После вернисажей, то есть дважды в год, я организовывала большой праздник, приглашая в дом более 200 человек, которые едва помещались в большом салоне и на длинной террасе. Я приглашала итальянских и иностранных журналистов, представителей высшего общества, в том числе и тех, кого мода не интересовала, таких как Индира Ганди и Сорайя. Журналистки были довольны, что могут познакомиться с этими личностями. На моих вечерах выступал также тот, кто стал моим лучшим другом – Беппе Моденезе. И не только другом. Что касается итальянской индустрии моды, то я утверждаю, что для ее развития он сделал больше, чем кто-либо другой.
Беппе Моденезе
Беппе Моденезе на мои похвалы всегда отвечал тем же. Через несколько лет он признался журналистке Пия Соли: «Ирен – это женщина, которая, входя в зал, полный красавиц, притягивает к себе взгляды всех мужчин только по той причине, что это она вошла. С Ириной невозможна долгая любовь в процессе работы, ее циклон рано или поздно настигает тебя и терзает, но с той же Ириной восстанавливается мир, снова начинается диалог, как если бы мы вернулись к самому первому дню знакомства».
Беппе Моденезе (родился в Альбе в 1927 году) считается великим демиургом итальянской моды, движущей силой самых важных демонстраций мод, создателем событий. Его выход на сцену был связан с изданием «Ридотто», владельцем которого был патрон дворца Питти Джованни Баттиста Джорджини. В середине 50-х годов он стал известен среди итальянцев как ведущий телевизионной передачи «Личности». Затем работал специалистом по связям с общественностью для фирмы «Дюпон де Немур», потом для «Эсте Лаудер» и Коко Шанель. В 1975 году он провел показ под названием «Идеакомо», а в 1979 году – выставку «Модит и Милан-коллекции», посвященную большим стилистам и запуску мод «прет-а-порте». «Дюпон де Немур» – американская фирма, которая в начале XIX века производила порох, затем перешла к изготовлению шерстяных тканей, а вскоре приобрела во Франции лицензию на производство целлофана и патент на-создание района. Этой фирме принадлежит заслуга открытия в начале XX века различных синтетических волокон.
Когда мы познакомились, Беппе Моденезе работал в США. Он написал, что «Дюпон» желает представить мне новые образцы искусственных волокон и, прежде всего, лайкру. Я охотно согласилась: новизна вещей всегда меня привлекала. Помню знаменитый костюм с широким декольте и пятнистым рисунком, который я создала в 1964 году из этой ткани, костюм явился настоящим открытием. «Дюпон» направлял мне различные типы своих тканей из лайкры, и на базе образцов я решала, какой рисунок им придать. Эти ткани мне окрашивали затем в Комо. Потом фирма «Дюпон» популяризировала эти ткани с моими рисунками, рекламируя ту или иную мою модель. Модель ими приобреталась, за что они платили очень прилично. Позже пришел черед синтетических мехов и тканей для горнолыжников. Я многие годы сотрудничала с фирмой «Дюпон».
Так или иначе, но после нашей первой встречи с Беппе мы уже не теряли друг друга из виду. На моих приемах он познакомился со многими людьми, полезными для его деятельности, особенно журналистами. Он был молод, а вскоре начал работать для «Эсте Лаудер» – фирмы, которая поставляла мне грим.
Жозефин Эстер Ментцер, венгерского происхождения, в 1944 году вместе с мужем Жозефом Лаудер основала косметическую фабрику, которая за несколько лет достигла огромного успеха, особенно если учесть, что возникла она, как небольшое семейное предприятие и вся целиком первоначально размещалась в их доме на кухне. Женщина твердого характера, она сумела разместить в крупных сбытовых фирмах США свои кремы для женщин, изготовленные «на дому». Эстер прониклась ко мне симпатией. Когда я выезжала в Нью-Йорк изучать грим для коллекции, которую мне предстояло показать, я все испытывала на своем лице – и цветной грим и кремы, одним словом, я была для нее чем-то вроде подопытной морской свинки. В Нью-Йорке у нее был потрясающий дом на Пятой авеню, где она организовывала большие праздники, по правде сказать, весьма нудные, но в которых я не могла не участвовать. Она тоже была моей клиенткой, и для примерок я часто посылала к ней, на виллу на Лазурном берегу, свою первую портниху Армену.
Если говорить о Беппе, он никогда не оставлял меня, всегда боролся за меня, особенно за то, чтобы я возвратилась в Россию. Часто мы вместе бывали на Капри: я, он и его друг Пьеро Пинто, удивительный архитектор. Они живут в Милане, и я часто навещаю их там. Они меня понимают, они мне близки. Оба проявили большую щедрость, они организовывают много показов благотворительного характера. Живут они в доме, где есть сад, бассейн, сауна – это современный дом. Я подарила им некоторые вещи: ширму, самовар, несколько китайских растений, и теперь каждый раз, когда захожу к ним, я чувствую себя как дома. В доме есть лифт, есть широкая лестница, а в стене устроена большая библиотека.
Беппе занимался также с Коко Шанель, он помогал ей установить нужные связи. Он провел ряд важных манифестаций, которые популяризировали творчество Шанель в Италии. У него спокойный, безмятежный характер, но нередко он кричит на меня, говорит, что я не должна падать духом и никогда не останавливаться.
