Мы почти никогда не оставляли ее одну. Конечно, я много ездила, но для нее это не имело значения, она знала, что мне это необходимо. Мой муж всегда привозил ей из наших путешествий подарки: шляпки, сумки, разные мелочи. Нина придавала большое значение элегантности, а также физической форме. Пока она была жива, она занималась гимнастикой каждый день. И тем не менее мама была в подавленном состоянии.
Одной из причин этого состояния была боязнь меня потерять. В тот год Сильвио усиленно уговаривал меня отправиться с ним в Бразилию, где он был занят семейным предприятием. Я и не думала оставлять Италию, но мама была в ужасе от одной мысли, что я могу принять это предложение.
Мой муж создал в Бразилии фирму, которая производила ткани из штампованной пластики. Это была его идея. Каждый брат должен был купить свою квоту. Но младший брат был лишен средств, и Сильвио подарил ему такую же долю, что и у других. Сильвио поистине был очень щедр. Так как он не мог следить из Италии за делами на фирме, он отдал ее управление младшему брату. Когда мой муж умер, я поехала в Бразилию, чтобы переговорить с братом, и услышала: «Знаешь, Ирина, иногда я нарочно допускал ошибки, чтобы убедиться, узнает ли Сильвио о моих нарушениях. Но он никогда не проверял счета!»
Может быть, нам следовало чаще ездить в Бразилию, но все дело было в том, что я терпеть не могла Сан-Паулу. Мой муж, однако, продолжал говорить о нашем возможном переезде в Бразилию, и наш отъезд стал для мамы наваждением, как и причина, по которой мы должны были туда отправиться. Чтобы убедить меня, Сильвио повторял, что в Сан-Паулу мы не будем находиться все время, что большую часть времени мы проведем в Рио, городе, который мне казался забавным. «Я стану президентом общества, а ты сможешь удовлетворять свои капризы, изготовляя рисунки на пластике». Мама не уговаривала меня остаться или отказаться от предложения Сильвио. Она лишь повторяла: «Я никогда не поеду в гости к его родным. Вся моя жизнь здесь, мои интересы, мой дом…» Она боялась, что если мы уедем, то больше никогда не увидимся. В этих случаях я ожесточалась, эта постоянная роль жертвы меня доводила до бешенства. Особенно невыносимо было слушать все это от человека, который учил меня в любых обстоятельствах сохранять мужество.
Наш домашний врач, венгр по национальности, способнейший человек, предписал ей лечение сном. Эта идея мне, однако, совсем не понравилась. К сожалению, я убедилась в своей правоте, когда этот курс начал осуществляться. Мама, терявшая волю, согласилась с его советами. Я отказывалась навещать ее в клинике, поскольку то, что происходило, производило на меня слишком гнетущее впечатление.
Нетрудно разделять горе, когда оно проявляется открыто близким тебе, дорогим человеком. Но такое глухое, бесстрастное, как бы замороженное страдание создает ощущение бессилия. Я чувствовала замешательство, беспомощность перед душевной болью Нины. Я навестила ее в больнице только раз, не желая видеть ее в таком состоянии. Та девочка, что жила во мне, восставала, она верила, что мама способна найти внутренние силы и вырваться из своего состояния. Нине всегда это удавалось, даже в наихудшие моменты, ей это удастся и на сей раз. Во мне говорила слепая вера детей в родителей: они нас защищают, и мы считаем их неуязвимыми.
Сильвио занялся поиском дома, чтобы Нина смогла жить совсем рядом с нами. Он нашел такой очень изящный дом именно на улице По. В то время как он давал распоряжения о его меблировке и переселении, мама поехала на Капри, чтобы оправиться после лечения. У нее там была русская подруга, жена местного аптекаря, и мама некоторое время провела в ее компании. Но по возвращении ее состояние не улучшилось. Ее квартира все еще не была готова, и мы пригласили ее пока пожить вместе с нами. Сильвио уступил свою комнату, а сам переехал в мою. 19 июля 1957 г. в Риме умер Курцио Малапарте, но мама чувствовала себя слишком плохо, чтобы испытать боль от этого известия.
26 октября Сильвио отмечал день рождения. Мы поздравили его вместе с Ниной, вместе поужинали, а потом в салоне смотрели телевизор. Мама чувствовала себя неважно, она как бы отсутствовала. Иногда я поглядывала на нее и видела, что она сидела с погасшим взглядом, ни на что не обращая внимания. Я привыкла видеть ее владеющей своими реакциями, быстрой на решения. А в тот вечер было впечатление, что она находится как бы под воздействием наркотиков. Потом мы решили пойти спать. Нина вошла в комнату, села за стол и начала писать записку. Она приняла решение – спокойное и твердое. Неумолимый инстинкт смерти уже овладел ею, сломив последнее сопротивление.
Я смывала грим в ванной, когда услышала шум от страшного удара. Он до сих пор звучит у меня в ушах. Выпала бутылочка, которую я держала в руках, еще не зная, что произошло, меня забила дрожь так, как будто я уже все знала. Я выбежала из комнаты, думала, что найду маму в ванной или в ее комнате, но не нашла. Кровать была не тронута, свет зажжен. Я позвала ее, но ответа не было. Я открыла все двери, вошла в салон. Сильвио догнал меня, он тоже слышал этот ужасный шум. Я первой вошла в комнату, ее дверь была распахнута, заглянула в лестничный пролет и увидела внизу темнеющую фигуру. Мама бросилась с третьего этажа.
