— Что там? — спросила я невольно, и извозчик засмеялся.
— Чудная вы барышня, — сказал он и покровительственно улыбнулся. — Не местная, поди? Это ж англицкий ресторан. Тут одни басурмане завсегдатаи.
Возвращаться домой пришлось несолоно хлебавши. Еще и жемчужной сережки лишилась.
С извозчиком мы договорились, что посидим в двуколке и подождем, пока интересующий нас господин выйдет из ресторана.
Сперва я вообще думала зайти в него и поискать Сержа внутри, но идея была глупой и опасной, и я от этой мысли отказалась. Если бы брат заметил меня, всей конспирации пришел бы конец.
Нехотя извозчик согласился, но затребовал оплату вперед.
И вот в тот момент на меня окончательно свалилось осознание того, где я нахожусь.
Девятнадцатый век.
Ни банковских карт, ни оплаты с помощью мобильного телефона.
От наличных я давно отвыкла, и в суете и спешке, в которой покидала особняк Разумовских, даже не подумала о том, чтобы захватить серебра. Ну, или ассигнаций. Я еще не очень разобралась, чем и как тут расплачивались. В общем, из дома я вышла без гроша в кармане. Как и Соня. У нее-то денег, верно, никогда и не водилось.
У бедняжки от всех наших приключений тряслись губы и дрожали руки. Я уже думала, что вскоре понадобится в аптеку идти, за нюхательными солями для нее или нашатырем. Соня сидела бледная-бледная и ничего не говорила, только крестилась.
Извозчик, конечно же, к отсутствию денег отнесся без всякого понимания. Грозился сдать нас городовому. Пришлось всунуть ему в руку жемчужную сережку, чтобы он рот закрыл и перестал орать на всю улицу, привлекая ненужное внимание.
Я не разбиралась совершенно в стоимости вещей, но, судя по довольной ухмылке на его простецкой, мужицкой роже, и ужасу в глазах Сони, с сережкой я продешевила. Золото и жемчуг были гораздо дороже, чем пара часов в двуколке.
Ну, и черт с ними. Что уж поделать, раз я такая дура. В следующий раз перед выходом из дома озабочусь вопросом денег.
И самое обидное, что все усилия были напрасны!
Три часа мы промаялись на одном месте, а Серж так и не показался! Я бы еще промаялась, но Соня со слезами на глазах умоляла меня вернуться. Говорила, что могут хватиться, что меня так долго нет, и еще разыскивать бросятся, в полицию донесут, непосредственно московскому обер-полицмейстеру, а тот друг батюшки моего, так что и старший князь Разумовский обо всех выходках нерадивой дочки прознает.
Скрепя сердце, я согласилась и велела извозчику доставить нас на место, откуда забирал. Я злилась, но все же прокатились мы не совсем впустую. Кое-что удалось выяснить и подтвердить ряд догадок. «Англицкий», как его назвал извозчик, ресторан с «завсегдатаями басурманами» намекал, что Серж и впрямь спутался с англичанами.
Возможно, в этом месте они встречались, потому он так долго и не выходил.
Наверное, нужно много времени, чтобы обсудить план убийства. Или теракта. Или покушения.
Пока я ни в чем откровенно крамольном Сержа не уличила. Говорить с кем-то о посещении английского ресторана просто смешно. Он найдет сотню отговорок и будет прав. Но теперь у меня в руках была хотя бы крохотная зацепка, что все случившееся в ту ночь не плод воспаленного, больного воображения Варвары.
Ее брат действительно готовился предать страну.
Возвращение в особняк прошло уже не так гладко. Невольно у меня все внутри похолодело, когда я заметила у ворот богатый экипаж тетушки. Она говорила, что останется у подруги с визитом до самого вечера, но, вероятно, что-то пошло не так. Потому что часы не показывали еще даже четырех дня, а Кира Кирилловна уже была дома.
Соня мелко-мелко затряслась и перекрестилась, когда мы вышли из двуколки и прошли в кованые, резные ворота.
— Не бойся, — я успела шепнуть ей. — Тут во всем только моя вина.
Мы не прошли и половину пути по дорожке в саду, когда распахнулись входные двери, и нам навстречу вышла взволнованная, рассерженная тетушка.
— Варвара! — она повысила голос.
Две стороны боролись в ней: аристократическая, которая предписывала сохранять контроль над чувствами всегда и во всем; и человеческая.
Следом за Кирой Кирилловной смешно семенили слуги: дворецкий, управляющий и, кажется, горничная? Или ее личная камеристка? Я пока еще была не сильна во всем этом.
— Варвара! — тетушка остановилась, буравя меня своим взглядом.
Кажется, воспитание взяло вверх, потому что больше она не кричала. Лишь недовольно, рассерженно шипела.
— Я обо всем, обо всем напишу твоему отцу! О, бедный мой брат, за что Господь послал на него такую кару... Где ты была? На чем ты ездила? Как ты посмела уйти из дома одна?!
Вопросы сыпались на меня один за другим. Тетушка злилась, слуги смотрели с осуждением. Я вздернула бровь. Не знала, что им можно было так вести себя в отношении господ.
— Мне сделалось скучно, тетушка, — протянула я мерзким, канючащим голосом балованной Вареньки. — И я пошла погулять! Не сидеть же в четырех пыльных стенах, мне нужен свежий воздух. Так доктор велел!
