулить с этой площади ещё в процессе предыдущего безумия, иначе эта площадь стала бы Красной… красной буквально. От их крови и растоптанных ногами даже не в кашу, а в тонкую слизь внутренностей. Я бы убил их, если бы смог дотянуться. Но они успели сбежать. Сбежать и закрыться от моего восприятия.
Специально я их не искал. Не было на это душевных сил. Но, если бы почувствовал, то убил бы мгновенно, не раздумывая ни секунды…
Но, наконец, кончилась эта рвущая душу музыка. Кончилась. И мне даже хватило короткого перерыва, чтобы слегка перевести дух перед новой.
А новой была «Sonne» с её отсчётом и тревожным тактовым боем. Самое то, чтобы взбодриться после прошедшей таски, которую я сам же и нагнал.
Хотя, если так вдуматься, в ней слова не сильно более обнадёживающие. Солнце же в ней не восходит, а садится… Да и о смерти там что-то тоже есть. Но, в субъективно моём восприятии, всё ж, она была полегче и по-оптимистичнее.
Так что, пока я её пел, у меня даже слёзы слегка подсохнуть успели. Точнее, наверное, сказать так не будет правомочным, так как «подсохнуть» может то, что сохнет в принципе — а я мокрый был с самого начала концерта. Ведь «Водный покров» — это, строго говоря, та же вода на коже. То есть, да — я был мокрый. Но тут это было в цвет — Тиль вон тоже на всех своих концертах мокрый, как мышь, от своего пота.