Запись в метрической книге русской церкви в Риме о смерти и погребении Нины Голицыной
Я сбежала вниз, за мной – Сильвио и все домашние. Она была уже мертва. Вскоре прибыли и родственники мужа, которые жили на первом этаже. Я боялась тронуть ее, боялась посмотреть на нее. Я была в шоке. Позже в ее комнате я нашла письмо, в котором она просила простить ее:
«Я люблю тебя больше жизни, моя дорогая, обожаемая Ирина. Я хочу освободить тебя от этой тяжести. Я знаю, что виновата перед вами. Извинись за меня перед Сильвио за все и спасибо. Не думайте обо мне плохо. Я устала жить. Бумаги на кладбищенские дела лежат в сейфе, в том числе свидетельство о рождении на итальянском, что касается моей могилы, обратитесь к Пьерматтеи, так зовут директора кладбища Тестаччо. Не проклинайте меня, а молитесь за мою душу. Я знаю, что очень виновата. Я ошиблась в этой жизни и уже не в состоянии рассуждать».
Итак, у мамы была своя могила, в которой уже была похоронена моя бабушка. Отпевание прошло на кладбище Тестаччо, в местной капелле. Православный священник, отец Симеон, не отходил от меня, он помог мне во многом. Он многие годы знал маму, знал, что она находилась в депрессии, и принял ее самоубийство.
Позже было ужасно. Каждый раз, когда я возвращалась домой, мне становилось плохо, взгляд притягивался к тем лестницам, к тому месту, где моя мать покинула меня навсегда. Я хотела переехать, но мой муж этого не понимал и не хотел пойти мне навстречу. Я неожиданно почувствовала себя одинокой и поняла, насколько важна была для меня моя мать. Не только как советчица, как воспитательница, намного больше, чем просто нежная мама. Она была и отцом, и всей моей семьей, моей далекой страной, моими корнями, моей культурой, моей опорой. Она – такая хрупкая, деликатная, особенно в последние годы – на самом деле была средоточием силы, энергии. Длительное время я с болью ощущала ее отсутствие. Я также чувствовала себя виноватой, особенно в первое время после трагедии. Я повторяла себе, что она жертвовала своей жизнью ради меня, она не захотела выйти замуж второй раз, хотя вокруг нее было столько мужчин – интересных, богатых, умных. А она не соглашалась из опасения, что мне не будет хорошо.
После смерти моей матери я решила сменить дом на Капри, чтобы поискать виллу с выходом к морю. Я обратилась к Моне Бисмарк, которая сообщила мне, что сдается дом рядом с ней – вилла Вивара[83]. Мы сразу же сняли ее, хотя она и была небольшой, но зато там был чудесный сад и даже миниатюрный бассейн с пресной водой. Правда, там не было места для персонала, который я привезла с собой, поэтому пришлось снимать для них номера в ближайших гостиницах или же в доме нашего моряка Марио в Марина-Гранде. Со мной на вилле оставалась только горничная. Этот переезд имел положительную сторону: теперь не было необходимости идти к морю через центр, среди толпы, а друзья могли причаливать свои яхты прямо к дому и вместе с нами принимать морские ванны. Для переговоров с нашим поваром Бернардино у нас был «уоки-токи» – это очень удобно, когда надо сообщить о числе гостей, ожидавшихся к ужину.
Когда меня не было на Капри, за нашим садиком ухаживала графиня Бисмарк. Это не было ей в тягость, поскольку она очень любила цветы. У нее самой был прекрасный дом в Париже, где находилась коллекция изделий Фаберже, от которой можно было потерять голову. Граф Бисмарк, ее второй муж[84], обладал большим вкусом, он подобрал мебель для дома так, что могло показаться, что вы находитесь в музее. Сильвио и я часто навещали супругов Бисмарк и во Франции, и на Капри, куда нас приглашали на ужин вместе с тщательно подобранными гостями, по большей части иностранцами.
Среди тех, кто останавливался у нас, нередко был греческий судовладелец Ставрос Ниархос[85]. Я познакомилась с ним в Сен-Морисе, благодаря Алике Рассел, веселой и остроумной гречанке, жене английского консула в Риме. Прекрасная пара: он эрудит и блестящий собеседник, а у нее очень живой характер. По-моему, у Алики был флирт с Ниархосом. Когда в тот год я собиралась отправиться с Сильвио в горы покататься на лыжах, она сказала, что там я должна познакомиться с одним человеком и что он должен мне понравиться. Она говорила о Ставросе, тогда женатом на Евгении Ливанос.
По прибытии в Сен-Морис Сильвио и я сразу же подружились с Ниархосом, он был очень симпатичным человеком, интеллигентным, оригинальным. Мы все снимали номера в отеле Палас. Ниархос тогда еще не был владельцем виллы, на которой позже я смогла провести столько зимних отпусков. До Второй мировой войны Ниархос владел флотом всего в полдюжины судов, которые предоставил в распоряжение союзников. Три из них были потоплены. На деньги, полученные в качестве возмещения убытков, он увеличил свой маленький флот, и вскоре сосредоточил в своих руках значительное богатство. Он купил старые транспортные суда американского военного флота и построил несколько танкеров.