– А вот увидите.
Я особенно послушно улеглась спать в этот вечер, чем, конечно, ещё более увеличила подозрительность Цапли.
В большую палату привели двух новых больных, и, кроме того, пришла одна из старшеклассниц, заболевшая внезапно незнанием педагогики. Таким образом наша лазаретная семья увеличилась тремя новыми членами.
После спуска газа новенькие больные сразу уснули. Я лежала с открытыми глазами, смотрела на крохотное газовое пламя ночника и думала об Ирэн, спавшей за стеною.
«Противная Мирка! – злилась я. – Лишила меня такого громадного удовольствия…»
Поздно, должно быть, уже около одиннадцати часов, потому что всё было тихо и раздавался только сонный храп лазаретных девушек, спавших тут же, я неожиданно услышала шлёпанье туфель по паркету.
«Она», – мелькнуло в моей голове, и я приготовилась к атаке.
Действительно, это была Мирра Андреевна, пришедшая подсматривать за мною. Неслышно подвигалась она на цыпочках к моей постели, одетая во что-то длинное, широкое и клетчатое, вроде балахона, с двумя папильотками на лбу, торчавшими наподобие рожек.
Лишь только клетчатая фигура с белыми рожками приблизилась и наклонилась ко мне, я неожиданно вскочила на постели и с диким криком деланого испуга вцепилась обеими руками в злосчастные рожки.
– Спасите, помогите, – вопила я, – привидение! Ай! Ай! Ай!.. Привидение!..
Шум и визг поднялся невообразимый. Девочки проснулись и, разумеется, не поняв, в чём дело, вторили мне, крича спросонья на весь лазарет:
– Ай, ай, привидение, спасите!
Кричала и сама Мирра, испуганная больше нас произведённой ею суматохой. Она делала всевозможные усилия, чтобы освободиться из моих рук, но я так крепко ухватилась за белые рожки, что все её старания были тщетны.
Наконец она собрала последние усилия, рванулась ещё раз и – о ужас! – кожа вместе с волосами и белыми рожками отделилась с её головы и осталась в моих руках наподобие скальпа.
Я невольно открыла чужую тайну: почтенная Мирра носила парик. С совершенно голым черепом, с бранью и криками, Цапля бросилась к выходу. А я, растерянная и смущённая неожиданным оборотом дела, лепетала, помахивая оставшимся в моих руках париком:
– Ах, боже мой, кто же знал… Разве я думала…
Газ снова подняли. Комната осветилась. Больные перестали кричать и волноваться и, окружив меня, хохотали теперь, как безумные.
В двух словах я передала им, как испугалась рогатого привидения, как это привидение оказалось почтенной Миррой Андреевной, и даже не Миррой Андреевной, а, верней, её париком. Мы смеялись до изнеможения.
Наконец, решили завернуть злосчастный парик Мирры в бумагу и отнести его разгневанной фельдшерице.
Парик передали Матеньке и велели ей как можно осторожнее доставить его по назначению.
На другой день, на перевязке, у институток только и разговору было о том, как княжна Джаваха скальпировала Цаплю. Хохотали в классах, хохотали в лазарете, хохотали в подвальном помещении девушек-служанок. Только одна Цапля не хохотала. Она бросала на меня свирепые взгляды и настаивала на скорейшей выписке меня из лазарета.
На следующий вечер, нежно простясь с Ирочкой, я собиралась в класс.
– До свиданья, шалунья! – с ласковой улыбкой поцеловала меня Ирэн.
– До свиданья, лунная фея, выздоравливайте скорее; я буду вас ждать с нетерпением в классах.
Когда я поднялась в коридор и знакомое жужжанье нескольких десятков голосов оглушило меня, чуждой и неприятной показалась мне классная атмосфера. Я была убеждена, что меня ждут там прежние насмешки недружелюбно относящихся ко мне одноклассниц.
Но я ошиблась.
Frӓulein Геринг, когда я вошла, сидела на кафедре, окружённая девочками, отвечавшими ей заданные уроки.
При моём появлении она ласково улыбнулась и спросила:
– Ну, Gott grüsst dich[63]. Поправилась?
Я утвердительно кивнула головой и оглядела класс. Вокруг меня уже не было ни одного враждебного личика. Девочки, казалось, чем-то пристыжённые, толпились вокруг меня, избегая моего взгляда.
– Здравствуйте! – кивнула мне головой Варюша Чикунина, и голос её звучал ещё ласковее, нежели прежде. – Совсем поправились?
– Да! И уже нашалила там порядочно, – засмеялась я и, присев подле неё на парту, вкратце рассказала ей лазаретное происшествие.
– Так вот вы какая! – удивлённо подняла она брови и потом добавила, неожиданно понизив голос: – А ведь книжечка-то нашлась!
– Какая книжечка? – искренно удивилась я.
– Да Марковой… помните, из-за которой вы заболели. Как же, нашлась. Феня её с сором вымела в коридор и потом принесла. Знаете ли, Джаваха, они так сконфужены своим нелепым поступком с вами…
– Кто?
– И Бельская, и Маркова, и Запольская словом, все, все… Они охотно бы прибежали мириться с вами, да боятся, что вы их оттолкнёте.
