Я не слышала, что говорила maman, потому что всё ещё находилась в сладком состоянии мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронёсся говор девочек, и новость коснулась моего слуха:
– Новенькая, новенькая!
Maman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад при моём поступлении в институт, так же перекрестила её и вышла в сопровождении чужой дамы из класса.
Новенькая осталась…
Пугливыми, робкими глазками окидывала она окружавшую её толпу девочек, пристававших к ней с одними и теми же праздными вопросами, с какими приставали ещё так недавно ко мне.
Новенькая отвечала застенчиво, стесняясь и конфузясь всей этой незнакомой толпы веселых и крикливых девочек. Я уже хотела идти ей на выручку, как m-lle Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку на моё попечение.
Я обрадовалась, сама не зная чему. Оказать услугу этой маленькой и забавной фигурке с торчащими во все стороны волосами, иссиня-чёрными и вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.
Её звали Люда Влассовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас девочек не то с удивлением, не то с тоскою… От этого взгляда, затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль её.
«Бедная маленькая девочка! – невольно думалось мне. – Прилетела ты, как птичка, из далёких стран, наверное далёких, потому что здесь, на севере, нет ни таких иссиня-чёрных волос, ни таких чёрных вишенок-глаз. Прилетела ты, бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть… А тут ещё любопытные, безжалостные девочки забрасывают тебя вопросами, от которых тебе, может быть, делается ещё холоднее и печальнее на душе… О! я понимаю тебя, отлично понимаю, дорогая; ведь и я пережила многое из того, что испытываешь ты теперь. Но, быть может, у тебя нет такой сильной воли, как у меня, может быть, ты не в состоянии будешь пережить всех тех невзгод, которые перенесла я в этих стенах…»
И, грубо оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.
Она взглянула на меня благодарными, полными слёз глазами, и этот взгляд решил всё… Мне показалось вдруг, что ожил Юлико с его горячей преданностью, что Барбале послала мне привет из далекого Гори, что с высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей деды… Маленькая девочка с вишнёвыми глазками победила моё сердце. Я смутно почувствовала, что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная Ирочка – только фея и останется феей моих мыслей, а эту смешную, милую девочку я точно давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю жизнь, как любила бы сестру, если б она была у меня.
Счастье мне улыбнулось. Я нашла то, что смутно ждала душою во всю мою коротенькую детскую жизнь… Ждала и дождалась. У меня теперь был друг, верный, милый.
Глава VII. Принцесса Горийская показывает характер. Чудеса храбрости
Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка звенела в воздухе, весёлая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одною и той же фразой:
«С тобою Люда! Твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!»
Я назвала её галочкой потому, что она, по-моему, на неё походила: такая смешная, чёрненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.
Её все полюбили, потому что нельзя было её не любить, – такая она была славная, милая. Но я её любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним словом, мы стали друзьями на всю жизнь.
Когда ей было тяжело, я уже видела это по её говорящим глазкам, в которых читала, как в открытой книге.
Она привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на всё моими глазами.
– Как скажет Нина… как пожелает Нина… – только и слышали от неё.
И никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило смутить покой этого кроткого, чудного ребёнка.
И потом, её охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.
Одна только Крошка временами задевала Люду.
– Влассовская, где же твой командир? – кричала она, завидев одиноко идущую откуда-нибудь девочку.
Я узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днём всё больше и больше.
Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву с её белыми домиками и вишнёвыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Отца у неё не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою мать, ещё очень молодую, она горячо любила.
– Мамуся-кохана, гарная мама, – постоянно щебетала она и вся дрожала от радости при получении писем с далёкой родины.
У неё был ещё брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца в их маленьком именьице.
