Лишь только затихли её осторожные шаги, Бельская поднялась на локте со своей подушки и произнесла звонким шёпотом на всю спальню:
– Тише, mesdam’очки, а то вы мешаете спать её светлости, сиятельной княжне.
Девочки слабо фыркнули.
– Её светлость княжна почивают, – тем же шёпотом произнесла она снова.
– Оставь ты татарскую княжну, Белка, – подхватила со своего места рыженькая Запольская, – не мешай ей творить свой вечерний намаз. Когда я была в Мцхете…
«Она была в Мцхете! В Мцхете – древней столице родимой Грузии, в Мцхете, так близко расположенном от милого Гори, в самом сердце моей родины… Она была в Мцхете!..» – вихрем пронеслось в моей голове.
Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я в один миг соскочила с постели, подбежала к кроватке Краснушки, взобралась на неё, как была, босая, в одной сорочке и, усевшись в ногах девочки, спрашивала дрожащим от радостного волнения голосом:
– Вы были в Мцхете? Неужели вы были в Мцхете?
Мне казалось теперь, что я давно знаю и люблю эту рыженькую воспитанницу, так бессердечно трунившую надо мною всего несколько минут тому назад. Ведь она была в Мцхете, она видела мою родину, моё бирюзовое небо, мои изумрудные долины и высокие горы, подёрнутые розоватым туманом, далекие горы с седыми вершинами!..
Краснушка не разделяла, казалось, моего восторга. Она как будто даже испугалась меня и, чтобы скрыть своё смущение, расхохоталась громко на весь дортуар не совсем, впрочем, естественным смехом.
– Mesdam’очки, светлейшая татарка рехнулась. Каррраул!
Дверь соседней комнаты широко распахнулась. На пороге появилась Frӓulein Геринг.
– Wer schreit so? Bist du, Запольская? Schande![59] Завтра ты будешь наказана.
Дверь захлопнулась снова… Краснокудрая девочка, пугливо юркнувшая под одеяло при появлении классной дамы, теперь снова высунула из-под него свою лисью головку и сердито проговорила мне:
– Всё из-за вас… Убирайтесь, пожалуйста!
Я молча спрыгнула с её постели и пошла к себе. Мне было стыдно и больно за то, что я не сумела скрыть моего порыва перед всеми этими злыми, безжалостными девчонками. Молча легла я в свою постель, зарылась в подушку с глазами, полными слёз, и… тотчас же в моей памяти возникли дорогие картины…
Передо мною мелькнул Гори… наш дом, окружённый тенистым благоухающим садом… тихо ропчущая Кура… Барбале, от которой всегда пахло свежим тестом и ореховым маслом… Хорошенькая Бэлла… бабушка… Брагим… Магома… папа… А надо всем этим, надо всей моей чудесной кавказской природой, благоухающей и нежной, носился пленительный образ с печальными глазами и печальными песнями – образ моей красавицы деды…
Глава II. Уроки. Травля. Последнее прости
Дребезжащий звонок разбудил меня.
Мигом вскочила я, забыв, почему и зачем я нахожусь здесь, почему бегают и смеются эти сердито-сонные девочки в потешных колпачках и ночных кофточках.
– Пора вставать, Джаваха, – пробегая мимо моей постели, шепнула мне моя вчерашняя собеседница Чикунина.
Я поспешила натянуть на ноги чулки, накинуть юбочку и побежала умываться.
В 8 часов к нам поднялась высокая, худая как жердь французская дама, m-lle Арно. Я подошла к ней по совету той же Чикуниной и присела.
– Bonjour, mademoiselle! – сухо произнесла она. – Надеюсь, вы скоро привыкнете к нашим порядкам и станете примерной ученицей.
Потом, зорко оглядывая класс, она спросила:
– Кто дежурная?
Выступила очень худенькая, не по годам серьёзная девочка.
– Это наша первая ученица, Додо Муравьёва, – пояснила мне Варя Чикунина, вставшая, по моей просьбе, со мною в пару.
Я с невольным уважением взглянула на худенькую девочку и втайне позавидовала её выдержанности.
Между тем пары двинулись в столовую. Сегодня меня уже не так оглядывали старшие и младшие классы: событие поступления новенькой за полусуточной давностью, казалось, потеряло весь свой интерес.
Первый урок был батюшкин. Я узнала это за столом, в то время как с трудом заставляла себя выпить жидкий, отдающий мочалою чай и съесть казённую сухую булку. Узнала и то, что Закону Божию все учились прилежно и что дружно «обожали» батюшку, относившегося равно отечески справедливо ко всему классу. Сегодня меня, казалось, оставили в покое, только рыженькая Запольская сердито-насмешливо бросила в мою сторону:
– Ты можешь не торопиться, Джаваха, ведь тебя, как татарку, не пропустят на урок Закона Божия. А вашего муллу ещё не успели выписать с Кавказа.
Девочки дружно прыснули, но я, помня наставление Чикуниной, сделала равнодушное лицо и продолжала пить мутный чай из фаянсовой кружки.
Батюшка оказался таким, каким я его себе мысленно представляла: небольшого роста, седенький, с невыразимо кротким лицом и ласковыми глазами, – он производил отрадное впечатление.
Тихо вошёл он по звонку в класс, тихо велел дежурной прочесть молитву, тихо сел за приготовленный ему перед партами столик с чернильницей и журналом и надел очки. Потом окинул весь класс ласковым взором и остановил его на мне, одиноко сидевшей на ближней скамейке.
