Если бы не мой двоюродный брат Андрей Голицын[24], с которым я встретилась только в 1988 году, когда в первый раз возвратилась в Россию, то я никогда бы и не узнала об этой больнице, на фасаде которой до сих пор изображен наш фамильный герб. Больница действует и по сей день, хотя изрядно обветшала. Мой кузен также помог мне отыскать в одном из уголков Донского монастыря несколько наших фамильных захоронений. Их надгробия оказались очень красивыми и бережно сохраняются, как в музее. Я думала, что этого не может быть, воспринимала предложение посмотреть на фамильные могилы как неуместную шутку, справедливо полагая, что все это давно должно быть разрушено. Но это было не так. На одной из могил Голицыных я увидела бронзовую статую человека, сидящего в той позе, в которой любил сидеть мой отец. Я была этим и взволнована, и поражена.
Один из моих предков, князь Николай Голицын, скончавшийся в 1866 году, увлекался музыкой и играл на виолончели, это он заказал Бетховену три квартета для своего оркестра[25]. Другой предок, князь Григорий Сергеевич Голицын[26], ставший генералом уже в 19 лет[27], впоследствии камергер и сенатор, скончавшийся в 1848 году, основал в Москве первую текстильную фабрику, которая до октября 1917 года принадлежала Голицыным, до той революции, которая выкорчевала наши корни с родной земли. Его внук, князь Лев Сергеевич[28], отправился в Париж, окончил там Сорбонну, а затем вернулся в Россию, учился на юридическом факультете Московского университета, издавал свои научные труды, занимался археологией. Но самой большой его страстью стали вина, производству которых он посвятил всю свою жизнь. Он основал в Крыму хозяйство по производству коллекционных вин, начав здесь разводить сорта винограда, привезенные из Франции. Его вина поставлялись даже к столу английской королевы. А одно из них, «Новосветское», до сих пор приготовляется по старинным рецептам и подается, главным образом, на официальных обедах. На этикетке бутылки изображен фамильный герб Голицыных и портрет князя Льва Сергеевича.
Князь Лев Сергеевич Голицын, скульптура Паоло Трубецкого, Музей пейзажа в Вербании
Его кузен, Лев Львович Голицын, был моим дедом по отцовской линии. Единственный сын князя Льва Григорьевича, он родился в Москве в 1841 году. Он также был известным виноделом, был губернатором Саратова, где жил вместе с семьей. Впоследствии ему был присвоен сан государственного советника. Женился он на Марии Михайловне Мартыновой[29], родившейся в Париже, она подарила ему девять детей, многие из которых были убиты во время революции. Сам он тоже был расстрелян восставшими крестьянами в 1918 году.
Нина и Борис, мои отец и мать, обвенчались, и по православному обряду священник, державший корону над их головами, произнес: «Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!» После свадьбы родители уехали жить в Саратов, в большое имение Голицыных.
…Моя мама лично видела Распутина. Однажды он пришел в госпиталь, где мама помогала лечить раненых. Она была очень привлекательной, и «старец» был настолько поражен ее красотой, что остановился и обменялся с ней несколькими фразами. Мама потом рассказывала мне, что ее привел в замешательство и почти парализовал незабываемый взгляд этого человека.
В декабре 1916 года три знатных заговорщика – великий князь Дмитрий Павлович, князь Феликс Юсупов и депутат от правых Пуришкевич – убивают Распутина. Я имела возможность познакомиться с Феликсом Юсуповым в Риме – его мать Зинаида дружила с моей мамой. Это был очень красивый мужчина, он приходил к нам домой, любил петь, и у него был замечательный голос. Я была тогда маленькой и, чтобы увидеть его, подсматривала в замочную скважину гостиной.
…Москва и большая часть страны оказались под властью большевиков, началась эпоха красного террора, эпоха военного коммунизма. Мой отец должен был покинуть Саратов, чтобы присоединиться к своему полку, стоящему в Тифлисе, в Грузии. Вскоре и мама решила последовать за ним. В Тифлис она приехала, переодевшись крестьянкой и смешавшись с толпой беженцев, которые всеми правдами и неправдами пытались пробраться на юг, набивались в поезда, страдали от голода, неурядиц, неизвестности. В эти дни представители буржуазии, а также рабочие-меньшевики, офицеры, дворяне и служащие расстреливались тысячами. Разъяренные крестьяне поджигали поместья помещиков.
Когда, наконец, после многочисленных мытарств, приехала в Тифлис моя мать Нина и спросила о муже, оказалось, что их полк уже отозван куда-то для участия в боях. Нина чувствовала себя потерянной: ее мать была далеко, у нее самой здесь не было друзей, к тому же она обнаружила, что забеременела. Получается, что мое зачатие пришлось чуть ли не на дни Октябрьской революции.