Всё это рассказывала мне Люда после спуска газа, в длинные осенние вечера, лежа в соседней со мною жёсткой институтской постельке. Не желая оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о доме, но о тех страшных приключениях, которые встречались в моей жизни, я умолчала. Я не хотела пугать Люду – робкую и болезненно-впечатлительную по природе. Довольно было с неё и тех рассказов, которые с таким восторгом слушались институтками в вечерний поздний час, когда классная дама, поверившая в наш притворный храп, уходила на покой в свою комнату. Тут-то начинались настоящие ужасы. Кира Дергунова отличалась особенным мастерством рассказывать «страсти», и при этом рассказывала она «особенным» способом: таращила глаза, размахивала руками и повествовала загробным голосом о том, что наш институт когда-то был женским монастырём, что на садовой площадке отрыли скелет и кости, а в селюльках или музыкальных комнатах, где институтки проходили свои музыкальные упражнения, бродят тени умерших монахинь, и чьи-то мохнатые зелёные руки перебирают клавиши.
– Ай-ай, – прерывала какая-нибудь из более робких слушательниц расходившуюся рассказчицу, – пожалуйста, молчи, а то я закричу от страха.
– Ах какая же ты дрянь, душка! – сердилась возмущённая Кира. – Сама же просила рассказывать…
– Да я просила «без глаз», – оправдывалась перетрусившая девочка, – а ты и глаза страшные делаешь, и басишь ужасно…
– Без глаз и без баса не то! – авторитетно заявляла Кира и окончательно разражалась гневом. – Нечего было просить – убирайся, пожалуйста!
Рассказ прерывался. Начиналась ссора. А на следующий вечер та же история. Девочки забирались с ногами на постель Киры, и она ещё больше изловчалась в своих фантастических повествованиях.
Временами я взглядывала на Люду. Её ротик открывался, глаза расширялись ужасом, но она жадно слушала, боясь проронить хоть одно слово.
Как-то за обедом серьёзная Додо сказала, что ей привелось встретить лунатика. Девочки, жадные до всего таинственного, обрадовались новому предмету разговора.
– Какой лунатик? Где ты его встретила? Чем это кончилось?.. – набросились они на Додо, но, к большому разочарованию любопытных, девочка могла только сказать, что «он» был во всём белом, что шёл, растопырив руки, что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она, Додо, чуть не упала в обморок.
– А что всего ужаснее, душки, – добавила Додо, заставив вздрогнуть сидевшую рядом с нею Люду, – Феня говорит, что тоже видела лунатика на церковной паперти.
– Ну, милая, и ты и твоя Феня врёте! – рассердилась я, видя, как зрачки Люды расширились от ужаса и вся она лихорадочными глазами впилась в рассказчицу.
– Ну, у тебя все врут! А пойди-ка на паперть и сама увидишь, – недовольно заявила Кира.
– Mesdam’очки, на паперти по ночам духи поют, – неожиданно вмешалась в разговор Краснушка, – стра-а-шно!
– Трусихам всё страшно! – насмешливо улыбнулась я.
– А тебе не страшно?
– Нет.
– И пошла бы…
– Пойду.
– Что?! – И девочки даже привскочили на своих местах.
– И пойду! – ещё упрямее возразила я. – Пойду, чтоб доказать вам, что вы всё это сочиняете.
В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня под локоть. Я повела на неё недовольными глазами.
– Что тебе?
– Ниночка, не ходи! – шепнула она мне тихо.
– Ах оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу всем вам, что никакого лунатика, ни духов нет на паперти.
– Ну и отлично! – крикнула на весь стол Иванова. – Пусть Джаваха идёт сражаться с лунатиками, чёрной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.
– Непременно, – поспешила я ответить, – для тебя и для Крошки: тебе я завещаю мой завтрашний обед, а Крошке – все мои старые тетради, чтобы она продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от злости.
Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и разговор перешёл на другую тему.
По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо прошептала:
– Ниночка, если не ради меня, то ради Ирочки не ходи на паперть.
– Вздор, – отвечала я, – вот ради Ирочки-то я и пойду туда. Ведь я ничего ещё не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и заслужить её любовь. Ну, вот пусть это и будет моим подвигом во имя её. И ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!
Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили самим себе. Девочки, очевидно, забывшие о моём решении идти на паперть, разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.
Лишь только дежурная Frӓulein Геринг скрылась за дверью, я быстро вскочила и начала одеваться.
– Куда? – испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.