Она рассказала мне, что она родом из Стокгольма, что отец её важный консул, что у неё есть младшая сестра, поразительная красавица, и что она горячо любит свою холодную родину.
Тогда и я не могла удержаться, чтобы не рассказать ей, какие чудные дни проводила я на Кавказе, как тяжело мне было расставаться сегодня с отцом и как мне хочется назад, в мой милый, солнцем залитый Гори.
Она слушала меня очень внимательно. Всё время, пока я говорила, её тоненькая ручка лежала на моём лбу, и право же, мне казалось, что боль в голове утихала, что хорошенькая Ирочка способна унести мою болезнь, как настоящая маленькая фея.
– Однако на сегодня довольно! – прервала она меня, когда я, ободрённая её вниманием, стала рассказывать ей о том, как я убежала из дому в платье нищего сазандара. – Довольно, детка, а то мы начинаем бредить!..
Очевидно, она не поверила мне! Она приняла за бред то, что было со мною и что я с такой горячностью рассказывала ей!.. Я не стала её разубеждать. Пусть считает бредом мою полную происшествий маленькую жизнь эта странная поэтичная девушка!..
– Покойной ночи, малютка Нина, вам пора спать, завтра наговоримся досыта, – ещё раз услышала я её нежный голос. Потом, крепко поцеловав меня в мокрый от испарины лоб, она пошла к двери.
– До свиданья, фея Ирэн!..
Я видела, как она легко скользила по комнате, точно настоящая лунная фея, и исчезла в коридоре.
– До свиданья, фея Ирэн! – ещё раз прошептала я, и в первый раз по моём поступлении в мрачные институтские стены сладкая надежда на что-то хорошее постучалась мне в сердце.
Я улыбнулась, вздохнула и мгновенно забылась быстрым, здоровым сном.
Утро стояло солнечное, светлое. Открыв глаза, я увидела непривычную лазаретную обстановку и вспомнила всё…
Толстенькая свеженькая фельдшерица, с улыбающимся жизнерадостным личиком, принесла мне вторую порцию лекарства.
– Ну слава Богу, отходили, кажется, нашу новенькую, – улыбнулась она, – а то вчера ужас как напугали нас! Принесли пластом из класса – обморок… Скажите пожалуйста, обморок! В эти-то годы да такие-то обмороки берёзовой кашей лечить надо…
Она ворчала притворно-сердито, а лицо её улыбалось так простодушно и весело, что мне ужасно хотелось расцеловать её.
Потом вдруг я вспомнила, что не увижу больше отца, что он далеко и никакая сила не может его вернуть теперь к его Нине-джан.
И мой взор затуманился.
– Что это, слёзы? – вскрикнула Вера Васильевна (так звали толстушку фельдшерицу), пытливо заглянув мне в глаза. – Нет, девочка, вы уж это оставьте, а то вы мне такого дела наделаете, что не вылечить вас и в две недели.
– Хорошо, – произнесла я, – я постараюсь сдерживаться от слёз, но только пришлите сюда ко мне фею Ирэн.
– Фею Ирэн? – недоумевающе произнесла она. – Да вы, Господь с вами, никак бредите, княжна?
– Фея Ирэн – это Ирочка Трахтенберг. Где она?
– M-lle Трахтенберг ещё спит, – заявила появившаяся на пороге Матенька и потом спросила у Веры Васильевны, можно ли мне встать сегодня с постели.
Та разрешила.
Я быстро принялась одеваться и через полчаса, причёсанная и умытая, в белом полотняном лазаретном халате, точь-в-точь таком же, какой я видела на Ирочке сегодня ночью, входила в соседнюю палату. Там, перед дверцей большой печки, на корточках, вся раскрасневшись от огня, сидела Ирочка и поджаривала на огне казённую булку.
– Тсс! Не шумите, маленькая княжна! – остановила она меня, приложив к губам палец.
И я со смехом присела тут же подле неё на пол и стала её рассматривать.
Она была уже не такая хорошенькая, какою показалась мне ночью. Утро безжалостно сорвало с неё всю её ночную фантастическую прелесть. Она уже более не казалась мне феей, но её большие светлые глаза, загадочно-прозрачные, точно глаза русалки, её великолепные, белые как лён волосы и изящные черты немного надменного личика с детски чарующей улыбкой невольно заставляли любоваться ею.
– Что вы так пристально смотрите на меня, княжна, – засмеялась девушка, – или не признаёте во мне больше таинственной лунной феи сегодня?
– Нет, нет, Ирочка, совсем не то… Я смотрю на вас потому, что вы мне ужасно нравитесь и точно я вас знаю давным-давно!..
– Хотите жареной булки? – неожиданно оборвала она мою пылкую речь и, отломив половину только что снятой с горячих угольев булки, протянула её мне.
Я с большим аппетитом принялась за еду, обжигая себе губы и не сводя глаз с Ирочки.
За что я её полюбила вдруг, внезапно – не знаю, но это чувство вполне завладело моим горячим, отзывчивым на первые впечатления сердцем.
В два часа приехал доктор. Он выслушал меня особенно тщательно, расспросил о Кавказе, о папе. Потом принялся за Ирочку. Кроме нас, больных в лазарете не было. Зато из классов их потянулась на осмотр целая шеренга.
– Франц Иванович, голубчик, – молила совершенно здоровая на вид, высокая полная старшеклассница.
– Что прикажете, m-lle Тальмина?
