— В Константинополь, Ваше высочество! — закричал Радзивилл. — И если верность отечеству потребует от меня терпеть нужду до конца моих дней — буду терпеть, но мать-родину не предам!
— К сожалению, остается еще один важный вопрос экспедиция потребует много денег… я знаю ограниченные ныне средства князя Карла…
— Все отдам, все, что есть! И будем верить, что мы получим помощь от Бога, как получаем от людей одни притеснения! — выкрикнул Радзивилл.
Принцесса взглянула на Лимбурга.
— Я готов во всем помочь своей будущей супруге, — начал Лимбург. И добавил: — Ее высочеству Елизавете Всероссийской.
— У меня уже есть план, господа, — продолжала принцесса. — Копии находящихся у меня завещаний русских царей должны быть немедленно показаны французским банкирам. Одновременно в газетах надо опубликовать подробный список крепостей, взятых моим братом Пугачевым. После чего немедля следует выпустить в Париже заем от моего имени как единственной законной наследницы Русской империи. Дадут, дадут деньги проклятые банкиры!
— Браво! — закричал Радзивилл.
— Скоро начнет светать. Пора расставаться, чтобы не возбуждать излишних слухов, — сказала принцесса. — Мой офицер проводит вас обратно в Оберштейн, господа…
Молодой незнакомец вытттел из темноты и поклонился.
— Позвольте вам представить… — обратилась принцесса к Лимбургу. — Это Михаил Доманский…
Михаил Доманский. Польский шляхтич. В пятнадцать лет был пристроен дядей во дворец князя Радзивилла. Там, среди пиров, охот и диких оргий, вырос этот человек. Был избран депутатом сейма, принял сторону Конфедерации, участвовал в восстании против избрания королем Понятовского. После поражения бежал в Германию. И здесь вновь встретил своего прежнего господина Карла Радзивилла. Радзивилл целиком попал под влияние двадцатишестилетнего Доманского. Теперь на всех съездах конфедератов от имени Радзивилла выступал Михаил Доманский…
Кавалькада едет в лунной ночи. Подъехав к замку Оберштейн, Доманский прощается со всеми и исчезает во тьме.
Рассвет.
В замке Оберштейн, в гостиной у догорающего камина сидели Лимбург и принцесса.
— Как вы догадываетесь, мой друг, — насмешливо начинает принцесса, — с нашим браком придется повременить. Покуда я не сяду на русский трон. Надеюсь, тогда вашим родственникам не понадобятся бумаги? И вам не придется более собирать обо мне сведения по закоулкам Европы…
— Невероятно! — вздохнул Лимбург. — Вы готовы отвергнуть таинство брака ради призрачной мечты?
Она гневно взглянула на него. Он помолчал, но потом добавил:
— Алин, мы одни. Поклянитесь мне… Более ничего не надо. Этой клятвы будет достаточно… Все, что я слышал сегодня, правда?
Она усмехнулась и торжественно сказала:
— Клянусь, что императрица Елизавета имела дочь от тайного брака, увезенную из России и воспитанную за границей!
— И кто же она, Алин? — не выдержал Лимбург.
Она посмотрела на него бешеными глазами:
— Я, Ваша светлость! И запомните навсегда: Алин умерла. Есть принцесса Елизавета.
И вдруг потянулась к нему, поцеловала. Потом оттолкнула и сказала:
— А сейчас вы вернетесь в Нейсес.
— Но…
— И не спорьте, Телемак: вы должны выполнить важное дело… Благодаря вашей глупой ревности в тайну оказался посвящен посторонний. Он знает о готовящейся экспедиции, этот желчный и злой человек. Я говорю о Рошфоре.
— Что вы еще хотите?
— Вы уже догадались. Я не могу рисковать делом всей своей жизни. Если вернетесь в Нейсес и снова посадите, — она усмехнулась, — «верного Рошфора» в государственную тюрьму И горе ему, если он выйдет оттуда, пока несвершится экспедиция к султану Я не хочу мертвецов.
И она вновь страстно поцеловала князя, и князь, как всегда, обмяк.
Лимбург и Рошфор отъезжают от ворот замка Оберштейн.
— Поглядите, Ваше высочество…
И Рошфор, смеясь, показывает на темные силуэты у стены замка. Лимбург молча глядит на лошадь, привязанную у потайной двери в стене.
— Не узнали, Ваше высочество? Это лошадь того самого поляка Доманского, который должен быть далеко отсюда…
— Послушайте, граф, — в бессильном бешенстве говорит Лимбург. — Ваша вечная подозрительность уже завела нас… вернее, вас в пропасть. Я не знаю даже, как сказать вам, но я должен вас…
— …Арестовать! — говорит Рошфор, умирая от смеха.
— Но я не мог забыть эту лошадь… И в те недолгие часы, когда она допускала меня в Оберштейн, я всегда чувствовал присутствие этого человека. Появлялись кем-то написанные проекты ее писем турецкому султану, шведскому королю, гетману Огинскому. Теперь она переписывалась со всей Европой…
Замок Оберштейн. Принцесса, как тигрица, разгуливает по зале, когда входит Лимбург. Она швыряет ему в лицо скомканное письмо и кричит:
— Этот мерзавец! Этот хитрый подлый трус!
— К кому относится все это на сей раз?
— Гетман Огинский! И он смел называться моим другом! Я послала ему письмо в Париж, я предложила ему принять участие в моей экспедиции в Турцию с князем Радзивиллом… И что мне ответил этот жалкий изменник!..