Еще один мужчина сыграл большую роль в моей жизни. Франческо Алдьдобрандини был не только другом, не только товарищем, он был свидетелем печальных моментов моей жизни, человеком, которому я могла поведать свои дела, лучшим соучастником развлечений и союзником во всем. Кроме того, он был симпатичным и умным человеком, хотя и несколько не от мира сего. Когда мы познакомились, он был холост. Это было как-то вечером в Риме, в одном ночном заведении на улице Эмилия. Общая знакомая давала здесь обед, и Франческо был приглашен вместе с матерью, которая предупредила его: «Я представлю тебе русскую княгиню, но ты не должен никоим образом за ней ухаживать, поскольку она только что вышла замуж». Когда мы встретились, между нами словно проскочила искра, установилось большое взаимопонимание, которое переросло в огромную нежность. Мать настаивала, чтобы он женился. У Франческо были любовницы, некоторые из них были моими подругами, и он мне рассказывал о них все. Возможно, мне было досадно слышать об их отношениях, но что я могла сделать? Я была замужем. А потом с его стороны это были несерьезные увлечения. Мать звонила мне на работу: «Ради всего святого, пусть он перестанет гулять с такой-то и такой-то. Скажи ему сама, он меня не слушает». У нас были общие друзья, отчего мы встречались очень часто. В конце концов мать его убедила. Он выбрал очень милую женщину, влюбленную в него. У них родилась прелестная дочка. Летом Франческо и его жена всегда гостили у нас на Капри, или же все четверо мы отправлялись в море на яхтах Ниархоса или Онассиса. Если мы выходили куда-нибудь, то вчетвером. Между ним и мной не было того, что называют связью, это были странные отношения, мы стремились никому не причинить боли. Франческо нравилось играть в карты, и я спорила с ним из-за этого. Я находила азартную игру абсурдным и аморальным пороком. На многие годы он прекратил играть именно потому, что я его об этом просила. Потом его жена, пытаясь ему угодить, вновь позволила играть Франческо во время отдыха на Капри, и тогда он исчезал надолго.
Несколько позже Франческо и его жена разошлись, он уехал во Францию. Его дочь во Франции вышла замуж за одного из Ротшильдов, и Франческо проводил каждое Рождество со своими внуками. С его бывшей женой мы продолжали видеться в Венеции. Иногда я встречаюсь и с Франческо. Как и я, он очень одинок. Может быть, если бы я набралась храбрости…
В конце апреля 1956 года я получила телеграмму от второй жены моего отца: Борис скончался от инфаркта. Думаю, что она оповестила меня лишь затем, чтобы я приехала оплатить похороны. Хотя я выехала немедленно, я прибыла в больницу в Ницце, когда тело уже перенесли в морг. Его жена находилась уже там, и, кивнув ей, я, однако, не остановилась для разговора. Я не могла понять, почему она не сообщила ранее о болезни отца. Чтобы не дать этой женщине воспользоваться случаем, я купила на кладбище два соседних места. Одно для моего отца, другое для его сестры Ольги, которую я очень любила. Ольга всегда была крайне добра и щедра, и для меня была как бабушка. Могилы русского кладбища находились в Кокад, на холме рядом с аэропортом. Там были похоронены многие русские офицеры, и это меня немного утешило. Другая могила приняла мою тетушку два года спустя[82]. А жена отца уехала в Венесуэлу и присоединилась к дочери. Больше я о ней ничего не слышала.
Через год после смерти отца я потеряла и маму. После моего брака мама была сама не своя. Она хорошо относилась к Сильвио, с ним она была предупредительна и любезна, со мной – терпелива и доброжелательна. Но что-то изменилось, то, что составляло центр ее жизни, а именно: растить дочь, давать ей образование, ругать и любить ее же – все это куда-то сместилось, и она осталась наедине с собой.
Нина впервые увидела себя в истинном свете: постаревшая женщина, лишившаяся амбиций и перспектив, претерпевшая слишком много лишений, она теряла интерес к жизни. Та сила, которая ее всегда поддерживала, и тогда, когда она бежала из России со мной, и в те годы, когда она должна была сражаться за то, чтобы я встретила свою жизнь подготовленной как можно лучше, более не имела смысла. Может быть, только в этот момент она пожалела, что избрала путь, на котором не могла уже встретить нового спутника жизни. Неожиданно ей больше нечем было заняться, не с кем бороться. Она стала впадать в депрессии. Я не понимала ее переживаний. Ведь моя мама ничего не потеряла. Она оставалась здесь, в том же городе, всего в нескольких минутах ходьбы от меня, я обедала у нее почти каждый день, я возила ее с собой в Париж и на летний отдых. Но горе Нины состояло не в том, что она что-то потеряла, это не было ностальгией по счастью, которое никогда не возвратится. Это было сумрачной, холодной, иссушающей болью. Не было ни слез, ни отчаяния, наоборот, полное отсутствие эмоций. Когда исчезает всякий интерес к будущему, жизнь обретает размытые, поблекшие, неясные тона, напряженный ритм когда-то прожитых дней замедляется до полного паралича жизненных позывов. Возможно, Нина не желала смерти, однако она не хотела и той жизни, которая у нее была.