, сделал ей такое предложение: «Каждый день я отношу горы бумаг моему командующему. Напишите прошение о въезде в Италию, и я положу его среди других документов. Он никогда их внимательно не просматривает, и я надеюсь, что он подпишет разрешение». Нина согласилась, это была последняя надежда. В тот вечер она не ложилась спать, часами ходила по маленькому номеру гостиницы, пока наконец не вбежал наш сияющий офицер: «Он подписал! Мы это сделали!»
Так мама, Дуня и я поехали в Италию. В Рим мы прибыли в мае 1919 года, мне исполнилось десять месяцев. Мы тут же отправились во Фраскати, где остановились в Гранд-отеле вместе с маминой подругой, графиней Ольгой Ферзей[35], которая жила здесь со всей семьей. Недавно, когда мы встретились, она в свои 93 года вспоминала эти дни и, глядя на меня, вздыхала: «Подумать только, я держала ее на руках!»[36]. Есть фотография, где я сижу на качелях в садике при отеле: в белом платьице, чепчике, с серьезным и застенчивым взглядом, словно упрашивая оставить меня хоть на время в покое.
Позже мы переселились в Рим, на виллу Сфорца, где встретили Петра Дена, моего крестного, и его жену Кетевани.
До чего же любопытно складываются судьбы! Много позже, когда я вышла замуж, выяснилось, что мой муж в первом браке был женат как раз на синьорине из семьи Сфорца-Чезарини. Как если бы случай или судьба предложили мне через многие годы те же ситуации и те же места, как если бы состоялось спустя полвека обещанное некогда свидание.
Вилла Сфорца тогда находилась в бедственном состоянии. Ее владелец, герцог Торлония, был холостяком и мало о ней заботился. Но в ту пору я была слишком мала для того, чтобы все это заметить. Здание занимали многие мамины друзья, русские граждане, бежавшие из своей страны, и всегда находился кто-нибудь, кто катал меня на коляске, качал на качелях, играл со мной.
Вилла Сфорца в Риме
Как только мы прибыли в Италию, Нина возобновила поиски мужа. Она сходила в посольство, навела справки о русских беженцах, но ей ничего не удалось узнать. Итак, оставалось лишь надеяться и ждать, что в один прекрасный день мы сможем вернуться на родину и мама сможет обнять своего Бориса.
Через некоторое время Нина, няня и я переехали в пансион Тэа, вблизи улицы Сарденья. Здесь у нас была всего одна комната и ванная, но маме было легче, поскольку няня могла присматривать за мной. Мама принялась за поиски работы. Она говорила по-французски, по-английски, по-итальянски и по-русски, а кроме того, играла на фортепиано, что, однако, помогало мало. Ей, правда, предложили сниматься в кино. Она сперва пришла в восторг и участвовала в пробах на какую-то роль в фильме «Бен Гур»[37], но вскоре поняла, что этот мир не для нее – она была слишком красивой и была бы вынуждена спать с тем или другим продюсером. Отбросив мысли о кино, она все же сумела найти работу и начала давать частные уроки игры на фортепьяно, а также уроки английского и французского языков.
Когда мама работала, я, бывало, скучала. Мы подружились с мальчиком-лифтером и он меня возил вверх-вниз по этажам. Однажды вечером, когда няня дремала, не зная, чем заняться, поскольку Нина спустилась в ресторан, я сбежала из нашей комнаты и стала искать своего друга. Но около лифта вместо него увидела молодого офицера, который сделал мне комплимент, а потом спросил, как я оказалась здесь одна. А я, маленькая глупышка, – как будто потом поумнела! – взяла его за руку и сказала: «Пойдем со мной, я познакомлю тебя с моей мамой». Он со смехом последовал со мной в ресторан. Мама полагала, что я уже давно в постели, и, увидев меня с незнакомцем, отчитала и велела вернуться. Тут же офицер отрекомендовался: «Курцио Малапарте»[38], а Нина ответила: «Княгиня Голицына». Он был поражен. «Возможно ли! – воскликнул он. – Подумать только, я недавно вернулся из Варшавы, и всего несколько дней назад к нам, в итальянское посольство пришел офицер Императорской гвардии Борис Голицын и просил помочь найти в Италии его жену. Он полагал, что у него должен родиться сын, но не был в этом уверен». Мама лишилась дара речи. Она уже и не надеялась, что ее муж остался в живых. С того момента она думала лишь о том, как организовать приезд отца в Италию. Мне в то время исполнилось четыре года, шел 1922 год.
Курцио Малапарте (он же Курт-Эрих Зуккерт) было тогда 24 года. В 1919 году он принял участие в необычном конкурсе на замещение должностей чиновников дипломатической службы. Он выиграл конкурс, был назначен атташе при миссии и послан в Варшаву, где и находился в момент, когда Красная армия под командованием Тухачевского атаковала город. Потом он возвратился в Рим, и здесь случайно, благодаря мне, встретил Нину.
28 октября 1922 г., после приказа Муссолини начать «поход на Рим», армейские части заняли вокзал Термини в Затибрье. Несколько поездов, заполненных фашистами, остановились поблизости, другие скопления были замечены в Санто-Маринелли у Гротаферраты, в Монтеротондо и Тиволи. Другие группы продвигались к столице поодиночке, в отдалении от железных дорог. Без особых препятствий поход на Рим продолжался. Три дня спустя король Виктор-Эммануил принял Муссолини, который явился с министрами в Квиринальский дворец, чтобы привести к присяге новое правительство.
Курцио Малапарте, 1942 г.