Гражданская война продолжалась. Вокруг генералов Корнилова, Каледина, Деникина собрались остатки русской армии, которые не признавали ни Советов, ни Брестского мира. Борьба между Белой и Красной армиями – одинаково голодными, дезорганизованными, оборванными – велась с неслыханным ожесточением всюду: в городах и лесах, окопах, в снегах и в песках.
Мой отец Борис присоединился к Белой армии генерала Врангеля, которая насчитывала 270 тысяч человек и располагала неплохим флотом. Вестей от мужа Нина больше не получала. Запасы продовольствия в доме оскудевали, а существо, которое она носила в себе, создавало дополнительные трудности. Мою мать приютил у себя полковой товарищ отца Петр Ден[30], который незадолго до этого возвратился на побывку с фронта. Впоследствии он перебрался в Рим, где всю жизнь проработал библиотекарем в Американской академии. Поистине это был чудесный человек.
При родах маме помогала Кетевани, жена Петра[31], и Дуня, няня в их семье. И прежде чем возвратиться на фронт, Петр Ден стал мне крестным отцом.
Почти два года я прожила в Тбилиси и каким-то образом уловила любознательный, шутливый и живой характер их обитателей, в котором смешались как азиатские, так и европейские влияния. В те дни было голодно. Знаменитый базар, сердце города, где до войны люди охотно встречались и проводили частенько целые дни, почти полностью опустел, как пришли в запустенье и небольшие полуподвальные таверны, в которых раньше подавали жареную баранину, рис и грузинское вино. Чем ниже падал курс рубля, тем сильнее становился голод, а условия жизни все труднее и труднее.
Мама была вынуждена кормить меня грудью до полутора лет и в то же время работать сестрой милосердия в госпитале. Она попросила местные власти вернуть ей конфискованные драгоценности, чтобы продать их, но ей ответили, что драгоценности более не принадлежат своим хозяевам, а являются государственной собственностью. Однако все-таки кое-что из ценностей она сумела сохранить, зашив их в одежду. Наконец Кетевани Ден, жена моего крестного отца, не выдержала и нашла-таки способ выехать из России. Она, конечно, хотела, чтобы и Нина выехала вместе с ней, но неожиданно натолкнулась на твердый отказ. Мама все еще надеялась на возвращение мужа и не хотела покидать Тбилиси, где Борис смог бы отыскать ее. Она продолжала упорствовать, хотя люди вокруг нас начали уезжать. Кто мог, покидал Грузию на транспортных судах, другие выезжали на чем придется. Супруги Ден оставили свой дом, а няня Дуня решила остаться, чтобы ухаживать за мной.
Изо дня в день положение становилось все хуже, и это поколебало твердость Нины. Итальянский консул Францони[32], ее друг, заявил, что оставаться далее – настоящее сумасшествие, не раз повторяя: «Ты не можешь оставаться здесь с такой маленькой девочкой. А твоего мужа наверняка уже нет в живых». К счастью, это было неправдой, мой отец был жив, он попал в польский концлагерь, но, конечно, он ничего не знал ни о жене, ни о том, что у него родилась дочь.
Американский консул тоже убеждал Нину уехать, он предложил ей американскую визу, а мама спрашивала: «Почему в США? Это все равно, что отправиться на Луну. Лучше уж Италия». Францони советовал: «Готовится сняться с якоря последний корабль компании “Ллойд Триестино”. Ты должна уехать немедленно».
Шла весна 1919 года. Наконец решившись, Нина отправилась в путь со мной и моей няней Дуней. Няня была женщиной с удивительной философией жизни, наделенная редкой мудростью и человечностью и выглядела очень любопытно – маленькая, толстенькая, такая живая.
На пароходе мы прибыли в Стамбул, где положение осложнилось, поскольку граф Карло Сфорца[33] запретил выдавать визы в Италию, стремясь не допустить приезда в страну русских эмигрантов. И мы, три беженки, оказались таким образом между Россией и Италией и могли рассчитывать только на те немногие драгоценности, которые сохранила мама. В Турции тогда царил хаос. Женщины даже из высших кругов были вынуждены заниматься проституцией, чтобы выжить. Впоследствии мама призналась: «Если бы я не смогла уехать, я бросилась бы в Босфор вместе с тобой». До сих пор я слышу эти ее слова, и мне становится не по себе.
Молодая и красивая, Нина обращала на себя внимание, к ней приставали, кроме того, она просто не знала, что ей делать. Наконец, она встретила молодого человека из военной миссии Италии, с которым была знакома еще в России, и тот с удивлением спросил: «А вы что тут, собственно, делаете?» Нина все ему рассказала, даже о решении покончить с собой, если не удастся выехать в Италию. Видя отчаяние моей мамы, молодой Алессандро Бодреро, впоследствии генерал[34]