– Пустяки! – весело вырвалось у меня. – Пустяки!
И действительно, всё казалось мне теперь пустяками в сравнении с дружбой Ирочки. Институт уже не представлялся мне больше мрачной и угрюмой тюрьмой. В нём жила со своими загадочно-прозрачными глазками и колокольчиком-смехом белокурая фея – Ирэн.
Глава V. Преступление и наказание.Правило товарищества
По длинным доскам коридора,
Лишь девять пробьёт на часах,
Наш Церни высокий несётся,
Несётся на длинных ногах.
Не гнутся высокие ноги,
На них сапоги не скрипят.
И молча в открытые веки
Сердитые очи глядят.
Краснушка даже языком прищёлкнула от удовольствия и обвела класс торжествующими глазами.
– Браво, Запольская, браво! – раздалось со всех сторон, и девочки запрыгали и заскакали вокруг нашей маленькой классной поэтессы.
Дежурная дама, страдавшая флюсом, вышла полежать немного в своей комнате, и мы остались предоставленными самим себе.
– Милочки, да ведь она это у Лермонтова стащила, – внезапно запищала всюду поспевающая Бельская.
– Что ты врёшь, Белка! – напустилась на неё обвиняемая.
– Ну, да… «Воздушный корабль»… «По синим волнам океана, – так начинается, – лишь звёзды блеснут в небесах, корабль одинокий несётся, несётся на всех парусах». А у тебя…
– Ну да, я и не скрываю… Я за образец взяла… Даже и великие поэты так делали… А всё-таки хорошо, и ты из зависти придираешься. Хорошо ведь, mesdam’очки? – И она обвела класс сияющими глазами.
– Хорошо, Маруся, очень хорошо, – одобрили все. – Вот-то обозлится Церни!
Церни был наш учитель арифметики. Длинный и сухой как палка, он поминутно злился и кричал. Его в институте прозвали «вампиром». Его уроки считались наказанием свыше. Страница журнала, посвящённая математике, постоянно пестрела единицами, нулями и двойками. Больше десяти баллов он не ставил даже за самый удовлетворительный ответ.
– Хорошо, – говорил он, улыбаясь и обнаруживая при этом большие жёлтые зубы, – вы заслуживаете десять баллов.
– Но почему же не двенадцать, monsieur Церни? – расхрабрившись, приставала ободрённая похвалой девочка.
– А потому, г-жа Муравьёва, что только Господу Богу доступны все знания на первый балл, то есть на двенадцать. Мне, вашему покорному слуге, на одиннадцать, а уж вам, госпожа Муравьёва, на десять.
– Ах, душки, – возмущалась Додо вполголоса, вернувшись на своё место, – вампир-то какой грешник! Самого Бога замешал в свою поганую арифметику!
Церни ненавидели всем классом и бесстрашно выказывали ему свою ненависть. А однажды после несправедливо поставленной Милочке Корбиной, тихонькой и прилежной девочке, двойки за непонятную ей задачу его решили «травить».
В то время как на уроках других учителей на кафедре красовались обёрнутые протечной бумагой мелки с красными, голубыми и розовыми бантиками, – на уроке Церни лежал небрежно брошенный обломок, или, вернее, обгрызок мелка, едва умещавшийся в руках. В чернильнице постоянно плавали мухи, а перо клалось умышленно такое, что им едва-едва можно было расписаться в классном журнале.
Тане Покровской, обожавшей Церни (у Тани Покровской всегда всё как-то выходило «не слава богу» и её признавали неудачницей), строго запретили «выручать вампира», и Таня, проплакав урок своего «душки Цирюши», покорилась.
– Делайте с ним что хотите, mesdam’очки, но прекращать моё обожанье теперь, когда вы его решили травить, я считаю подлостью, – кротко заявила она.
– Ну и обожай своего вампира, а мы всё-таки его изведём вдребезги, – решила Запольская и тотчас же села за своё стихотворение…
Муза улыбнулась Марусе, и начало пародии на «Воздушный корабль» вышло довольно удачным.
Краснушка была не прочь продолжать в том же духе, но муза заупрямилась, и девочка ограничилась только одним четверостишием, которое бойко подмахнула под стихотворением:
Единицы, двойки, тройки
Так и сыплет нам вампир,
Весь при этом злобой пышет.
Берегись, крещёный мир!
Было решено положить листочек со стихом на стол около чернильницы, как будто неумышленно позабытый. Каждая из девочек влезла на кафедру, чтобы убедиться в присутствии листка.
На этот раз, как бы золотя пилюлю, Церни положили мелок с красивой обёрткой и бантом. Даже приклеили на бант картинку с изображением улетающего в небо ангела.
– Это предсмертное удовольствие, – смеялись шалуньи, – ведь умирающим всегда делают что-нибудь приятное, а вампир, наверное, прочтя стихи, лопнет от злости!
Тане Покровской кто-то предложил обвязать руку чёрной лентой, как бы в знак траура.
Таня дулась и сердилась, но идти против класса не посмела. Это было бы нарушением правила товарищества, что строго преследовалось институтскими законами дружбы. «Умри, а не выдай», – гласил этот закон, выдуманный детскими головками, то великодушными и разумными, то сумасбродными и фантазирующими сверх меры.