Правда, вспомнил я нынче эту песню не за этих образов, куплетов и строчек. Я вспомнил её за припев, слова которого прямо-таки хотелось выплюнуть в глаза кое-каким личностям, которых я всё ещё толком не знаю пофамильно. Только имена… или прозвища.
И этот припев:
— 'Сторожи не сторожи, когда улицы заждались.
Сторожи не сторожи, один день и другая жизнь,
И другая жизнь!..'
А следующей исполненной песней опять была песня Арии… ну а как без неё? Моя любимая песня во всём их творчестве. Ну, после «Свободы», конечно — та-то стоит вообще где-то отдельно, на особом и особо почётном месте.
Не знаю, не могу сосчитать, столько раз уже хотел и даже собирался её спеть, сколько раз искал для этого повод, но… из раза в раз одёргивал себя сам: слишком уж её текст… неподходящий для Княжича. Слишком уж эта песня могла меня скомпрометировать и испортить образ. Да ещё и задеть кое-кого, не будем показывать пальцем в сторону Уральского хребта… точнее, за него.
А нынче мне было плевать. На всё плевать: и на её обиды, и на компрометацию, и на статус Княжича, и даже на мой собственный сценический имидж. Испортится — ну и ладно! Мне просто нравится эта песня! Мне нравится мелодия, нравится исполнение её Кипеловым, а самое главное — стихи! Они просто потрясающие по своей техничности. Они меня завораживают! Завораживают своей краткостью и выверенностью. Потрясают как того, кто когда-то и сам пытался писать стихи. Того, кто даже хотел стать поэтом… но не смог. Не хватило ни желания, ни запала, ни таланта. Однако, приобретённых навыков и знаний в этой области литературы теперь хватает, чтобы оценить по достоинству произведение… автора которого я, к стыду своему, даже не удосужился узнать.
— 'За дверь я выгнан в ночь, но выйти вон и сам не прочь,
Ты без меня хоть застрелись, все решат, что это твой каприз, повтори его на бис.
Да, я уйду, и мне плевать, ты знаешь, где меня искать,
В квартале красных фонарей я смогу тебя забыть быстрей — это дело двух ночей…' — очень сложный ритм. Очень сложная рифма. Потрясающий подбор слов. Я сам так, к сожалению, не смог бы… да и не смог уже, чего уж там?
А в иллюзорном мире за моей спиной рождались недавние образы. Те, которые относились к событиям, которые в этом мире никогда не происходили, ведь они все остались в «петле» и не были повторены «в яви». Для мира этого — всё равно, что они мне просто приснились… Ну, а ещё, конечно, эти образы были изрядно сдобрены долей моей фантазии. К примеру, за дверь, тем более «в ночь», меня здесь ни разу не выставляли…
Эм, не выставляли же? Ну, если не считать выкидывания из Семьи… два раза… ну и из Германии после концерта… и из Российской Империи после возвращения из Германии… Хм.
В общем, изобразить себя, выходящим из дома, дверь которого тут же захлопывается за моей спиной, получилось легко и довольно правдоподобно. Точно так же правдоподобно получилось изобразить срывание с шеи галстука и… погон с форменного кителя. Точно так же, как и значка с груди.
А дальше смачный, от всей души, плевок под ноги, в сторону закрывшейся двери, и уверенный сильный шаг вперёд, прочь от этого абстрактного дома.
А дальше… ну, красные фонари в реальном квартале борделей Персидской столицы я в живую уже видел. Точно так же, как и витрины этих замечательных заведений в этом квартале. Много там было красивых девушек.
Показать их всех, слегка изменив им внешность и приукрасив — тоже не сложно.
— 'Но хватит врать и всё время хитрить,
Здесь всё за деньги несложно купить.
Какая грязь, какая власть и как приятно в эту грязь упасть,
Послать к чертям манеры и контроль, сорвать все маски и быть просто собой…' — а на экране крутился я… или мир вокруг меня? Мир, состоявший из этих самых витрин, и этих самых девушек… И падение. Падение на кровать. Огромную, застеленную алым постельным бельём, кровать. Настоящий «траходром». Падение и… провал сквозь поверхность этой самой кровати, оказавшейся не шёлком, а жирной, липкой, густой грязью. Того самого красного цвета.
Вот только лицо моё при этом не изображало отвращения. Наоборот: острый хищный взгляд лихорадочно блестящих глаз, изломанные не менее хищной улыбкой губы. И красная, как кровь, грязь, которая размазывается по моему лицу рукой…
Честно говоря, самого передёрнуло от того, насколько гротескный, угрожающий, страшный и отвратный образ получился. Но я пел.
И я не остановился. И образ показался мне ещё не завершённым до конца. И новое движение руки, стирающее-размазывающее алую грязь по лицу, сдирает с него вместе с этой грязью кожу, обнажая что-то ещё агрессивней, злобней, отвратительней и порочней. Вот только, вся фишка оказывалась в том, что лицо под содранной кожей оказывалось тем же самым, моим. Только по-настоящему страшным. И грязь уже точно была кровавой…
Может, и переборщил. Может, не стоило настолько гипертрофировать, утрировать и гиперболизировать. Может быть. Но мне было плевать. Мне реально хотелось в тот момент содрать с себя лицо. Содрать, получить свободу… дать себе свободу. Ну и копившееся все месяцы моего пребывания в этом мире раздражение никуда не девалось. Пацифизм пацифизмом, умиротворение умиротворением, принятие принятием… но разорвать в клочки, растерзать, превратить в кровавый фарш всех тех, кто… очень хотелось.
