«Неужели я уже совсем старик? Но нет! А граф Орлов? Он же старше меня, а сегодняшним днем живет, словно ничего и нет за спиной!»
Однажды Николенька застал отца в глубокой задумчивости. Сергей Александрович, небрежно откинувшись в кресле, перебирал в пальцах янтарные четки, с которых не сводил глаз. Сын, не сдержав любопытства, тихо спросил:
– Что это?
Старший Ошеров вздрогнул.
– Уф, напугал! Ну можно ли так подкрадываться…
– Какие красивые!
– Да, красивые… – Сергей Александрович вздохнул. – Это было давно, мой мальчик.
Николенька уселся в противоположное кресло. Он явно ждал продолжения.
– Эти четки я получил от князя Потемкина, – сказал отец, впервые захотевший вдруг выговориться перед сыном. – А передала мне их в подарок одна женщина… которую я любил. Всю жизнь.
– А теперь?
– Теперь не могу любить ее. Она – монахиня.
– Это моя мать? – спросил вдруг сын очень спокойно, глядя отцу прямо в глаза.
Сергей Александрович проглотил комок.
– Нет, – пробормотал. – Нет, милый. Твоя мать… я и не знаю, что с ней нынче.
– Мне никто никогда не рассказывал о ней, как я ни просил, – также спокойно продолжал Николенька.
– Да нечего рассказывать. Была моей женой, изменила мне, бежала в Париж… Ты не похож на нее. Ни лицом, ни нравом. А та женщина… Она отмолила тебя тогда… Помнишь, когда с тобой приключилась вдруг непонятная болезнь, и врачи только руками разводили? Мы вместе вымаливали тебя. В Ивановском монастыре. Она – инокиня Досифея.
– Ка-а-к? – вырвалось у изумленного Николеньки. – Инокиня Досифея? Таинственная затворница? Легенда Москвы? Вы… любили ее? Но ведь говорят… говорят, что она… – Николенька запнулся.
– Правильно говорят. Дочь императрицы Елизаветы Петровны. Меня впервые свел с ней Господь, когда я был много моложе тебя. Мальчик мой! Как я любил ее… И, знаешь, ни о чем я не жалею. И на судьбу не ропщу.
– Инокиня Досифея, – повторил Николай, – подвижница, затворница… Вот кто мне нужен! Я поеду к ней.
– Но… зачем же, сынок?
– Отец, мне нужен совет! Да, да… Я поеду к ней.
На следующий же день младший Ошеров осуществил свое желание.
– Она приняла меня, – только и ответил рассеянно на все расспросы отца. Он был взволновал, весь ушел в себя, и лишь темные глаза его ярко блестели…Сочельник… Как всегда тихий, хрупкий, немного сказочный, инеем посеребренный и пахнущий свежей хвоей… Для многих он – преддверие праздника – таким и был, да только не для обитателей дома Орлова. Всем было ясно, что разболевшийся недавно не на шутку Алексей Григорьевич доживает последние часы…
– Больно, – жаловался он сидящему возле него Сергею Александровичу, – очень больно…
Он замолчал, сильнее побледнев, а через минуту уже не мог сдержать стонов.
– Помочь чем? – вскочил Ошеров.
– Сиди! – Орлов уже превозмог себя. – Чем ты поможешь? Одно теперь от мук этих избавление, да я не страшусь. Впрочем… вру. Страшусь, брат, ох как страшусь! Ведь как оно там будет-то, а?
Он закрыл глаза, лицо его вновь исказилось, и когда он опять заговорил, голос зазвучал глуше, слабее.
– Грехов… много на моей совести, брат. Да я уж сегодня исповедался. Скажи мне, милостив Бог?
– Милостив! – уверенно ответил Сергей Александрович.
– А я знаю! Простит меня… а все ж страшно. Ты знай, Сережка, грехов много… а одного нет. Не убивал я Петра Федоровича, Царствие ему Небесное! Ошибся государь Павел, обманули.
– Да знаю, знаю я, Алексей Григорьевич! И те, кто любит тебя, все знают. Не мучайся, успокойся.
– Скоро совсем успокоюсь… если Господь помилует. Дочку мою, Аннушку, не умел я любить… А в ней-то теперь вся надежда моя! Умница, молитвенница. Отмолит грешного отца, ее Бог послушает. Не оставляй ее, Серж, и Машеньку тоже…
– Мог бы и не говорить об этом.
– Колька твой здесь?
– Пришел.
– С ним тоже хочу попрощаться. Люблю его, славный парень. Позови его.
– Да, сейчас.
– Подожди. Видишь, – Алехан достал из-под рубашки маленький портрет на тонкой цепочке, – не ты один любить умеешь годами…
С портрета глядела на Сергея Александровича молодая государыня Екатерина.
– Может, увижу ее скоро, а?.. Да ты плачешь, что ли, Серж?
У Ошерова крупные слезы блестели в глазах. Он наклонился и поцеловал Алехана в щеку.
– Спасибо за все тебе, Алексей, – прошептал сдавленным голосом.
– Тебе спасибо. Ну, слышу, бабы за дверью рев развели, и дочка, и Машенька. И Колька, говоришь, тут? Зови, всех зови. Эх, а праздник-то какой завтра! Рождество Христово. День великий… А я уж и не встречу.
– Да полно…
– Нет, не прекословь. Знаю. Чувствую. Последний день мой сегодня на этой земле. Последний.