Из письма Михаила Огинского принцессе 10 апреля 1773 года:
«Расположение мое к вам по-прежнему глубоко ношу в своем сердце… И поверьте, мой язык никогда не выдаст доверенной мне тайны. Но ваши предложения возбудили во мне воспоминания о временах оракулов, которые никогда не говорили определенно ни „нет“, ни „да“…»
— Этот негодяй делает вид, что не понял!
«И все-таки я желаю вам успеха, хотя не понимаю, какая дорога ведет к нему. Нет, нет, друг мой, лучше мне не быть вместе с вами в вашем начинании, ибо стоит мне только пожелать что-нибудь хорошее, как оно тотчас не исполняется…»
Она скомкала письмо, швырнула его на пол.
— Оказалось, этот трус уже ведет переговоры с Понятовским и Екатериной! Он решил вернуться в Польшу, он хочет получить отнятое имение — тридцать серебреников!
Наконец успокоилась, подняла скомканное письмо с пола, расправила:
— Это письмо я сохраню в своем архиве. Когда я сяду на трон, конфискую все земли этого предателя… Но зато другие дела хороши. Франция нас поддерживает, Радзивилл в конце недели выезжает в Венецию.
— Ах, дорогая, — вздохнул Лимбург, — мы перестали говорить с вами о чем-нибудь, кроме этой затеи.
— Вы смеете называть «затеей» святое предназначение?
Лимбург усмехнулся:
— Ну что ж, поговорим о нем. Мне кажется, вы смешно путаете имя своего отца. Казацкий гетман Кирилла Разумовский никогда не был тайным мужем императрицы Елизаветы. Мужем вашей матери был другой Разумовский — Алексей, родной брат казачьего гетмана. Вам следует знать точное имя своего отца, дорогая, — насмешливо закончил князь.
— Мой милый Телемак, — в гневе ответила она. — Я знаю имя своего отца. Просто мне сейчас нужны деньги от банкиров. А они слышали: в России восстали казаки. И если мой отец — казацкий гетман, следовательно, это люди моего отца захватили пол-России. Дочери такого человека можно дать деньги!
— Я до сих пор не знаю — придумала ли она немедля это объяснение или так оно и было. Ее головка готова была изобрести в любой миг миллион историй. Как она была изворотлива!.. Когда я намекал ей на этого проклятого поляка, она спокойно объявляла, что нарочно возбуждает мою ревность, ибо чувствует: я к ней охладеваю. И заливалась настоящими слезами, клянусь! 13 мая 1773 года я провожал ее в Венецию…
Коляска князя Лимбурга подъезжала к дому на окраине Мосбаха. В карете принцесса и Лимбург.
— Не грусти, мой милый, сегодня тринадцатое. Я люблю начинать этот день. Мне всегда везло в этот ведьмин день…
Около дома уже ждет карета, запряженная четверкой лошадей. У кареты прогуливается Доманский в дорожном плаще. Принцесса весело обнимает Лимбурга.
— Мы расстаемся ненадолго, в России перевороты совершаются быстро.
Она целует его и выпрыгивает из коляски. Доманский помогает ей пересесть в карету.
И поскакали лошади. Она высовывается из окна кареты и кричит князю:
— До скорой встречи в Петербурге!
— Больше я ее не видел… Но когда она приехала в Венецию, я послал к ней своего нового гофмаршала, барона Кнорра. И он писал мне обо всем что с ней случалось… Началось в Венеции все восхитительно: и поляки, и французы были от нее без ума…
Венеция. Пестрая толпа заполнила набережную вдоль Большого канала. Все взоры — на палаццо на Большом канале, дворец французского посла. Над палаццо поднят королевский флаг. Из дворца под восторженные крики толпы выходит принцесса, окруженная польскими и французскими офицерами. Расшитые мундиры, перья на шляпах.
Все общество рассаживается в черные с золотом гондолы. Гондолы плывут по каналу, провожаемые криками толпы.
Откупорили шампанское. Принцесса поднимается в гондоле и, сверкая раскосыми огромными глазами, начинает свой вечный рассказ. Обрывки рассказа долетают до жадного слуха толпы на набережной.
— …Заточили в Сибирь… отравили… но Господь…
— Да здравствует принцесса Всероссийская! — кричат в гондоле.
— …И тогда, по завещанию матери… дядя мой Петр Третий… до моего совершеннолетия…
— Виват, освободительница! Чудо, ниспосланное провидением Речи Посполитой!
— …И я не дам немке узурпировать трон! Я, внучка Петра Великого, истинно последняя из дома Романовых… Я верю, господа, вы поможете женщине!
— Да здравствует Елизавета Прекрасная! — В воздух летят обнаженные шпаги французов и поляков.
— А дальше… начались странные вещи… Радзивилл никак не мог отплыть с ней в Турцию. И только в июле я получил известие…
Венеция, 16 июля 1774 года.
На рейде — корабль.
Принцесса, Радзивилл, Доманский и пестрая свита на лодках подплывают к кораблю…
Барон Эмбс вносит в каюту драгоценный баул принцессы с архивом и пистолетами…
Принцесса стоит на палубе, морской ветер развевает ее красный плащ.
— В Константинополь, — шепчет принцесса. — Сбылось!
Корабль в открытом море. На палубе — принцесса и Радзивилл. Медленно корабль начинает разворачиваться. Появляется капитан — высокий алжирец.