кунды! И чирикнуть бы не успела!
Да и высота, опять же… не летают так высоко живые существа. Нет здесь для них пригодных условий.
Но, слава Творцу и его Замыслу, не длится ничего вечно. Не стал исключением и этот перелёт. Да и… если уж быть честным и положить руку на сердце, не таким уж и ужасным он вышел. Ведь гитара-то моя была со мной. И целых восемнадцать пар свободных «свежих» ушей в наличии, обладателям которых, как и мне — скучно… А песен я теперь уже много знаю.
Рамштайн, правда, исполнять не стал. Во-первых, и без Рамштайна в моём репертуаре хороших русскоязычных произведений хватает. Во-вторых, для Рамштайна одной только гитары, даже такой, Артефактной, как у меня, недостаточно. Нельзя их песни упрощать, от этого всё впечатление теряется. Ну и в-третьих: я ещё помнил свой недавний кураж — рисковать рецидивом не хотелось. Да и… сон в руку. Та сцена с матерящимся Кайзером — не хватало мне повторения с матерящейся Катериной. И правда ведь: наружу вышвырнет, под горячую руку.
Так что, всё было цивильно, чинно, благородно. Хоть, немножко похулиганить я себе позволил: «Здесь лапы у елей дрожат на ветру» исполнил. И постарался сделать это настолько проникновенно, насколько вообще мог. Получилось — Мари под моим взглядом покраснела. И глаза опустила. А потом вспыхнула, вздёрнула подбородок и отвернулась, показательно меня игнорируя весь оставшийся день.
Да — Борятинская летела с нами, куда бы она делась!
А ещё… я пел и те песни, что были написаны под женский голос… женским голосом. Я ведь говорил уже, что возможности моего голосового аппарата очень расширились за последние полгода? Говорил. Но, видимо, недостаточно красноречиво. Так вот: они ОЧЕНЬ расширились. Я теперь, при желании и некоторой недолгой, и не очень сложной предварительной подготовке, могу имитировать и женский голос… любой женский голос. В том числе и Алинин. Дар Воды рулит!
Но какие глаза были у моих невольных зрителей, когда после отзвучавших стартовых аккордов, я взял и запел Алининым голосом «А по тёмным улицам гуляет дождь»! Какие глаза… просто отрада моего сердца! Вознаграждение за все мои труды и бесконечные срывы голосовых складок на занятиях вокалом… Не зря я трудился, напрягался и терпел боль! Не зря! О! Это меня ещё сама Алина не слышала! Ху-ху-ху-ху… *коварно потирая руки в предвкушении*.
«Трансперсидский канал» — это, всё-таки, нечто невероятное! Впечатляющее и поражающее воображение. Ста пятидесятиметровая щель-прорезь в уходящих вверх, к облакам, словно прямо в небесную твердь упирающихся каменных стенах. Стоя внизу, у подножия этих стен и подняв голову вверх, видишь лишь тоненькую полосочку неба над собой. Очень-очень далёкую и непостижимо яркую. Там — в вышине. А здесь, внизу: тень, мрак и холод. Вечные тень, мрак и холод. Солнце, если и заглядывает сюда, то только на какие-то жалкие несколько минут в самый-самый яркий полдень. Во всё остальное время, его лучи обрываются где-то там, невозможно высоко над головой. Дорога, уходящая в Ад… Точнее, в Ниффельхейм — ад тёмный ледяной Скандинавский, Христианский Ад для этого места слишком огненный и жаркий. Нет здесь огня. И нет света… естественного. Только искусственный, мёртвый свет прожекторов.
— И это сотворил человек… — искренне выдохнул я, глядя на окончание этой невероятной дороги. Сдержать переполнявшие эмоции было свыше моих сил. Слишком зрелище впечатляло.
Здесь, внизу, как я уже говорил, единственным источником света были прожекторы, работавшие от стоящих метрах в пятистах сзади автомобильных дизельных генераторов. Дневной свет сюда не проникал. Здесь была вечная ночь.
Воды здесь тоже не было. И это не удивительно: перепад высот между Персидским заливом и Каспийским морем — двадцать восемь метров. И с учётом этого перепада строился канал. Вода осталась далеко позади. В районе Тегерана. Точнее, возле города Кум. Глубина канала ведь десять метров. И именно от этих «минус десяти» метров начинает отсчитываться уклон в двадцать восемь. Семьсот тридцать километров длины всего канала поделить примерно на три (десять от двадцати восьми — примерно треть) — получаем двести сорок с копейками. Примерно в двухстах сорока километрах от побережья находится город Кум. И примерно туда же дотягивается каспийская вода.
Здесь же, там, где сейчас стоял я, вода появится и зашумит никак не раньше, чем обе части канала соединятся. То есть, та, которую ведёт с этой стороны к Персидскому заливу команда специалистов Российской Империи, и та, которую тянет из Персидского залива к Каспию команда Персидской Империи навстречу нам.
Насколько я успел узнать во время полёта: чуть больше трети уже откопали мы, чуть меньше трети пробили они. И примерно треть ещё осталось пройти до соединения двух частей великого канала. То есть, примерно те самые двести сорок — двести пятьдесят километров… через сплошной горный хребет, высшей точкой которого является пик Зерд-Кух с отметкой четыре тысячи пятьсот сорок восемь метров над уровнем моря.
