Ей было шесть, когда отец унаследовал трон. В конце ноября 1825 года все уже знали о тяжелой и внезапной болезни Александра I в Таганроге, и в императорской часовне постоянно возносились молитвы о его выздоровлении. Горячо молилась и Александра Федоровна, супруга Николая Павловича. И она, и ее муж менее всего мечтали занять русский престол. Когда пришли официальные подтверждения о смерти императора, великий князь и наследник в буквальном смысле рухнул на стул. Графу Милорадовичу пришлось посылать за врачом, чтобы привести его в чувство. После этого Николай Павлович отправился к матери. Императрице снова пришлось выслушивать скорбную весть.
«Отворяются северные двери, – записал один из современников Николая I, – из алтаря выходит великий князь Николай Павлович, бледный… Он подает знак рукою к молчанию… Все умолкло… все разом поняли, что императора не стало. И через минуту все пришло в волнение, все слилось в один говор криков, рыдания и плача… Императрица Мария Федоровна, почти бесчувственная, лежит на руках великого князя, перед нею, на коленях, великая княгиня Александра Федоровна: „Maman, chère maman, au nom de Dieu, calmez-vous!“»[71].
Мать, жена и дети остались наедине со своим горем. Николаю надлежало немедленно отправляться к полкам, чтобы объявить о смерти государя и о необходимости принесения новой присяги. Он был в сложном положении: все это время наследником престола считался его старший брат Константин. Таким было новое установленное правило. Однако Николай не мог знать о том, что Константин уже давно выразил желание отказаться от трона. Более того, в своем завещании Александр ясно называл нового преемника. Добавим к этому, что немедленно прояснить все нюансы (а вдруг Константин все-таки захочет царствовать?) было совершенно нереально – великий князь находился в Варшаве. Впоследствии именно эти сложные и запутанные вопросы в определенной степени привели к Декабрьскому восстанию. Было подстегнуто недоверие к самой процедуре передачи власти: при живом и здравствующем Константине – к его младшему брату. А если это самозваный захват?
Императрица Александра Федоровна называла тот самый день, когда скончался Александр, «несчастнейшим из всех». Описание последующих часов очень ярко свидетельствует о том, как не желал царствовать Николай Павлович:
«Он распорядился принести Константину присягу, несмотря на то что в Совете было вскрыто завещание государя, где находилась бумага, в которой Константин формально передавал права наследования своему брату, Николаю. Все устремились к нему, указывая, что он имеет право, что он должен его принять, но так как Константин никогда не говорил с ним об этом и никогда не высказывался по этому поводу в письмах, он решил поступить так, как приказывала ему совесть и его долг: он отклонил от себя эту честь и это бремя, которое, конечно, все равно… падет на него».
Бремя действительно «упало», как написала Александра Федоровна. И очень скоро. Двенадцатого декабря 1825 года точки над «и» были расставлены. Константин прислал из Варшавы послание, в котором совершенно четко отказывался от притязаний на трон. Это решение было сразу транслировано императрице Марии Федоровне, после чего полкам сообщили о надобности присягнуть вторично – теперь уже Николаю. Вечером Александра Федоровна записала в дневнике:
«Итак, впервые пишу в этом дневнике как императрица. Мой Николай возвратился и стал предо мною на колени, чтобы первым приветствовать меня как императрицу».
Отныне дети Николая были не просто представителями императорской фамилии, они становились детьми правящего императора. Им были выделены покои в Зимнем дворце (сейчас их можно найти на плане дворца под номерами от 160 до 165-го), возросли и требования к их образованию. На тот момент, помимо старшего сына Александра и дочери Марии, в семье подрастали еще две девочки – Ольга и Александра. Только в 1827 году императрица родит второго мальчика, Константина. Великая княжна Ольга Николаевна запишет потом об этом в «Сне юности»:
«Он родился уже как сын императора, в то время как мы, старшие, еще детьми не венчанного на царство отца. К крестинам нам завили локоны, надели платья-декольте, белые туфли и Екатерининские ленты через плечо. Мы находили себя очень эффектными и внушающими уважение».
А потом, с разницей в год, императрица родит двух младших – Николая и Михаила. Последние роды медики признают крайне тяжелыми и потребуют от государыни и государя полного прекращения физической близости. С 1832 года император перестанет посещать покои Александры Федоровны, что даст повод говорить о появлении у него разнообразнейших увлечений – от княжны Урусовой до фрейлины Нелидовой.
Мария Николаевна, старшая дочь императора, имела домашнее прозвище Мэри. Так ее называли сестры, так о ней напишет в мемуарах великая княжна Ольга. Положение Мэри всегда было чуть особенным. Когда началась русско-турецкая война и государь отбыл на юг, Александра Федоровна переселилась в Одессу, чтобы оказаться поближе к мужу. Из всех детей она взяла с собой только Мэри. Престолонаследник оставался под бдительным надзором бабушки[72] и воспитательниц, равно как и все остальные, младшие дети. В 1834 году в берлинской поездке Александра Федоровна тоже попросила сопровождать ее одну лишь Мэри. Прочие великие княжны и князья были поручены князю Александру Голицыну и княгине Ливен.