– А я вижу, новенькая у вас?
Я встала.
– Как ваша фамилия, деточка? – обратился он ко мне тем же ласковым голосом, от звуков которого точно много легче становилось на сердце.
Я хотела по обыкновению сказать мой полный титул, но, вспомнив совет Чикуниной, просто ответила:
– Нина Джаваха.
– Княжна! – пискнул за мною чей-то насмешливый голосок.
– Как же, слышал, – закивал головою батюшка, – князья Джаваха известны по всему Кавказу… Как же, как же, в войне с горцами отличались… Князь Михаил Джаваха драгоценную услугу оказал главнокомандующему и пал в бою… Не родственник ли он вам, деточка?
– Князь Михаил – мой родной дедушка, – вырвалось с невольным порывом гордости из моей груди.
Вероятно, глаза мои и щёки разгорелись от прилива необычайного счастья. Я торжествовала.
«Слышите! – хотелось мне крикнуть всем этим присмиревшим воспитанницам. – Слышите! Мои предки – славные герои, мой дед пал в бою за свободу родины, и вы, злые, ничтожные, маленькие девочки, не имеете права оскорблять и обижать меня, прирождённую грузинскую княжну!..»
И голова моя гордо поднималась, а на губах уже блуждала надменная улыбка.
Но вдруг мои глаза встретились с чистым и открытым взглядом отца Филимона.
«Вправе ли ты гордиться славою твоих предков? – казалось, говорил мне его кроткий взор. – И какая твоя заслуга в том, что родилась ты в знатной княжеской семье, а не в хижине бедняка?»
Краска стыда залила мне щёки. И батюшка понял, казалось, меня. Новой, удвоенной лаской загорелся его приветливый взор.
– Пойдите-ка сюда, чужестраночка, – улыбнулся он, – да расскажите-ка, что знаете о сотворении мира…
Я вышла на середину класса.
Историю сотворения мира я знала отлично. Я часто рассказывала её Барбале, не знавшей ни Ветхого, ни Нового Завета.
Моя речь, всегда немного образная, как и все речи на милом Востоке, понравилась батюшке. Понравилось, должно быть, толковое изложение и моим товаркам, но они, казалось, не хотели выказывать этого и продолжали поглядывать на меня косо и недружелюбно.
– Хорошо, чужестраночка, молодец! – похвалил меня батюшка, отпуская на место.
За мною вышла Додо Муравьёва и внятно и громко прочла канон Богородице.
– Хорошо, Дуняша, – похвалил и её батюшка.
Недоброе чувство зависти толкнулось в моё сердце по отношению к худенькой Додо, заслужившей одинаковую похвалу со мною.
Между тем священник встал, оправил рясу и, подойдя к первой парте, положил на голову белокурой Крошки свою большую белую руку.
«Почему он ласкает эту маленькую девочку с ангельским личиком и злым сердечком? – мелькнуло у меня в мыслях. – Если б он знал, как смеётся она заодно со всеми над бедной чужестраночкой!»
А из груди батюшки уже лилось плавное, складное повествование о том, как завистливые братья продали в рабство кроткого и прекрасного юношу Иосифа. И все эти девочки, бледные и розовые, худенькие и толстенькие, злые и добрые – все с живым, захватывающим вниманием вперили в рассказывающего батюшку горевшие любопытством глазки.
Отец Филимон ходил между партами, поочерёдно клал свою большую руку на голову той или другой воспитанницы и гладил поочерёдно ту или другую детскую головку.
Когда очередь дошла до меня и мои чёрные косы накрыл широкий рукав лиловой рясы, я еле сдержалась, чтобы не расплакаться навзрыд.
Это была первая ласка в холодных институтских стенах…
Вторым уроком была география.
Маленький седенький учитель Алексей Иванович был очень строг со своей «командой», как называл он, шутя, воспитанниц. Он постоянно шутил с ними, смешил их весёлыми прибаутками, именуя при этом учениц «внучками». И в то же время был взыскателен и требователен к их ответам.
– А ну-ка, пригожая, прокатимся по Амуру.
Вызванная ученица уже понимала, чего хотел от неё Алексей Иванович, и, бойко водя чёрной линеечкой по дырявой старой карте, нараспев пересчитывала притоки этой сибирской реки.
Лености Алексей Иванович не терпел.
– На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещённая, – бранился он самым искренним образом, не стесняясь ни классных дам, ни самой начальницы.
Увидя меня, он тотчас же произнёс:
– А-а! Моя команда увеличилась… Ну-ка, позабавь, чем знаешь! – кивнул он в мою сторону.
Рек Сибири, заданных к этому дню, я, конечно, не могла знать, но зато как ловко отбарабанила я мои родимые кавказские реки, горы с их вершинами и города Кахетии, Имеретии, Гурии и Алазани! Я торопилась и захлебывалась, боясь не успеть высыпать до конца урока весь запас моих познаний. Он не прерывал меня и только одобрительно взглядывал поверх своих синих круглых очков.
– Ишь ты! Чего только не наговорила, – с довольным смехом сказал он, когда я кончила. – Ну, внучка! Одолжила! Спасибо, матушка!.. Ну, а вы, здесь сидящие и нимало не смыслящие, слыхали? – обратился он к притихшему классу. – Ведь забьёт вас, как Бог свят, забьет эта прыткая грузиночка.