Звучит грандиозно. Невероятно и невыполнимо.
Но факт: я здесь.
Здесь, внизу. Стою, смотрю вперёд и вверх, чувствую себя муравьём, глядящим на небо сквозь печную трубу заброшенного завода, стоя на самом её дне. Душа в восхищении. Сердце переполнено благоговением перед мощью и целеустремлённостью тех людей, которые это сотворили. А ещё неверием. Неверием в то, что теперь я сам — один из этих самых людей.
Двести пятьдесят километров делить на шестьдесят лет — получим что-то около четырёх километров в год. Эти четыре с чем-то тысячи поделить на триста шестьдесят пять дней — получим одиннадцать с половиной метров в день.
Одиннадцать с половиной метров вот этой вот огромной скалы надо будет «срезать» каждый день… Титаническая задача. Для монстров, а не для людей… для монстров. Нет! Для Богов…
— '…И может быть ветер сильнее меня,
А звёзды хранят мудрость столетий,
Может быть кровь холоднее огня,
Спокойствие льда царит на планете…' — сами собой прошептали мои губы. Прошептали. Я замер. Закрыл глаза.
А потом распахнул их. Мой взгляд изменился. Свои руки я раскинул в стороны. За моей спиной сформировалось водное пианино, рядом с ним водная же барабанная установка.
На «пианино» начали сами собой нажиматься клавиши — всё равно какие. Не важно то было. Ведь «пианино» — всего лишь форма, созданная для того, чтобы мне, да и зрителям было проще воспринимать создаваемые напрямую колебаниями водной мембраны звуки.
Пошли первые такты-проигрыш, начинавшиеся совсем тихо, но стремительно набиравшие громкость и силу.
— 'Когда-то давно…
Когда-то давно, в древней глуши,
Среди ярких звёзд и вечерней тиши…' — после проигрыша зазвучал мой собственный голос. Такой, каким я помнил голос самого Павла Пламенева, чью песню я сейчас взялся исполнять. Второй раз в этом мире. Первый был в Зимнем Дворце, после чего Императору пришлось выдать Приказ на моё уничтожение.
Взгляды и внимание всех, кто сейчас находился в этом канале, а тут, кроме меня, Катерины, нашей группы из девятнадцати человек, той группы из двадцати Лицеистов, которых мы меняем, Координатора проекта, Руководителя практики и нескольких его помощников, здесь были рабочие, инженеры, водители машин, операторы оборудования, дизелисты и прочие, прочие простые Бездарные люди.
Всего около пары сотен.
Пара сотен — это не десяток тысяч. Но пара сотен — это и не пара десятков. Их внимание, собранное в точку, в меня, я почувствовал. И оно принялось наполнять меня силой, уверенностью и энергией.
— 'Стоял человек и мечты возводил:
Себя среди звёзд он вообразил.
И тихо проговорил:
И может быть ветер сильнее меня,
А звёзды хранят мудрость столетий,
Может быть кровь холоднее огня,
Спокойствие льда царит на планете… Но!' — мой голос наполнялся этой уверенностью, а руки через стороны поднимались выше, ладонями к небу.
— 'Я вижу, как горы падут на равнины
Под тяжестью силы ручного труда
И где жаркий зной, там стоять будут льдины,
А там где пустыня — прольётся вода.
Раз и навсегда!
По прихоти ума! — набрав силу, мой голос гремел уже так, что не услышать его было нельзя и в нескольких километрах от того места, где я стоял. Он гремел, грохотал, поддерживаемый и усиливаемый музыкой, воспроизводимой напрямую водной мембраной, которая работала круче любого современного «сабвуфера» и усилителя с динамиками.
Голос грохотал. В нём была сила. А к горе, что была передо мной, из атмосферы со всех сторон, с площади, радиусом в десятки и сотни километров, стягивалась, собиралась вода.
Она собиралась наверху и устремлялась вниз, пробуриваясь узкими, уходящими вниз, круглыми «трубами»-ходами-шурфами.
Меня наполняли силой собранное внимание и… сама музыка. В сердце и животе поднималась уверенность, что реальность просто не может не подчиниться моей Воле. Моё внутреннее Намеренье перетекало и становилось Внешним Намереньем, которому невозможно противиться и сопротивляться.
— Сильнее сжимались смерти тиски:
Люди — фигуры игральной доски —
Забава богов, но кто воевал,
Тот смерти оковы с себя гневно сорвал
И с дерзостью сказал:
И может быть ветер сильнее меня,
А звёзды хранят мудрость столетий,
Может быть кровь холоднее огня,
Спокойствие льда царит на планете… Но!
Я вижу, как горы падут на равнины
Под тяжестью силы ручного труда
И где жаркий зной, там стоять будут льдины,
А там где пустыня — прольётся вода.
Раз и навсегда!
По прихоти ума!
Мой голос и музыка гремели настолько мощно и грозно, что стены многокилометрового тоннеля вибрировали им в такт.
Я пел. Я пел вдохновенно. Я пел от всей своей души. Я пел, отдавая всего себя музыке и словам. Перед глазами вставали картины того, о чём я пою, а вода продолжала прибывать, прибывать и прибывать. Бурить, бурить и бурить…
— И может быть ветер сильнее меня,