е ведь выходить гораздо раньше, чем вам.
Лицо Кости от столь будничного завершения разговора разочарованно вытянулось, но делать нечего — спать так спать.
— К Ряжску подъехали, — вздохнул он, глядя в окно и доставая сигарету из пачки. — Вот тут я родился, тут… А, ну да, я уже вам рассказывал. — И направился в тамбур, продолжая злиться на себя.
И впрямь возомнил черт знает что, а потом еще и возмущается: «Где интересное, увлекательное продолжение?!»
А чего иного ожидать-то? Ежу понятно, что все закончится именно так, как закончилось — поговорили, обсудили и… отбой.
Уже зайдя в тамбур, Константин успел удивиться, откуда тут взялось столько табачного дыма. Однако через секунду он понял свою ошибку: дым был чересчур белым для сигаретного и слишком вязким для, собственно, самого дыма.
Больше всего он напоминал туман — густой и прохладный, ласково обвивший ноги и целеустремленно стремящийся вверх, чтобы победно сжать в своих могучих объятиях все тело.
В инстинктивной попытке вырваться Орешкин ценой неимоверных усилий сумел сделать шаг назад, в сторону спасительной двери, но какой-то особо нахальный, жирновато-маслянистый клок тумана обволок лицо, плотно, не хуже чем пластиковый пакет, перекрыв дыхание, и Константин потерял сознание.
Глава 3С сознанием честно выполненного долга
Что касается непосредственных плодов и популярности, то в этом отношении мудрость далеко уступает красноречию.
Лежа на мягких шкурах, Константин некоторое время еще негодовал на себя за то, что мог забыть о таком, но затем перешел к более конструктивным размышлениям.
Итак, наиболее правдоподобно звучало как раз самое невероятное. Получалось, что теоретический вопрос о согласии повлек за собой самые что ни на есть практические последствия.
Теперь осталось понять, как себя вести и где этот представитель Зла, которому надо оказать противодействие?
Вообще-то сосед по купе намекал, что в идеале самым великолепным вариантом было бы уничтожение этого наблюдателя, который, будучи чем-то вроде представителя Хаоса, являлся скорее не наблюдателем, а вредителем. Дескать, тогда окажется ненужным и их вмешательство в земные дела.
Однако тут перед новоявленным князем был темный лес. И вообще, вначале надо хотя бы увидеть это существо, разобраться в его природе, посмотреть, как именно он норовит напакостить, а уж потом оказывать это самое противодействие.
«Ладно, будем решать дела по мере их поступления, так что пока остановимся на собственном примерном поведении и проявлении всех лучших человеческих качеств в целом», — решил Орешкин.
Тогда получалось, что завтра ему предстоит приложить все усилия, чтобы уговорить князя и его братьев поехать на дружескую встречу с князем Глебом для урегулирования всех споров.
К тому же не исключено, что кто-то очень важный и нужный, именно из-за того, что в подлинной истории она не состоялась, погиб.
Вот только кто?
Костя начал было припоминать все, что ему было известно конкретно по истории Рязанского княжества, но быстро зашел в тупик.
Что Карамзин, что Соловьев писали о Рязани крайне мало, занимаясь в основном описанием великокняжеских разборок, когда того или иного правителя изгоняли из Киева, или Владимира, или Новгорода, ставили другого, потом его в свою очередь смещали третьи, и так до бесконечности.
Впрочем, что-то вертелось у него в голове, причем сам он очень хорошо сознавал, что это настолько серьезно и важно, что просто необходимо вспомнить. Однако никакие отчаянные усилия положительного результата не приносили.
Как на грех, он не знал и еще одного немаловажного обстоятельства — в каком году он находится, ну хотя бы примерно.
Спрашивать об этом впрямую, так, чего доброго, решат, что совсем допился или вообще поехала крыша, а идти окольными путями ему пока не удавалось.
Точнее, он ими и шел, начиная с сегодняшнего пира, но безуспешно, во всяком случае, пока.
Приблизительное представление у него, разумеется, составилось, но уж очень широкое.
С одной стороны, учитывая, что сам Костя в данный момент приехал в гости к своим родичам, проживающим в Переяславле Рязанском, а князь Глеб правит в Рязани, получалось, что она может быть только Старой Рязанью, той самой, которую сожгли во время Батыева нашествия, да так и не восстановили.
Следовательно, дело происходит до татарского ига, то есть верхняя планка не выше декабря тысяча двести тридцать седьмого года.
С другой стороны, княжество вроде уже обособилось, стало самостоятельным, следовательно, нижняя планка зависла где-то на рубеже одиннадцатого и двенадцатого веков.
Итак, получался диапазон на век с четвертью. Остальное же…
Тут оставалось только гадать.
Впрочем, после некоторого раздумья приемлемый вариант нашелся. Надо, сидя за столом, просто выбрать удобный случай и раскритиковать владимиро-суздальских князей. Пусть хозяева, поддержав тему, помянут имя сидящего ныне на престоле северных соседей Рязани, и тогда все сразу станет ясно.