Мы покинули пансион Тэа, и мама начала искать квартирку, где могли бы разместиться по приезде ее мать и муж. 70 лет спустя я навестила наш пансион, когда под воздействием какого-то сильного импульса мне захотелось «встретиться» со своим прошлым, это желание и привело меня на улицу Сарденья. Пансион все еще существует. Сколько лет я намеревалась посетить его! Наконец я здесь и на вопрос портье: «Чего вы желаете?», объясняю ему, что жила здесь много лет назад и хочу увидеть, что стало с пансионом. Портье был любезен и позвал хозяина, а тот помог мне осмотреть помещение. Мы вошли в ту комнату, в которой раньше обедали. Теперь там подают завтраки.
Почему после стольких лет я возвратилась, чтобы увидеть пансион? Когда жизнь протекает бурно, в очень быстром темпе, получается, что некоторые периоды, особенно детские впечатления, остаются неизменными, словно кристаллизуясь в воспоминаниях. Возможно, возвращаться в прошлое, перебирать его детали, исследовать, любопытствовать – опасное нарушение какого-то неписаного правила. Возможно, трепетное отношение к воспоминаниям и помешало мне раньше посетить старый пансион. Существовал риск испортить все, отравив детские впечатления последующим опытом, и я хотела пойти на это как можно позже. Настолько поздно, чтобы это были как бы два места, не связанные между собой. Пансион Тэа 20-х годов остался неизменным в моем сознании с его блеклыми красками, запахами кухни, шагами в коридорах, крутыми ступенями, – всё это не имело ничего общего с нынешним пансионом. Чтобы в этом убедиться, достаточно было сделать пару шагов, войдя в холл, бросить взгляд вокруг себя, перекинуться несколькими словами с портье, и вот я уже бегу отсюда прочь, на освещенную улицу.
Новую квартиру мама отыскала на улице Франческо Криспи. И, наконец, сюда прибыл мой отец Борис Голицын. Я не могу восстановить детали встречи, вообще об отце я сохранила мало детских воспоминаний. Осталось в памяти несколько эпизодов, когда он приходил за мной в детский сад, который содержали английские монахини на улице Сан Себастьянелло. Он был красив, в нем чувствовался хороший стиль. Мама утверждала, что я похожа на него, но я так не считала. По характеру он не был сильным человеком. Отец любил выпить, он сам изготовлял водку, это был сложный процесс: что-то нужно было кипятить, фильтровать, в эти минуты мама выходила из себя. Сигареты он тоже делал сам.
На улицу Франческо Криспи приехала и моя бабушка. Тогда еще было возможным через министерство иностранных дел организовать приезд пожилых людей из России. Когда Нина впервые за много лет увидела свою мать, сердце у нее защемило от жалости. При расставании бабушка была крупной женщиной, это была яркая личность, излучавшая энергию. Теперь же она превратилась в старуху, раздавленную выпавшими на ее долю страданиями. Меня бабушка пугала, я стеснялась ее седых волос, потухшего взора. Днем мы мало виделись, только когда я возвращалась из садика, я заходила поприветствовать ее и немного поговорить. Помню, что нередко она садилась за фортепьяно и чудесно играла. Вскоре она умерла от болезни сердца[39]. Впервые я увидела мертвого человека, но от этого впечатления у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Возможно, с малых лет я ощущала неизбежность смерти, и это фатальное чувство не покидало меня никогда.
20-е годы внесли различные изменения в моду и стиль жизни итальянцев. Мужчины стали носить обтягивающие пиджаки, шелковые рубашки, длинные воротники. Женщинам мода предложила юбки, едва прикрывающие коленки, с заниженной талией. Уже необязательным было подчеркивать бедра и грудь. Идеалом становилась худая женщина, гибкая, как тростник, с неизменной крошечной шапочкой на голове. Длинные волосы перестали быть модными, и девушки начали носить их «а-ля гарсон». «Ля Гарсон» (в русском переводе «Холостячка») – название появившегося в 1923 году очень откровенного романа В. Маргерита[40]. Новая мода получила название «чарльстон», как и танец, пришедший к нам из Южной Каролины в 1926 году. В те годы были популярны фокстроты, танго, а также вальс. Все чаще в танцевальных залах звучал джаз. Итальянское немое кино быстро приходило в упадок вместе со своими дивами. Франческе Бертине исполнилось тогда 30 лет, и она стала женой графа Паоло Картье. А Лида Борелли вышла замуж за графа Чини.
Тем временем отношения Нины и Бориса никак не складывались. Мама проводила на работе целый день, а отец никак не мог приспособиться к римской жизни. Я не припоминаю каких-то ссор или споров, но не было ни вспышек страсти, ни той особой сердечности, которую испытывают друг к другу любящие люди после стольких лет разлуки. Конечно, мама была довольна, что муж приехал, в конце концов он был моим отцом, да и семья теперь была в сборе. Но родители оказались настолько разными по характеру, вкусам и интересам, что, я полагаю, они просто не могли оставаться более вместе. Отец даже не любил музыку, которую обожала мать. Он постоянно чувствовал себя униженным, наблюдая, как мама преуспевает во всем, чем бы ни занималась, тогда как для него Рим оставался чужим, вдобавок он не говорил по-итальянски. Борис Голицын был просто офицером кавалерии, что он еще мог делать? Многие его товарищи теперь работали в Париже водителями такси, поскольку тоже не были приучены ни к каким другим занятиям. Отец был очень удручен. Единственным его занятием, после того, как он приводил меня из садика, было посещение русских беженцев на вилле Ферзенов. Помню один случай, когда я сбежала из садика, поскольку отец не пришел за мной, я вернулась домой одна, мои родители отчаянно поссорились, а я была строго наказана.