Провожать почившего графа Алексея Григорьевича Орлова высыпала вся Москва. Тысячи людей, обнажив головы, шли и шли к его знаменитому на всю старую столицу особняку, дабы проводить своего кумира в последний путь…
Старый служака Василий Изотов, когда-то много-много лет назад спасший, рискуя собой, Алексея Григорьевича в знаменитой Чесменской битве, сидел один в затхлой горенке за стаканом дешевого вина. Он нарочно ушел от всех, не было у него сил видеть кого-то, словами какими-то перебрасываться. Изотов давно жил у Орлова – граф не мог забыть его самоотверженного поступка и предложил поселиться в своем доме. Старик был предан графу Алехану так, как только может быть предан слуга господину.
– Ну, что, батюшка Алексей Григорьевич, – бормотал старик, – Царствие тебе Небесное, вечный покой. – Он залпом осушил стакан и продолжал:
– А нас-то на кого оставил, а? Уж такого-то теперь и не сыщешь по всей земле Рассейской. И меня старика почто ж так разобидел? Почто раньше меня помер? Уж не мне б тебя хоронить, орел ты наш Алексей Григорьевич. Ну, ничего… Уж скоренько. Теперь-то мне жить как-то уж и неловко, без тебя-то, а? Эх, Алексей Григорьевич, Алексей Григорьевич, упокой Господь твою светлую душеньку…
В скором времени в горенку заглянули. Старик Изотов по-прежнему сидел за столом, уткнув лицо в скрещенные на столе руки, и, казалось, крепко спал. Но когда пригляделись да попытались разбудить, оказалось, что верный слуга Орлова нежданно-негаданно отошел в мир иной вслед за своим господином…Николенька… Для всех уже Николай или Николай Сергеевич, но для отца навсегда – Николенька.
Николеньке уже пошло за тридцать, пора было, по мнению отца, подумать о женитьбе, но он ни разу не слышал от сына, чтобы тому кто-то приглянулся. И в обществе как внимательно ни следили за молодым Ошеровым, ничего за ним приметить не могли. Несколько раз Сергей Александрович пытался, было, заговорить с сыном о сем предмете, но, видя его нежелание, тут же сам сворачивал разговор – мгновенно припоминался брак с Лизой. «Не надо торопить, мешать, ежели сам не хочет, – думал Сергей Александрович. – Не дай Бог случиться, как со мною».
Николай Ошеров считался в Москве «женихом», маменьки имели на него виды, девушки сходили по нему с ума, а он, легонько флиртуя с теми дамами, которые уж наверняка не способны были им серьезно увлечься, неизменно выстаивал против атак слабого пола.
Лишь однажды отцу слегка приоткрылась тайна подобного странного для молодого человека поведения. В один поздний вечер Николенька зачем-то понадобился ему – Сергей Александрович, слегка постучавшись и не получив ответа, тихонько приоткрыл дверь в комнату сына. Николай сидел за столом и ничего не слышал, погруженный в чтение письма. Огонь свечи, полыхнув, бросил яркий блик на его сосредоточенное лицо, и Сергею Александровичу показалось, что по щеке у Николеньки ползет крупная слеза…
Увидев отца, Николай едва не вскрикнул и мгновенно отбросил стопку лежащих перед ним писем в ящик стола. Впрочем, тут же оправился, заговорил ровно, спокойно…
Сергей Александрович так же спокойно что-то отвечал ему, а сам был весь волнение… Он был уверен, что письма эти – от женщины…
Впрочем, сынок в последнее время преподносил ему немало неожиданностей.
Однажды, вернувшись домой от приятеля, Сергей Александрович сразу прошел к сыну, который, как ему доложили, был в библиотеке. Дверь в библиотеку оказалась приоткрыта, и из-за нее раздавался звучный голос Николеньки. Ошеров замер. Он никогда не слышал в голосе сына такой жесткости.
– Нет, – говорил Николенька. – Нет, никогда. И ты напрасно тратишь время в подобных увещеваниях и вводишь меня в грех.
– Ну, послушай, – Сергей Александрович сразу же узнал голос Павла Муранова, близкого приятеля Николая, – я уверен, что ты говоришь так потому, что еще не дал себе труда обдумать все как следует.
– Напротив, я слишком хорошо все обдумал.
– Да? Я предполагал, что для тебя мысли о благе народа…
– Благо народа, – перебил Николенька все так же резко и жестко, – лишь красивые слова, которыми иные прикрывают свое честолюбие, преследуя меж тем цели, совершенно противоположные красивым их обозначениям. Меня ты не переубедишь. Хорошо, в искренности твоей я уверен. Но ты сам заблуждаешься.
– Заблуждаешься ты! Положим, еще рано говорить о чем-то серьезно… Но через десять, через двадцать лет… Николай! Ты не простишь себе, когда поймешь, от какого благородного дела ты отказался!
– Благородное дело? Позвольте! Ваша цель? Конституция, республика?
– Свобода!
– Еще одно красивое слово! Неужели Франция, залитая кровью во имя этой самой свободы, не учит ничему?
– Николай, ты совершаешь преступление против самого себя. С твоими задатками… Юные мальчишки уже сейчас смотрят тебе в рот. А ведь это будущее России! За тобой пойдет народ. За тобой пойдут полки!
– Пусть идут, и я оберну их против вас, если вы переступите черту.
– Что?!
– Да, Паша. Если вы переступите черту, я буду не только не с вами, но и против вас. Я буду защищать самодержавие и правду Евангелия, которую вы хотите попрать.
– Евангелия? Но, мон шер, это просто… нелепо. Я так и не могу понять этих твоих… предрассудков.