Придя к этому выводу, он, успокоившись, уснул, лелея тайную надежду, что проснется на своей полке в купе под шумный стук колес или очнется, стоя в заплеванном грязном тамбуре, а происходящее сейчас с ним окажется только сном.
Пробуждение его было не из самых приятных. Целых пять минут он ошалело таращился на своего стременного Епифана, который, учитывая походно-полевые условия, очевидно, исполнял заодно и должность княжеского постельничего, так сказать, по совместительству.
Потом наконец до него дошло, что вчерашнее путешествие по средневековому Рязанскому княжеству далеко не закончилось, и он принялся совершать утреннее омовение.
Поливал ему на руки Епифан, а он, склонившись над тазиком, умывался.
Поначалу Костя хотел напомнить своему стременному, что хорошо бы еще раздобыть и мыла, но потом понял, что если о нем здесь и знали, то только теоретически, иначе князю подали бы его без лишнего напоминания.
О зубной пасте и вовсе нечего было думать. Не говоря уже о заморских марках, он бы с огромным удовольствием ухватился за тюбик какой-нибудь «Апельсиновой» и даже, на худой конец, не побрезговал бы зубным порошком, но…
Тут новоявленный князь пришел к выводу, что придется на какое-то время позабыть о такой элементарной вещи, как личная гигиена, повздыхал и успокоился, тем более что не успел он даже одеться, как прибежал неугомонный Онуфрий.
Нетерпеливо цыкнув на бедного Епифана, после чего стременной почти тут же исчез, подобно джинну из лампы Аладдина, боярин в очередной раз приступил к изложению диспозиции, пересказывая в третий раз одну и ту же инструкцию о том, как Косте надлежит себя вести, а главное, не забывать слово Глебово.
Это уже было нечто новенькое, и он насторожился, но Онуфрий интересующую Костю тему затронул лишь вскользь и вновь переключился на нотацию, как лучше уговорить всех князей съехаться на летнюю встречу.
Костя послушно кивал, настраивался, заодно подыскал собственные аргументы и, придя к выводу, что сумеет добиться требуемого, вышел на трапезу в хорошем расположении духа.
Князей оказалось необычайно много, причем двоих Игоревичей — еще одного Глеба и Романа — уговаривать прибыть на эту встречу вообще не пришлось. Они сами горели желанием высказать Константину, как родному брату рязанского князя Глеба, все, что у них накипело, причем попытались приступить к этому делу прямо сейчас, начав приставать к нему с различными упреками по поводу самовольного — «не по отчине и дедине» — захвата главного княжеского стола в Рязани и всяческого утеснения «молодших братьев своих».
Основной клан в лице Ингваря, Олега и Юрия преимущественно помалкивал, но было заметно, что мысленно они тоже поддерживают своих родичей в этих нападках.
Но если самый старший из Игоревичей князь Ингварь при этом поглядывал на Орешкина испытующе, мол, как ты, парень, сможешь выкрутиться, а Юрий даже чуточку сочувственно, то Олег смотрел на Константина с откровенной насмешкой — давай-давай, отвечай за все настряпанное.
Костя сразу же подумал: «Хорошо, что в теле князя находится житель двадцатого века». Пожалуй, прежний, так сказать, законный его обладатель не вытерпел бы и пяти минут таких эмоциональных речей. А уж после соответствующего ответа или, того хуже, небольшого рукоприкладства дальнейший разговор явно перетек бы совсем не в дипломатическое русло.
Сам же он по натуре был человеком терпеливым, вдобавок привык у себя на уроках неоднократно рассказывать одно и то же. У Кости ведь одних шестых классов аж четыре штуки, значит, каждую тему приходится излагать соответствующее количество раз.
Поэтому в ответ на все эти пылкие вопли он лишь скромно, но настойчиво повторял, что всем свойственно ошибаться и главное тут — вовремя исправиться.
Под конец он даже отважился привести в пример аналогичные съезды всех русских князей. Мол, коли уж всем Рюриковичам, невзирая на отдаленное родство, удавалось мирно разрешить все спорные вопросы, то им, сидящим тут за столом и являющимся куда более близкими родичами, сам бог велел собраться, чтобы урядить все мирно.
Но тут Ингварь перешел к вопросам. Дескать, не идет ли речь о дальнейших утеснениях, не думает ли князь Глеб поделиться не по праву им захваченным и не мыслит ли о совместном походе на непокорные племена мордвы?
Понятия не имея ни об одной из интересующих Ингваря тем, Костя принялся вилять из стороны в сторону, ибо ничего конкретного он, по своему незнанию, сказать просто не смог.
Правда, когда Костя заикнулся о неспокойных временах, князья переглянулись и Олег насмешливо поинтересовался:
— Али половцы зашевелились, брате, что вы с Глебом о согласии вспомнили? Так ведь у тебя в женках сестрица Данилы Кобяковича. Неужто степняки про оное родство забыли?
Хорошо, что хоть тут память его не подвела, и Орешкину удалось кое-что припомнить, благо что имен половецких ханов в его голове имелось немного, всего пяток, и как раз Кобяк, равно как и его сын Данила входили в их число.