– Нет, Юлико, – чуть не плача, вскричала я, – ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! Я так часто была несправедлива к тебе… Прости мне, я буду любить тебя… буду любить больше Барбале, больше дедушки, тёти Бэллы… Ты будешь первым после папы… Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико!
– Нина! – восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него. – Ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь… обо мне пожалеют, обо мне поплачут… И кто же? Ты, моя сестра, мой друг, моя королева! Мне не страшно теперь! Мне хорошо… Как пахнут розы… Точно фимиам стелется с неба… Я вижу Дато… я вижу тёмного ангела об руку с ним. Они идут сюда, они близко… они рядом… О, как мучительно… Тёмный ангел поднимает руку… Он зовёт… иду… иду… к тебе, Дато!.. Пора, Нина… пора… видишь, они ждут меня. О, как нестерпимо светятся их белые одежды… От них идут лучи туда… к небу… к престолу Бога… Пора… Тёмный ангел торопит… и Дато тоже… Иду к ним… Прощай, Нина, прощай, моя королева!
Его голос слабел, делался глуше, тише. Вот ещё усилие… трепещут тёмные ресницы… едва уже понятно, что он шепчет… Лёгкий стон… хрип… закрылись глазки… снова открылись… Всё стихло… Юлико потянулся всем телом и – умер.
Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти.
Я взглянула вокруг… Тихо… Ни шороха… ни звука… Только розы распространяют далеко вокруг свой пряный аромат, да высоко в тёмном небе горит по-прежнему ярко великолепная одинокая и гордая полночная звезда…
Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мёртвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на неё, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня:
– Я знала, что он умрёт, что его часы сочтены, но зачем ты вынесла его на кровлю: этим ты ускорила его смерть, бессердечная девчонка!
Я удивлённо вскинула на неё глаза.
– Юлико умер, потому что Господь прислал за ним тёмного ангела смерти… Господь знал, когда должен умереть Юлико. Я не виновата. Мамао[51] говорит, что люди не вольны ни в жизни, ни в смерти. Правда, мамао?
Седой священник, пришедший с последним напутствием к Юлико, тихо улыбнулся и положил мне на голову свою благословляющую руку.
– Ты права, дитя моё, – сказал он, – один Господь может дарить жизнь и насылать смерть людям.
Бабушка отошла от нас, недовольная и сердитая. Она не подозревала, как она меня оскорбила!..
Слёзы обиды обожгли мои глаза.
– Мамао, – решительно подошла я к священнику, снимавшему епитрахиль после молитвы у тела Юлико, – он пойдёт прямо к Богу?..
– Он уже там, дитя моё. Его душа у Престола Всевышнего.
– И каждый умирающий ребёнок пойдёт туда?
Он подумал немного и, остановив на мне свои добрые глаза, ответил твёрдо:
– Каждый!
«О, как бы я хотела умереть, – невольно думалось мне, – тогда бы я не видела ни бабушки, ни баронессы, которую я возненавидела от всей души».
Последняя приехала на похороны Юлико в глубоком трауре. В чёрном платье она показалась мне ещё тоньше и ещё воздушнее.
Когда двинулась печальная процессия от нашего дома с останками умершего княжича, я почувствовала горькое одиночество.
Накануне я пробралась в комнату, всю затянутую чёрной кисеёю, где стоял гроб Юлико, и, положив на кудри покойного венок из жёлтых азалий и бархатных магнолий, сплетённый мною собственноручно, сказала:
– Прощай, Юлико, прощай, бедный маленький паж своей королевы… Ты счастлив уже потому, что не услышишь больше злых речей и никто тебя не упрекнёт ничем уже больше… Если мне будет очень, очень грустно, ты сослужишь мне последнюю службу: ты шепнёшь Ангелу смерти, чтобы он пришёл за мною… Слышишь ли ты меня, Юлико?..
Потом я поцеловала его…
Когда арба с золочёным гробиком остановилась у открытой могилки, бабушка заплакала и запричитала, как простая грузинка:
– Последний ребёнок… последний маленький княжич рода Джаваха… вай-ме… горе нам!.. Горе мне, одинокой старухе, которой суждено увидеть вымирание славного имени!
Её крики становились всё громче и неистовее. Тогда папа, взволнованно покручивавший свои тёмные усы, подошёл к ней.
– Перестань, деда! Ты точно и меня похоронила, – сказал он с улыбкой, – а ведь я ещё жив, слава Богу, и, даст Бог, проживу ещё долго, и не увидишь ты прекращения нашего славного рода.
Она успокоилась и уже больше не плакала.
Гроб Юлико опустили в землю…
В тот же вечер в траурной зале, где справлялись поминки по умершему княжичу, в присутствии многих гостей, собравшихся на похороны, отец сказал громко:
– Наша свадьба отложится на три недели по случаю смерти маленького Джаваха.
Я обомлела…
Так, значит, это всё-таки дело решённое; значит, свадьба будет; значит, тоненькая баронесса будет моей мачехой?..
