– Она принуждена скрывать свое подлинное происхождение, принуждена скрывать по независящим от нее обстоятельствам!..
Затем он принялся мягко уверять Гамильтона, что мнимая графиня Пиннеберг очень страдает вследствие распространяемых о ней дурных слухов…
– …беззащитная, одинокая женщина не имеет возможности отвечать на эти слухи достойно… Мы, несколько верных ей друзей, также не располагаем возможностями…
Михал скоро понял, что именно тревожит Гамильтона, и попытался, в свою очередь, успокоить его, уверить, что единственное желание мнимой графини…
– …жить тихо, оставить все попытки достижения справедливости, то есть возвращения ей положенных ей титулов! Несчастная женщина больна. В Риме она намеревается серьезно лечиться… Грудная болезнь…
В конце концов удалось уговорить Гамильтона, но Михалу пришлось пробыть все же в Неаполе два дня, мягко настаивая, чтобы Гамильтон как возможно скорее написал неаполитанскому министру Тануччи. Как только письмо было отправлено, Михал вернулся в Барлетту и оттуда отправился со всеми своими спутниками в Неаполь. Было плохо то, что Гамильтон не навестил Тануччи, а предпочел снестись с министром посредством письма. В Неаполе было скверно, жарко. В гостинице донимали мухи и блохи, пищу готовили дурно. Гостиница была скверная, вино кислое. Изо дня в день – к обеду – макароны под мясным соусом.
В Барлетту из Неаполя добрались в дурных повозках, усталые, почти в отчаянии. Она упрекала Михала, зачем он повез ее в такую плохую гостиницу:
– Посмотри! – Она подходила к маленькому окну во втором этаже. – Посмотри, какие трущобы там! Здесь страшно выйти на улицу!..
Теперь он успокаивал уже ее. Такая выдалась теперь его участь: всех успокаивать!.. Он объяснял ей, что в Неаполе надо вести себя смирно, не бросаться в глаза…
– …А там поглядим! – закончил он оптимистически свои объяснения…
Михал ожидал известий о паспортах от Гамильтона, решив не докучать ему. Она же в первый день, то есть в день их приезда в Неаполь, пролежала долго на постели, не отвечая никак на уговоры Франциски и Михала. Михал уже хотел было позвать доктора, но Елизавета на другой день поднялась и долго сердилась на него. В третий день ею вдруг овладело состояние беззаботности. Она, в сущности, много пережившая женщина, опять могла показаться девочкой, совсем юной девушкой, едва вышедшей из отроческого возраста. Она кротко спросила, можно ли им погулять в городе вдвоем:
– Помнишь, как мы ехали в карете, а потом в лесу… – Она вдруг спросила серьезно: – Почему ты ушел тогда?
Он отвечал просто:
– Не знаю. Отец был болен. Но я мог бы предупредить тебя, сказать… Не знаю…
– А я знаю, – сказала она детским голосом девочки. – Просто у нас такая жизнь! Такая жизнь! – повторила она, по-детски убежденно.
– Будем считать, что это все объясняет! – Он коротко засмеялся…
Франциска отчего-то уже успела узнать, что в этом городе гулять опасно, и ворчала, когда Михал и Елизавета все же пошли в город, в самых простых платьях.
– Мы же не пойдем в те трущобы, – кротко говорила Елизавета. Они бродили по улицам несколько часов, лица молодых прохожих и вправду могли насторожить, выражали чрезмерную уверенность, задиристость. Но Михал имел при себе большую польскую саблю, вид которой все-таки отбивал охоту ссориться с ним. Город был населен густо. На узких улицах и широких площадях то и дело попадались навстречу монахи и монахини, много женщин в легких покрывалах, множество замурзанных детишек… Вскоре Михал и Елизавета заметили, что улицы уходят вниз, к морю! Город словно бежал к морю, торопясь искупаться. Они тоже пошли быстрее и по дороге покупали дешевые сладости и горячие лепешки с мясом и овощами. Ели с удовольствием. И вышли, выбежали к воде Неаполитанского залива. Наняли лодку, уселись. Лодочник, очень загорелый, греб стоя, как в Венеции гондольеры… Михал подумал, что, быть может, было бы хорошо обосноваться здесь, в Неаполе… Он говорил с ней тихо и на польском языке, лодочник не мог понять их, да и не прислушивался, глядел на море… Михал сказал ей, что мог бы найти в Неаполе недурную службу, у того же Гамильтона, к примеру…
– …мы жили бы здесь. Каждый день видели бы море. Устроили бы дом… – Уже после первой фразы, произнесенной им вполголоса, он понял, что сам себе не верит. Но она тихо поддержала его в его мечтаниях, поддержала совершенно по-женски, проговорила:
– Мы бы обвенчались… – Опустила руку, кисть в воду, замочила немного рукав… Потом, вдруг вздохнув, произнесла грустно и с кротостью: – Но этого никогда не будет, потому что мы пойдем до конца. – И это «пойдем до конца» произнесла почти нежно… – Нам скучно станет жить в Неаполе. Нам и сейчас весело только потому, что это всего лишь передышка, недолгий отдых после такого лихорадочного бега, а дальше – снова бег, лихорадочный бег…
Она шевелила пальцами в воде, опустив глаза. Михал взял ее за другую руку, нежно. И молчали…
Паспорты были получены через двадцать дней. Можно было ехать в Рим. Она сказала, что морем не отправится ни за что!