– Франц Иванович, голубчик, найдите вы у меня катар желудка, катар горла, катар…
– У-ух, сколько катаров сразу! Не много ли будет? Довольно и одного, пожалуй… – засмеялся добродушно доктор.
– Голубчик, физики не начинала… А изверг физик в последний раз обещал вызвать и кол влепить… Миленький, спасите!
– А если в постель уложу? – шутил доктор.
– Лягу, голубчик… Даже лучше в постель, доказательство болезни налицо.
– А касторку пропишу?
– Брр! Ну, куда ни шло, и касторку выпью… Касторка лучше физики…
– А вдруг maman не поверит, температуру при себе прикажет смерить? Что тогда? А? Обоим нахлобучка…
– Ничего, голубчик… температура поднимется, я градусник в чай опущу: живо сорок будет.
– Ах вы, разбойницы, – рассмеялся доктор, – ну, да уж что с вами делать… Только смотрите, чтоб в последний раз эта болезнь физики с вами приключилась, а то с головой выдам кому следует: скажу, что вы вместо своей температуры чайную измеряете!
– Не скажете! – бойко отпарировала девочка. – Вы добрый!
Действительно, он был добрый.
Через минуту его громкий голос взывал по адресу Матеньки:
– Сестрица сердобольная, m-lle Тальминой потогонного приготовьте да в постель.
– Случай удивительный! – обратился он серьёзно к стоявшей подле фельдшерице, смотревшей на него с подобострастным вниманием.
Тальмина, охая и кряхтя, как настоящая больная, ложилась в постель, а остальные давились со смеху.
И почти каждый день ту или другую девочку спасал таким образом добрый доктор.
Ирочке и мне было предписано остаться в лазарете на неопределённое время. Но я нимало не огорчилась этому. Здесь было много уютнее, нежели в классе, да к тому же я могла отдохнуть некоторое время от нападок моих несправедливых одноклассниц.
По ночам я прокрадывалась в палату Ирочки, и мы болтали с ней до утра.
Об истории с пропавшей книжкой я не могла умолчать перед нею. Она внимательно выслушала меня и, нахмурив свои тонкие брови, проговорила сквозь зубы:
– Фу, какая гадость! – И потом, помолчав, добавила: – Я так и думала, что с вами было что-нибудь из ряда вон выходящее. Вас, как мёртвую, принесли в лазарет. M-lle Арно чуть с ума не сошла от испуга. Какие гадкие, испорченные девчонки! Знаете, Нина, если они посмеют ещё раз обидеть вас, вы придите ко мне и расскажите… Я уж сумею заступиться за вас…
«Заступиться? О нет, милая Ирочка, – подумала я, – заступиться вам за меня не придётся. Я сумею постоять за себя сама».
Я рассказала Ирочке всю мою богатую событиями жизнь, и она внимательно и жадно слушала меня, точно это была не история маленькой девочки, а чудесная, волшебная сказка.
– Нина! – часто прерывала она меня на полуслове. – Какая вы счастливая, что пережили столько интересного! Я бы так хотела бродить с волынкой, точно в сказке, и попасться в руки душманов…
– Что вы, Ирочка! – испуганно воскликнула я. – Ведь не всегда встречаются в жизни такие люди, как Магома, а что бы случилось со мною, если бы он не подоспел ко мне на выручку? Страшно подумать!..
Славные дни провела я в лазарете, даже тоска по дому как-то сглаживалась и перестала проявляться прежними острыми порывами. Иногда меня охватывала даже непреодолимая жажда пошалить и попроказничать. Ведь мне было только одиннадцать лет, и жизнь била во мне ключом.
В лазарете было две фельдшерицы: одна из них, Вера Васильевна – чудеснейшее и добрейшее существо, а другая, Мирра Андреевна – придира и злючка. Насколько девочки любили первую, настолько же ненавидели вторую.
Вера Васильевна, или Пышка, по-видимому, покровительствовала моей начинавшейся дружбе с Ирэн, но Цапля (как прозвали безжалостные институтки Мирру Андреевну за её длинную шею) поминутно ворчала на меня:
– Где это видано, чтобы седьмушки дневали и ночевали у старшеклассниц!
Особенно злилась Цапля, когда накрывала меня во время наших ночных бесед с Ирочкой.
– Спать ступайте, – неприятным, крикливым голосом взывала она, – сейчас же марш спать, а то я maman пожалуюсь!
И я, пристыжённая и негодующая, отправлялась восвояси. Спать, однако, я не могла, и, выждав удобную минутку, когда Мирра Андреевна, окончив ночной обход, направлялась в свою комнату, я поспешно спрыгивала с постели и осторожно прокрадывалась в последнюю палату, где спала моя новая взрослая подруга.
Далеко за полночь лилась у нас бесконечная беседа о доме и родине, приправляемая возгласами сочувствия, удивления и смехом.
Мирра Андреевна догадалась, наконец, что после обхода я отправляюсь в палату старших, и возымела намерение «накрыть» меня.
– Сегодня Цапля второй обход сделает, – успела шепнуть мне лазаретная девушка Маша, которая полюбила меня с первого же дня моего поступления в лазарет.
Я была огорчена самым искренним образом. Полночи чудесной болтовни с Ирэн вычёркивалось из моей жизни!
– Ну постой же, скверная Цапля, – возмутилась я, – отучу тебя подглядывать за нами!
– Что вы хотите сделать, княжна? – встревожилась Ирочка.