Бабушка, забыв свои недавние слёзы, с нежной лаской смотрела на ту, которая должна была стать через три недели молодой княгиней Джаваха, а гости улыбались ей ласково и любезно…
Я не помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только перед портретом покойной мамы, который висел над моей постелькой.
Мои щёки горели, как в огне… Мои глаза застилали слёзы…
– Деда, – в исступлении говорила я, вперив взгляд в её милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, – ты была и останешься моей единственной… Другой деды не хочет твоя крошка, твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу, деда! Я убегу в горы… к дедушке Магомету… к княгине Бэлле Израил.
И я рыдала, говоря это, так громко, что Барбале прибежала узнать, что со мною.
– Барбале, – вскричала я, – будь свидетельницей, Барбале, что я не хочу новой деды! Слышишь ли ты это, моя старая Барбале?
Она поняла меня.
– Княжна, бедняжечка! – прошептала добрая старуха и, обхватив меня руками, вдруг заплакала.
И я заплакала вместе с нею… Это уже не были слёзы гнева, обиды… Ласка Барбале размягчила мне сердце… В уме зрело решение.
Глава XI. Колдунья Сарра. Бегство
Я решила бежать.
И это моё решение было твёрдо.
План бегства я уже составила. Оно было не так легко. Меня, княжну Джаваху, в Гори знала последняя армянка-торговка, знал последний грязный татарчонок. Меня могли вернуть. Но я всё предусмотрела.
Я знала одного маленького бедного странствующего музыканта, сазандара-грузина Беко. Он жил в беднейшем квартале Гори за базарною площадью. Говорили, что его мать, старая Сарра, была колдунья. У сазандара Беко была волынка. Он приходил в сады богатых горийцев и пел свои песни… Беко был одного роста со мною и обожал серебряные абазы[52]. Когда ему бросали их из окон, он кидался на них с такою жадностью, точно от этого зависела его жизнь. У меня был подарок от папы, новенькие, блестящие два тумана, и я решила дать их Беко с тем, чтобы он продал мне свои лохмотья. Маленький сазандар беспрепятственно мог проникнуть в горы, не возбуждая подозрений… И я решила превратиться в маленького сазандара.
С этой целью накануне задуманного мною бегства я велела оседлать Шалого и поехала в Гори.
Я ехала тихо, опустив поводья, несказанно удивляя татарчат, привыкших к моей бешеной скачке. В последний раз оглядывала я грустными глазами мой дорогой Гори, развалины, долины. На базарной площади затихала жизнь. Время близилось к закату.
Толстые армянки сидели около своих лавок, шелушили тыквенные семечки и сплетничали напропалую.
Персиянин, продавец тканей, кивнул мне головой и похвалил мою лошадь. Он хорошо знал папу.
– Сарем, – спросила я, – не знаешь ли, как проехать к старой Сарре?
– Надо прочь с коня, сиятельная княжна. Так не проедешь. Надо спуститься рядами, за угол налево, – обязательно пояснил он и потом, мигнув лукаво глазом, спросил: – Приехала гадать к старой Сарре?
Я поблагодарила его, спрыгнула с лошади и, передав её персу, хотела уже идти по указанному пути, как вдруг неожиданно перед нами вырос как из-под земли Беко. Он шёл со своей волынкой, напевая что-то вполголоса.
– Беко! – крикнула я. – Подожди меня: я шла к вам.
Он приблизился удивлённый и как бы немного испуганный.
– Что надо сиятельной госпоже? – спросил он.
– Мне надо сказать тебе по секрету, Беко, – шепнула я так, чтобы не услыхал Сарем, и тотчас же добавила вслух: – Сведи меня к матери твоей, я хочу узнать мою судьбу.
Он изумился, что такая маленькая девочка желает гадать у его матери, но всё же повёл меня к ней.
Дорогой я пояснила ему, что желаю купить у него его волынку и его рваное платье. При моём обещании дать ему два тумана глаза его заискрились.
– А зачем нужна сиятельной госпоже бедная одежда сазандара? – лукаво жмурясь, спросил он.
– Видишь ли, Беко, – солгала я, – у нас затевается праздник… ты знаешь, свадьба моего отца… он женится на знатной русской девушке. Я хочу одеться сазандаром и спеть песню в честь новой деды.
– Но ты не умеешь играть на волынке, госпожа, – засмеялся Беко.
– И не надо… Я скажу, что волынка сломана, и она останется за плечами, я буду только петь…
– В таком случае, идём. Я сведу тебя к матери. Она должна согласиться.
– Ты думаешь? – робко осведомилась я.
– Наверное. Моё платье ветхо, почти лохмотья, а волынка не стоит ничего. И если госпожа обещает два тумана…
– Я дам тебе их, Беко, – поспешила я его успокоить.
– Мать согласится, – убеждённо подтвердил он и тотчас добавил: – Мы пришли, госпожа.
Я знала, что есть бедняки, живущие в подвалах, но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания.
Странствующий сазандар – беднейший человек в Грузии. А Беко только начинал свою деятельность. Он жил с матерью в жалкой лачуге, примостившейся углом к базарной кузнице и закоптелой, как уголь, вследствие этого соседства.