– Еще одного приступа морской болезни я не выдержу! – Голос ее звучал так мелодично и жалобно…
Решили нанять повозки и добираться берегом. Ехали быстро, останавливаясь в Гаэте, Террачине и Неттуне. Последнюю остановку сделали в Лидо-ди-Рома… Дорога шла в тени дубовой листвы. Покупали виноград. В Лидо-ди-Рома Елизавета увидела дам на осликах. Взяли осла с погонщиком, приземистым итальянцем в красных бесформенных штанах, высокой мятой шляпе. Широкий расстегнутый ворот грязной белой рубахи выказывал золотой крестик на смуглой груди. Елизавета уселась в седло в голубой амазонке, причудливо убрав голову большим кисейным платком. Цольтфингер шагал рядом, держа над ней – высоко – широкий желтый зонтик…
В Риме снова нужны были деньги. Впрочем, это было тривиально, но деньги ведь нужны были всегда… Между нею и Доманским произошел совершенно обыкновенный разговор, какой и мог произойти между мужчиной и женщиной. Она сказала, что у нее покамест нет ни сил, ни настроения для писания…
…разных лживых писем!..
– А у меня это настроение, должно быть, всегда! – заметил он насмешливо.
– Ты мой дипломат! – Она кротко ласкалась к нему. Он отводил ее руки. Он знал, что телесная любовь с ней обычно лишает его сил, необходимых для бурной жизни, оставляя взамен, правда, чувство радостного насладного удовлетворения. Но сейчас нужны были именно силы для бурной жизни!
Речь шла о письме тому же Гамильтону в Неаполь.
– Здесь, в Риме, мы покамест не достанем денег, – говорила она Михалу. – Надо ждать, покамест Ганецкий познакомит нас с кем-нибудь из своих иезуитов[83]. А деньги ведь нужны сейчас…
Михал написал от имени графини Пиннеберг дипломатичное письмо в Неаполь с просьбой о займе семи тысяч червонцев, объясняя, что деньги необходимы на обустройство жизни в Риме и уверяя, что совсем скоро графиня должна получить необходимые средства «от наших друзей в одной из весьма известных восточных монархий»… В присылке этих самых «необходимых средств», то есть отнюдь не из «одной из весьма известных восточных монархий», а как раз-таки из Неаполя, от Гамильтона, Михал очень сомневался. Тем не менее деньги были присланы. Правда, не семь, а всего лишь две тысячи червонцев, которые Михал и получил в качестве доверенного лица графини, в указанной банкирской конторе. Он думал, что Западная Европа все же слишком худо знает Восток, и потому и Гамильтон, к примеру, продолжает в какой-то степени верить в существование таинственных особ, прибывших с этого самого таинственного Востока. И разве и вправду не являются вдруг в Париже или в том же Риме русские путешественники в сопровождении огромной свиты и сорящие деньгами направо и налево, что называется? И наверняка Гамильтон читал Вольтерово описание «русского принца Ивана»…[84]
Когда при таможенной проверке много раз прозвучало «Roma! Roma!», они поняли, что находятся в Риме и что здесь им, возможно, повезет… Покамест же они повели жизнь замкнутую, но все же ухитрились осмотреть некоторые примечательные места. Колизей, уже знаменитый, оказался, по сути, грудой каменных обломков, громоздившихся хаотически в особенности на арене, которая была огорожена. Михал и Елизавета перелезли через ограду в том месте, где она была совсем низкой, камни покатились из-под ног. Он то и дело поддерживал ее за талию или просто-напросто подхватывал на руки. Они все-таки добрались до арены, где и постояли, держась за руки. Затем Михал, шутливо изображая гладиатора, отступил от своей подруги, вскинул правую руку кверху и воскликнул на польском языке:
– Здравствуй, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!
Елизавета захлопала в ладоши и покружилась на месте, чуть приподняв платье у пояса. Они снова перебрались через ограду и вернулись в карету, чувствуя себя шаловливыми детьми…
О возможности посетить великого понтифика, получить аудиенцию, еще и речи не было. И причина заключалась не только в том, что Ганецкому было не так-то просто устроить подобную аудиенцию, но также и в том, что после смерти Климента XIV конклав все еще заседал и новый папа все еще не был избран…
Теперь, когда они оказались, в сущности, под покровительством Ганецкого, пришлось посещать церковные службы, для чего тот же Ганецкий указал церковь Святой Агнессы, украшенную старинной мозаикой. Вместе с Ганецким вся компания, то есть Елизавета, Доманский, Чарномский и слуги, посетила также и церковь Креста Господня. Там Елизавету охватило искреннее молитвенное состояние и она долго молилась, стоя на коленях. На глаза навернулись слезы. Ее спутники уже деликатно вышли наружу, но она присоединилась к ним позже. Они дождались ее.
В Риме устроились уединенно, но не без комфорта. Ганецкий добросовестно исполнял обязанности секретаря, казначея и мажордома. Это он решил, что пользоваться разными наемными экипажами не следует, и нанял постоянную карету за тридцать пять цехинов в месяц. Он же нанял и подходящее жилье: дом Gioranni на Марсовом поле, ценою в пятьдесят цехинов ежемесячно. В этом доме ей нравилась просторная приемная с круглым столом из дубового дерева и стульями с бордовыми бархатными сиденьями вдоль стен. По стенам висели портреты в темных деревянных рамах, изображающие пышно и с многими светотенями сцены из Евангелия и античные мифологические. Из приемной возможно было пройти в анфиладу комнат, которая завершалась ее личными покоями, спальней и кабинетом. Потолок украшен был лепниной и люстрой с большими свечами… Порою она бродила в приемной, как будто в ожидании гостей. На самом деле ее интересовали посланные от Орлова. Но Орлов покамест никак не давал знать о себе…