Вернувшись домой в ноябре, Мэри сразу обрела собственную квартиру в Зимнем дворце. «Покинула наш флигель и переехала поблизости к Саше (старшему брату. – Прим. авт.), – сообщала Ольга Павловна. – В Берлине с ней обращались как со взрослой, ввиду того что там принцессы в пятнадцать лет… переходят из рук воспитательниц в руки придворных дам… Мэри похорошела, бабочка выпорхнула из кокона».
Она могла быть резкой, и сестра отмечала, что Мэри нередко подвергала ее насмешкам. И в то же время в Мэри отмечали редкостное жизнелюбие, безрассудство и частую смену настроений: от мягкости – к жесткости, от капризов – к воплощенной кротости.
«Забегая немного вперед, берусь разъяснить натуру Мэри. Когда в 1866 году вспыхнула война между Северной и Южной Германией, нам было предназначено держаться Австрии. Тут я получаю от Мэри письмо, полное упреков, в котором она обвиняла меня в том, что я отрекаюсь от Родины. Мама, что я вероломна… задела и обидела, как только можно. Я ответила, что наши мнения и взгляды… разные и что лучше было бы это не затрагивать, пока длится война. Это было в июне. В августе был заключен мир и подтверждены наши тайные договоры с Россией. В это время я должна была… поехать в Остенде. В один прекрасный день… дверь распахнулась, и – Мэри ворвалась в комнату и в слезах бросилась мне на шею: „Прости меня, Олли! Я прямо из Петербурга, чтобы обнять тебя“. Как можно было ее не любить?»[73]
Отец души в ней не чаял и, глядя на распустившийся цветок, не особенно старался форсировать брачный вопрос. Все сложилось само собой – в 1837 году в Баварии великая княжна Мэри познакомилась с Максимилианом Лейхтенбергским, принцем, который подходил ей по положению и по возрасту. И в которого она влюбилась. Для более продолжительного знакомства Максимилиана пригласили в Россию, а уже в октябре 1838 года огласили помолвку. Католическое вероисповедание жениха не посчитали преградой.
Вся пикантность ситуации заключалась в том, что этим браком Романовы наконец роднились с семьей Бонапарт. Наполеону дважды отказали – в руке Катишь и в руке Анны, – но то, чего не удалось добиться ему, легко получилось у его собственного внука. Справедливости ради, внука не по крови. Максимилиан был сыном знаменитого принца Евгения де Богарнэ, пасынка Наполеона. То есть Максимилиан происходил напрямую от императрицы Жозефины.
Мэри не хотела уезжать к мужу. Такие же чувства испытывал и ее отец – он не желал расставаться с дочерью. Можно с уверенностью сказать, что этот союз, Мэри и герцога Лейхтенбергского, нарушал все ранее установленные традиции: за исключением Катишь и Анны Леопольдовны, все русские княжны, выходя замуж за представителей иностранных держав, уезжали вместе с ними в их владения. От Максимилиана требовалось: отказаться от прежнего образа жизни, от собственной родни (выражаясь, разумеется, фигурально) и обрести новую родину. Говоря по правде, это не понравилось семье Максимилиана. На свадьбу к нему они не приехали.
Венчали их сразу по двум обрядам, православному и католическому. Их поселили в южном корпусе Зимнего дворца (сейчас там находятся залы с 290-го по 301-й), пока велась отделка Мариинского дворца. Среди многочисленных подарков молодоженам было также имение в Петергофе. Максимилиан стал называться Его Императорским Высочеством, а в более позднем указе устанавливался титул для детей Мэри и ее мужа – князья Романовские. Поскольку потомок Евгения де Богарнэ не выразил протеста, наследников пары решено было воспитывать в православной вере при дворе государя, отчего они не лишались прав на престол (вспомним детей Катишь!). Князья Романовские были включены Александром II, братом Мэри, в состав Российской императорской фамилии.
Итак, это была совсем иная история – не «княжна на продажу», а княжна «с прибытком». Мэри всю свою жизнь отстаивала право поступать так, как ей захочется. Даже выйдя замуж за герцога Лейхтенбергского, она осталась в России. Она была окружена родительской любовью, но вот с мужем ее жизнь не избежала невзгод. Мэри отличалась властностью, порывистостью, отчего Максимилиан начал уставать. Она напоминала сгусток энергии – бралась за богоугодные дела, участвовала в светских развлечениях, была готова часами выслушивать папá, а потом отчаянно флиртовала с молодыми кавалергардами. Ей начали приписывать романы то с красавцем князем Барятинским, то с Андреем Карамзиным.