оме того, у меня появились комплексы: Нина была так умна, что я боялась проиграть в сравнении с ней. Она становилась лучшей подругой всех мальчиков, с которыми я флиртовала, а на самом деле, пока у меня сохранялась с ними какая-то сентиментальная связь, она осуждала меня и всячески препятствовала нашим встречам. Но как только мои отношения в этом плане прерывались, мама снова приглашала ребят к нам и вновь относилась к ним доброжелательно.
В 17 лет вместе с Пегги – американской подругой, которая гостила у нас в доме, я была приглашена на бал в Гранд-отель. Я решила, что вернусь рано, так как наутро мне предстояло отправиться в горы. Пегги желала остаться на вечере подольше, но я ее уговорила. На улице шел снег. Мама настаивала, чтобы я отвезла подругу к ее родителям в чьем-нибудь сопровождении, и на этот раз водителем был Крешенцио Серлупи, настолько некрасивый парень, что мама не считала его «опасным». У него была американская машина, и это, как оказалось позже, нас и спасло – иначе мы бы погибли. Как только мы отъехали от Гранд-отеля, машина начала скользить по дороге, она шла зигзагами, от одного тротуара до другого. Я подумала, что Крешенцио пьян. Я была на заднем сиденье, и от меня от водителя и Пегги отделяло стекло. Когда я почувствовала, что машину сильно заносит, я нагнулась к стеклу и хотела крикнуть Крешенцио, чтобы он тормозил. Но он и так уже тормозил, чем лишь ухудшил ситуацию, поскольку, когда асфальт скользкий, колеса теряют сцепление с землей. А машина тем временем на всем ходу врезается прямо в фонарь, и в тот же момент меня бросает вперед и влево и я ударяюсь лицом о ручку двери. Помню, что на мне был костюм бирюзового цвета из шифона, а к волосам я прикрепила живые камелии. Из машины я вышла вся окровавленная, а у Крешенцио даже очки не были разбиты, с Пегги тоже ничего не случилось. А у меня переносица была сломана, одним глазом я не видела и потом несколько месяцев. Спутники были в шоке и все проверяли, в порядке ли они сами. Я же, вся в крови, искала носовой платок и только просила их позвать кого-нибудь на помощь. Но мои друзья словно не слышали. Прошло еще несколько минут, наконец они опомнились и увидели, в каком я состоянии, тогда они решили оставить меня здесь, а сами бежать за подмогой в Гранд-отель. Но я не собиралась торчать здесь совсем одна и ответила, что хочу вместе с ними отправиться в гостиницу. Это был первый настоящий физический шок в моей жизни. Мы вошли в отель и я побежала в туалет. Когда я глянула в зеркало, то чуть не потеряла сознание: передо мной была кровавая маска. В гостинице все начали суетиться: меня нагрузили полотенцами, платками, позвонили маме, сказали ей, что я якобы ушиблась, танцуя, и что надо зайти в аптеку перед возвращением, и мы действительно пошли туда, и аптекарь, увидев меня закричал: «Скорее отправьте ее больницу!» Все это происходило в час ночи.
Мы прибыли в больницу. Сопровождавшие меня юноши – в смокингах, моя миловидная подруга – в вечернем платье, а рядом с ними я – с камелиями в прическе и окровавленным лицом. Хорошенькое зрелище! Больше часа я провела в приемном покое, стуча зубами, в ожидании, что кто-нибудь появится, чтобы сделать мне рентген. Потом меня повели в операционный зал и там, без анестезии, вставили мне в нос тампон, причинив нестерпимую боль. Эта пытка длилась до шести утра. А в это время мама металась по всем больницам, пытаясь найти меня. Наконец, меня посадили в машину и отправили домой.
Никогда мне не забыть эти часы. Лифт был сломан. Не помню, как мне удалось подняться по лестнице. Когда я приехала, дверь мне открыла мама и, увидев меня в таком состоянии, едва не лишилась чувств. На следующий день обнаружилось, что часть волос у нее поседела. Я пыталась ей улыбнуться, но улыбаться было трудно. Меня сразу уложили в постель, поскольку боялись, что я получила сотрясение мозга. Она сказала, что сейчас не до проблем эстетики. Какая уж там эстетика: одним глазом я ничего не видела! В течение месяца меня не хотели трогать. Затем маме сказали, что в Милан приехал профессор Санвенеро Росселли – специалист по пластической хирургии, который лечил солдат, вернувшихся из Африки. В госпитале на улице Комменда, куда меня поместили, было много раненых.
Я отправилась туда одна. Так происходило и потом во всех важных случаях моей жизни. Я взяла билет в спальный вагон, а на вокзале в Милане меня встретили друзья. Никогда не забуду приезда в госпиталь. Двор его был заполнен солдатами, вернувшимися с эфиопской войны. Некоторые из них, безносые, с обожженными хрящами наружу, курили сигареты, и я видела, как сигаретный дым выходил из отверстий на лице. Много было обожженных юношей, с тяжелыми ранами. Они смотрели на меня недоброжелательно, поскольку они страдали от ужасных ран и ожогов, полученных, видимо, в результате взрывов горючего, а меня с моим разбитым носиком считали всего лишь привилегированной особой.
