– Она татарка, Алексей Иванович, – раздался писклявый голосок Бельской.
– А ты – лентяйка! – оборвал её учитель. – Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил… а вот лентяйкой-то… великое всему нашему классу посрамление. А ну-ка, для подтверждения моих слов, позабавь, пригожая!
Но пригожая не позабавила! Урока она не знала по обыкновению, и в журнальной клеточке против её фамилии воцарилась жирная двойка.
– И даже с точкой! – шутил неумолимый в таких случаях Алексей Иванович и с особенным старанием подле двойки поставил точку.
Бельская, идя на своё место, метнула на меня разгоревшимися глазами…
Дребезжащий звук колокольчика возвестил об окончании урока.
После десятиминутной перемены строгого и взыскательного Алексея Ивановича сменил быстрый как ртуть и юркий старичок француз Ротье. Едва он уселся на кафедре, как ко мне подошла классная дама и шепнула, чтобы я шла в гардеробную переодеться в казённое платье.
– Муравьёва, – обратилась она так же тихо к худенькой серьёзной Додо, – вы проводите новенькую в гардеробную.
– Пойдёмте, – подошла ко мне та, и, отвесив по низкому реверансу учителю, мы вышли из класса.
Спустившись в первый этаж, мы очутились в полутёмном коридоре, к которому примыкали столовая, гардеробная и бельевая, а также комнаты музыкальных и рукодельных дам.
– Вот сюда, – коротко бросила Додо и толкнула какую-то дверь.
Мы вошли в светлую комнату, где работало до двадцати девушек, одинаково одетых в полосатые платья.
– Авдотья Матвеевна, – обратилась Додо к полной женщине в очках, – я привела новенькую, княжну Джаваха.
При последних словах Додо гардеробная дама, или просто «гардеробша», как её называли девушки-работницы, вскинула на меня глаза поверх очков, и всё её лицо расползлось в любезную улыбку.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, милости просим, – сказала она.
Мне были неприятны и этот слащавый тон, и эта приторно-льстивая улыбка. Мельком взглянула я на Додо, желая убедиться, не смеётся ли она надо мною. Но лицо девочки было по-прежнему бесстрастно и серьёзно.
Грубое бельё, уродливые прюнелевые[60] ботинки и тяжёлое, парусом стоящее камлотовое платье – всё это показалось мне ужасно неудобным в первые минуты.
Пелеринка поминутно сползала на сторону, манжи (рукавчики), плотно завязанные тесёмочками немного выше локтя, резали руки, а ноги поминутно путались в длинном подоле.
На обратном пути, проходя с тою же Додо мимо швейцарской, по дороге в класс, я увидела высокую статную фигуру отца за стеклянной дверью.
«Узнает папа или не узнает в этом новом одеянии свою Нину?» – мелькнула в моей голове быстрая как молния мысль, и с сильно забившимся сердцем я повернулась лицом к двери.
В ту же минуту широкая радостная улыбка осветила лицо отца.
Он стремительно открыл стеклянную дверь, разделявшую нас, и, протянув вперёд руки, громко и радостно крикнул:
– Нина!
Я упала в его объятия.
– Ну что? Ну что? – спрашивал он в то время, как глаза его любовно и ласково разглядывали меня.
– Нет, ты скажи мне, как ты узнал меня? Как ты меня узнал, мой папа? – приставала я, смеясь сквозь слёзы.
– Злая девочка, – с дрожью в голосе отвечал он, – неужели ты хоть одну минутку сомневалась, что твой папа не узнает своей джанночки?
– О нет, я не сомневалась! Ни минуты не сомневалась!
Я прильнула к нему и рассказывала ему быстро, быстро, словно боясь потерять время, о том, какой громадный наш институт, сколько в нём девочек, как добр наш батюшка, как ласкова maman и какой чудесный, за душу хватающий голосок у Варюши Чикуниной!
О том, как я мучилась одиночеством, как недобро обошлись со мною мои одноклассницы и как твёрдо решила я перейти в другой институт, я промолчала.
Мне не хотелось опечалить беззаветно любящего меня отца…
И на его вопрос: «Хорошо ли тебе здесь, Нина?» – я отвечала твёрдо, без запинки:
– Да, мне хорошо, папа!..
Глава III. Последнее прости. Обыск
Это была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми чистыми страницами, но если посмотреть на свет, то на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.
Лидочка Маркова, или Крошка, как её называли в классе, владелица книжечки, привезла её из-за границы и показывала всем с особенной гордостью эту изящную и интересную вещицу.
И вдруг книжечка пропала.
Ещё на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала её к Вале Лер, которая не успела рассмотреть её в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы. Внезапно подбежала к группе седьмушек красная как зарево Крошка, заявляя всем, что её книжечка исчезла.
Поднялся гвалт невообразимый… Я не могла как следует понять, на чём порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида институтский швейцар Пётр.
– К папаше пожалуйте! Их сиятельство внизу дожидаются, – возвестил он мне.
Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приёмную.
Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа всё жил в Петербурге. Сегодня он пришёл в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.
Я бросилась в его объятия… Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.
– Папа, ненаглядный мой, дорогой, – шептала я, обнимая его шею, – я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!
– Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силёнок… А лето опять вместе, да?.. Что передать Шалому? – улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слёзы.
Мой отец – рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими тяжёлыми слезами!
– Вот, Нина, – сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, – носи на память о твоём папе и о покойной деде.
И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.
Отец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..
Мы крепко обнялись…
– Передай Барбале, Михако… Шалому… да, даже Шалому, он должен понять… что я люблю их крепко, крепко и буду думать о них постоянно… – с возрастающим волнением говорила я.
Миг разлуки приближался… И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством… Мне хотелось ещё раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, ещё раз прося у него прощения.
– О моя детка! – мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием…
Он был уже в швейцарской, а я всё ещё стояла на одном месте, не в силах ни двинуться, ни пошевелиться, так глубоко было охватившее меня волнение. И только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слёз, без стона на его груди.
Горе, разрывавшее моё сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами… Я точно окаменела…
Как сквозь сон почувствовала я на своём лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло…
– До свиданья, Нинушка, до свиданья, крошка-джаным, до свиданья, чеми потара сакварело!
И, ещё раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подёргивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.
– Нет, я так не уеду! – стоном вырвалось из его груди. – Ну, радость, ну, малюточка, хочешь – едем со мною!
Хочу ли я! Он спрашивал, хочу ли я?.. О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: «Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!»
И я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня:
«Как! Нина – потомок славных кавказских героев, – неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!»
Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.
– Не грусти, папа, – вырвалось у меня твёрдо, как у взрослой, и, поцеловав его ещё раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться: – Лето не за горами! Скоро увидимся… И не заметим, как пройдёт время!..
О, как трудно мне было походить на моих предков! Я поняла это, когда уже отца не было со мною… Как только тяжёлая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданьями…
Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.
На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.
– Видишь ли, Джаваха, – обратилась ко мне, при моём появлении, Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка. – У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, её взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда ещё не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту… или её оттолкнёт от него… или вообще произойдёт что-нибудь чудесное… Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.
Мои мысли были ещё там, в маленькой приёмной, около отца. Последние слова прощанья звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.