Думаю, не стоит и напоминать о моих проблемах с головой и случае в Берлинском госпитале, где моя отвратительная сторона-таки прорвалась наружу…
— 'Вокруг — живой товар, в сердцах — мороз, в глазах — пожар.
Я выбрал ту, что выше всех, мой маневр имел большой успех в доме сладостных утех…' — а после этого меня уже вовсе несло. Последние тормоза слетели. Уже на всё плевать стало, кроме песни. На всё и на всех.
И именно поэтому, в ряду стоящих женщин оказались два очень знакомых мне лица. Да-да — именно: Борятинская и Алина. И я… прошёл мимо Борятинской. Подошёл к Алине. Подал руку. Она вложила в неё свою. И я, уверенно, по-хозяйски, безо всякой галантности утянул Алину за собой.
— 'Она молчит, она не пьёт, не теребит, не пристаёт,
Она послушна и умна, всё умеет, что уметь должна, счёт оплачен мной сполна…' — а на большом «экране» уже не гостиная с длинным строем женщин и девушек, а просторная комната-будуар. С той самой застеленной алым кроватью. И мы там вдвоём.
И девушка с внешностью и фигурой Алины Милютиной молча ухаживает за мной. Снимает с меня китель-пиджак со следами оторванных погон на плечах. Расстёгивает на мне форменную рубашку, проводя ладонями по грудным мышцам.
Потом я, опять же, по-хозяйски, без всяких колебаний и деликатности, запускаю пальцы в её волосы, притягиваю её голову к своей и целую. Требовательно и уверенно…
И оба мы падаем на кровать, проваливаясь во всё ту же кроваво-красную грязь, покрывающую наши тела, накрывающую нас с головой. И припев.
— 'Но хватит врать и всё время хитрить,
Здесь всё за деньги несложно купить.
Какая грязь, какая власть и как приятно в эту грязь упасть,
Послать к чертям манеры и контроль, сорвать все маски и быть просто собой.
И не стоять за ценой…
Но хватит врать и всё время хитрить,
Здесь всё за деньги несложно купить.
Какая грязь, какая власть и как приятно в эту грязь упасть,
Послать к чертям манеры и контроль, сорвать все маски и быть просто собой.
Какая грязь, какая власть и как приятно в эту грязь упасть,
Послать к чертям манеры и контроль, сорвать все маски и быть просто собой.
И не стоять за ценой…' — а в самом конце я, в чёрном. В чёрной шёлковой рубашке, расстёгнутой на две верхних пуговицы… почему-то сижу на троне из чёрных черепов. А за спинкой этого трона, рядом, чуть сбоку, стоит Алина в красном. Стоит, положив мне на плечо свою руку. Я накрываю её кисть своей ладонью… и на этом музыка заканчивается. И картинка «экрана» гаснет.
Глава 35
Что ж, это было эмоционально. И… опустошительно. Очень мощный выплеск, после которого надо бы как-то передохнуть, что ли, дыхание перевести. Но! Это отнюдь не означает, что концерт на этом окончен! Пять песен — это не концерт! Это — ни о чём. Это лишь затравочка. Концерт должен быть никак не короче альбома.
Да я, если честно, и не думал ещё останавливаться. И в мыслях такого не было! Передохнуть — да. Сбавить темп и накал — да. Спеть что-то медленное и лирическое — однозначно. Но, останавливаться — ни в коем случае!
Так что, немного подержав паузу, которую я картинно потратил на то, чтобы попить из поданной мне одной из девчонок бутылки с водой, потом чуть-чуть покопаться в ладах и колышках, вроде как, проверяя настройку гитары. А потом начать медленно, неторопливо и, как уже говорилось, лирично.
— 'Так напевает ветер мелодии без слов
Давай подбросим в пламя ещё немного дров
Из наших окон виден такой прекрасный сад
Там видно солнце в небе, и облака летят
Я пью свой джин
Я всё ещё жив
Я пью свой джин
Я ещё жив…'
Сплин. По-моему, самое оно для передышки и успокоения растревоженных «Грязью» и вложенными в неё эмоциями эмоций. Да и контекстно к моему сегодняшнему дню вполне себе подходит: я ведь действительно — ещё жив. И только-что что-то такое пил. Пусть не джин, а простую негазированную воду, но не будем так уж придираться — главное ведь, настроение.
А настроение припев этой песни передавал неплохо. Да и остальные слова в куплетах достаточно нейтральные, создающие лёгкие, не сильно цепляющие, почти не запоминающиеся образы. Да и, что может быть естественнее, чем петь про сад в городе садов?
Так что, за моей спиной, в «мире иллюзий» не происходило ничего шокирующего. Ничего, что отвлекало бы от довольно простой и незатейливой мелодии. Как уже говорилось: лёгкие, приятные и ненапрягающие образы. Как солнце в небе светит, и облака летят… забавно было, наверное, в этот момент смотреть со зрительских мест: два солнца в небе — настоящее, которое ещё не успело сильно перевалить за полдень, и нарисованное моей фантазией и капельками воды в воздухе. Причём, какое получилось натуральнее, ещё можно было поспорить.