Мне выделили комнату, которую я занимала в течение месяца. Но я не была лежачей больной: то ходила по госпиталю, то принимала друзей, то угощала докторов кофе, когда у них выдавалась свободная минута. Мне сделали одну операцию, затем еще одну повторно. В носу все еще были осколки кости, которые мешали дышать. До этого случая у меня был тонкий нос аристократки, как у моего отца. После пластической операции мама с сожалением констатировала, что нос стал похожим на картошку. Трудности с дыханием я испытывала еще долгие годы, пока наконец не съездила в Лондон, где один очень талантливый профессор сумел почти полностью избавить меня от проблем. Это была третья по счету операция.
Все эти переживания сказались и на моем характере. У меня появилась тяга к хирургии настолько, что в госпитале я хотела присутствовать на операциях, в том числе операции ребенка, у которого была опухоль в мозгу. Я была очарована своим профессором, в нем было столько шарма! Между нами ничего не было, но наши отношения я определила как влюбленную дружбу, а все мои друзья подшучивали надо мной. Но этот жизненный опыт дал мне пищу для многих размышлений.
Одной из реакций на инцидент было первое проявление у меня странного мужества, которое и потом выручало в различных ситуациях. А в ту ночь речь, может быть, могла идти о храбрости, поскольку на всем лежал отпечаток романтического героизма: уход с бала, платье, запятнанное кровью, поздний час, ирреальность римских улиц под снегом, зеркала Гранд-отеля, в которых отражалась окровавленная девушка, ожидание скорой помощи, драматическое возвращение домой. А разве решение поехать в Милан не было отчаянно храбрым поступком? Ведь мне было всего 17 лет. Конечно, это можно объяснить эксцентричностью, подростковым поиском новых ощущений, в том числе и негативных. Но я действительно выходила одна на встречи с болью и болезнями. Таким был мой выбор.
«Зачем обременять других своими страданиями?» – спрашивала я себя. Сочувствие родных и друзей часто наносит вред, побуждает жалеть себя, терять самоконтроль и в итоге страдать еще больше. Только ли это? Несомненно, было и еще что-то. Возможно, начал проявляться и мой личный героизм, который я ранее не выказывала, но всегда в себе воспитывала. Возможно, во мне заговорила и гордость, оттого что я в состоянии глядеть в глаза трудной судьбе, а не воспринимать ее пассивно. И, как оказалось впоследствии, именно эти качества помогали мне принимать удары судьбы, как настоящему бойцу.
К тому дню, когда мне исполнилось 18 лет, я почти выздоровела и решила отпраздновать эту дату вместе со своим сверстником Альберико Бонкомпаньи на вилле Аурора. В то время я была влюблена в офицера кирасиров, его звали Карло Пес ди Вилламарина, и он был очень красив. Я больше не встречала в своей жизни мужчину подобной красоты. Он был очень мужествен и обладал хорошим вкусом. Мы познакомились на занятиях верховой ездой, и наши первые встречи проходили на манеже у Квиринальского дворца, куда меня приводил один общий друг. Затем мы несколько раз устраивали совместные прогулки верхом, ходили на скачки, словом, развлекались в свое удовольствие. Когда я уезжала на свидания, Нина всегда устраивала мне прямо-таки допрос с пристрастием: с кем я провожу время и когда вернусь. Однажды, когда я возвратилась слишком поздно с праздника, в котором участвовал и Карло, мама дала мне оплеуху, и кольцо на ее руке поранило мне рот. Я долго не могла ей этого простить.
Мне очень хотелось хорошо выглядеть в глазах Карло на празднике 18-летних, и я пришла в отчаяние, потому что у мамы не было денег, чтобы приобрести мне достойное платье у портних, к которым обращались мои подруги, например Баттилокки и Дзекка.
В то время я посещала дом графини Коры Каэтани, урожденной Антинори[54], у которой была симпатичнейшая дочь моих лет Топация, позже она вышла замуж за Игоря Маркевича – выдающегося французского дирижера, и переехала в Париж[55]. Графиня была красивейшей женщиной – худощавая, высокая, всегда одета с большим шиком. Она придерживалась высокого стиля и предпочитала одеваться в Париже. Напротив, для Топации, толстушки, всегда небрежно одетой, не имели большого значения ни одежда, ни обувь, ни красота вообще. Это огорчало ее мать, думаю, она хотела, чтобы дочь, с которой мы были большими подругами, больше походила на меня.
Топация и Игорь Маркевичи, Рим, 1950-е гг.
Увидев меня грустной, графиня спросила о моих проблемах. Я объяснила, что, видимо, не смогу быть на балу, поскольку у меня нет подходящего платья. На празднике по случаю 18-летия молодого Бонкомпаньи мне просто необходимо длинное платье. Тогда она сказала: «Не отчаивайся, я познакомлю тебя с тремя портнихами, они прибыли из Пармы. Я отнесла им платье, которое купила в Париже, чтобы они сшили такое же, и они с этим отлично справились. Увидишь, мы сможем что-то сделать». Портнихи, сестры Фонтана, все еще работали у нее на дому и изготовили для меня действительно отличный костюм. Графиня Каэтани дала мне несколько советов, я не хотела иметь традиционное платье, полагающееся для дебютантки, мне хотелось облегающее платье с красивым декольте. Я выбрала ткань небесно-серого цвета, слегка переливающуюся, и мне сшили из нее костюм широкий и длинный со спины и более короткий спереди, очень остроумного покроя. Идеи были мои, а сестры Фонтана осуществили их на удивление хорошо. Дзое, Миколь и Джованна Фонтана родились соответственно в 1911, 1913, 1915 годах, в Траверсетоло, в 18 километрах от Пармы