— Варвара!
Кира Кирилловна от моей наглости просто потеряла дар речи.
Я же подавила ухмылку. Спасибо тебе, Варенька Разумовская. Твой отвратительный характер в прошлом станет для меня карт-бланшем в настоящем. Никто не удивляется поведению невоспитанной, вздорной девицы
Но внезапно мне сделалось уже не весело, а грустно. До какой же степени всем было наплевать на молоденькую княжну? Неудивительно, что девочка так рано и так плохо закончила свою недолгую жизни…
Краем глаза я поймала быстрый, но острый взгляд Сони. Я почти слышала, как крутились шестеренке в ее хорошенькой головке. Сопоставляла Варвару, которая бодро препиралась с извозчиком и вела себя вполне нормально, и меня теперешнюю, ломавшую комедию перед теткой.
— Княжна Разумовская ездила одна в пролетке, — Кира Кирилловна продолжала задыхаться от ужаса. Она прижала к груди руки со сложенным веером и закатила глаза. — Какой позор, какой страшный позор… Девочка, бедный твой папенька, ты его совсем не щадишь…
Под эти — не постесняюсь сильного слова — завывания мы вошли в дом. Когда слуги покинули нас, разойдясь по делам, весь флер театральщины разом слетел с лица Киры Кирилловны. Я оказалась к такому не готова и даже вздрогнула от неожиданности, ведь тетушка из бальзаковской женщины вдруг превратилась в хищную акулу. Прекратились и упования на Господа, и жалобы, и всхлипы, и обмахивания веером. Перед кем же она ломала эту комедию? Перед слугами?..
— Где ты была, Варвара? — спросила она меня сухим, строгим голосом.
С такой Кирой Кирилловной беседовать было гораздо сложнее, чем с той, что встретила нас в саду.
— Я же уже сказала, тетушка. Я гуляла, — я поморгала глазами, решив, что карту глупой Вареньки Разумовской я буду разыгрывать до победного конца.
Она долго и пристально смотрела на меня, словно пыталась что-то отыскать во взгляде, пока с досадой не сдалась. Ведь я продолжала доверчиво и наивно хлопать ресницами и теребить в ладонях край темной, атласной юбки.
— Вот что, Варвара, — сказала она, поджав губы. — Раз ты такие вещи отчебучиваешь, оставлять тебя дома одну я больше никак не могу. Пока мой брат не вернется, я отвечаю за твое благополучие. Контролировать тебя на расстоянии нет никакой возможности, посему отныне мы будем всюду ходить вдвоем.
Внутренне я взвыла, снаружи постаралась сохранить на лице скучающее, незаинтересованное выражение. Нельзя показать Кире Кирилловне, что она попала прямо в цель. Нельзя, иначе она продолжит туда бить.
— Так что будь готова к восьми вечера, дорогуша. Мы поедем в салон Долли Тизенгаузен. Даст Бог, и с женихом там свидишься.
Даст Бог, и с женихом там свидишься.
***
В своей голове я передразнила Киру Кирилловну писклявым, сюсюкающим голосом. Так разозлилась на нее из-за этой дурацкой фразы, небрежно брошенной, что даже к вечернему чаю не стала спускаться. Просидела в спальне до момента, как пора была уже выходить.
Но не поела я напрасно. Стоило перекусить перед длинным, тягостным вечером.
Тетушка прислала свою камеристку, и вместе с Соней в четыре руки они колдовали над платьем и прической. Чулки, панталоны, нижняя рубашка и остроугольный лиф поверх нее. Корсет и кринолин, нижняя юбка и лишь после множества этих слоев наступал черед платья.
Быть может мне следовало заняться реформированием женской моды? Это же было настоящим издевательством! Вся эта тяжелая ткань, эти удушающие оковы корсета, этот неудобный кринолин, в котором невозможно было толком ходить.
Нерадостная роль была уготована женщине: хрупким украшением скользить по комнате, потому что быстро шагать было невозможно из-за кринолина и корсета. Уверена, многие барышни падали в обмороки вовсе не из-за избытка чувств или неразделенной любви, а банально из-за недостатка кислорода.
А вот платье… платье, которое мне подобрали, было чудо как хорошо. Шелковое, светло-коричневое, почти кремовое — словно мороженое крем-брюле. Рукава едва доходили до середины локтя, оставляя открытой почти всю руку, а вырез в районе груди был достаточно глубоким, чтобы показывать белоснежную кожу шеи и трогательно-острые ключицы.
Увидев свое отражение, я замерла у зеркала и долго не отходила, не то любуясь, не то привыкая к новой себе.
Идиллию нарушила камеристка, которая повернула меня на себя, словно куклу, и придирчиво оглядела со всех сторон.
— Pas mal, — проворковала она по-французски. Меж бровями у нее возник крошечный залом, и она тут же поспешила разгладить его большими пальцами.
«Недурно», — перевела я ее слова совершенно машинально.
Хорошо, что знания по иностранным языкам я не утратила. В отличие от памяти прежней княжны.
Кира Кирилловна ждала меня в просторном холле. Я не успела спуститься по лестнице, когда она огорошила меня вопросом.