Теперь получалось, что можно еще более существенно сузить временные рамки, подняв нижнюю планку лет эдак на сто, и быть уверенным, что он находится в конце двенадцатого — начале тринадцатого века.
Очень хорошо. Значит, можно рискнуть, и он, сделав многозначительное лицо, а также понизив голос чуть ли не до шепота, изрек:
— Да что там половцы, когда иной враг уже мечи точит, на Русь глядючи, а он куда страшнее будет, — и принялся рассказывать о монголах.
Князья недоверчиво переглянулись.
— Откуда у тебя, брате, вести такие? — осторожно осведомился Ингварь.
Костя поначалу замялся, но потом нашелся с ответом:
— Купец один, из далеких стран приехавши на торг, сказывал. Да и не он один, — добавил он после небольшой паузы, чтобы сообщение прозвучало весомее.
— Купец солжет — недорого возьмет. Известно, дело торговое, — махнул рукой Олег.
— Один — да, может и солгать, а вот все — это навряд ли, — возразил Костя.
Мысль о скором нашествии татар возникла у него еще вчера, но тогда было не до нее, зато сейчас она пришлась как нельзя кстати.
— А ты, брате, ничего не путаешь? — Это уже подал голос Ингварь.
— Если бы, — вздохнул Костя и начал излагать подробности о татарском войске.
Особо пришлось остановиться на железной дисциплине, царящей среди монгольских воинов. Больше всего князей удивило его сообщение о том, как за одного бежавшего с поля боя подвергается смертной казни весь десяток, за драпающий десяток — вся сотня и так далее.
— Хорошо бы и у нас такое ввести, — задумчиво произнес Олег, и его красивое лицо неприятно исказилось.
— Что ты, брат. Грех-то какой, христианскую душу губить. Над ней единый господь бог властен, — укоризненно заметил Юрий и поинтересовался: — А что у них за вера?
— Язычники они и во Христа не веруют, — кратко ответил Костя и тут же, пока они не остыли от его рассказа, уснащенного красноречивыми подробностями, осведомился: — Так что, братья, дадим этим степным волкам себя поодиночке перерезать или дружно все вместе на смертный бой выйдем?
Ингварь внимательно оглядел всех и отчеканил:
— Передай Глебу, что все приедем. Коль и впрямь такая беда на Русь идет, негоже старые обиды на сердце держать.
— А сдюжим ли мы, хоть даже и вместе? — робко заметил Юрий, на что Костя авторитетно заявил:
— А кто сказал, что мы одни в той битве будем? Пошлем гонцов в Чернигов, в Муром, в Киев, к князю Владимирскому, — и вопросительно уставился на сидящих.
Первым откликнулся хозяин застолья.
— Это верно, — согласился Ингварь. — Тут нам без помощи Константиновой не обойтись.
Так-так. Судя по упоминанию о его тезке из Владимиро-Суздальского княжества[6], который и правил всего три года, получалось, что Костя и в самом деле почти не ошибся с татарами.
Совсем замечательно.
Нет, что касается самих татар — это плохо, а вот что можно более-менее определиться с годами…
Опять же ему удалось добиться основного — согласия всех присутствующих на пиру князей на большой сбор.
На радостях Костя даже не стал отнекиваться от участия в завтрашней охоте, которую Ингварь как гостеприимный хозяин предложил всем присутствующим.
Едва же Орешкин вернулся в свою комнату, где ему предстояло переодеться к вечернему застолью, как прибежал Епифан с каким-то парнем, который, как выяснилось, был гонцом от Гремислава.
Оказывается, ту молодую ведьму, которую князь приказал словить — когда он такую ахинею приказывал, Костя, хоть убей, не помнил, — его верные слуги поймали еще вечор и теперь везут сюда.
Теперь на все княжья воля — то ли сразу учинить над ней расправу, то ли князь перед этим захочет поглядеть на младую бесовку, которая успела приложить его по голове увесистым поленом.
Пришлось сказать, чтобы после пира ее привели для допроса, поскольку без княжеского суда казнить человека, пусть даже и ведьму, негоже, а заодно и поинтересоваться у Епифана некоторыми деталями своей, судя по полученному удару, не совсем удачной охоты на ведьму.
При этом Орешкин периодически со страдальческим видом тряс головой, которая, дескать, до сих пор болит, поскольку оная чертовка так по ней съездила, что он даже частично потерял память — такой отмазкой для объяснения загадочной забывчивости было просто грех не воспользоваться.
Стременной, приняв все за чистую монету и сочувственно поохав над княжьей бедой, охотно рассказал, как было дело.
Оказывается, они потому и не двинулись по Оке санным путем, что князь попутно решил позабавиться с красивой чертовкой, которая, как Константину донес слуга Гремислав за три дня до выезда к Ингварю, жила на полпути из Ожска в Переяславль Рязанский, где-то в Синем бору.
Подъехал княжий поезд к избушке, где она жила, после полудня.
Князь, едва глянув на нее, решил даром времени не терять и заняться любовными утехами вплотную. С этой целью все посторонние из избы вышли, и Константин остался с ведьмачкой наедине.
Вначале в хате стоял несусветный грохот, спустя минуту шумы стихли, и княжеской свите оставалось терпеливо ожидать, когда князь-батюшка вволю насладится девкой.
Лишь по прошествии пары часов они обеспокоились и по настоянию Онуфрия Епифан осторожно заглянул внутрь.
Картина была удручающая. Князь лежал с разбитой головой в углу, а ведьмачка утекла через потайной лаз.
Очнувшись и будучи вне себя от ярости, Константин лично возглавил погоню, оказавшуюся безрезультатной. Уже в сумерках стало ясно, что ловить бесовку смысла нет. Однако князь не угомонился и оставил того же Гремислава с двумя крепкими холопами в лесу, приказав без ведьмачки на глаза ему не попадаться. Сам же нализался, как обычно, и заночевал в избушке.
Ну а теперь, слава богу, змеиное отродье попалось и ждет праведного княжьего суда.
В завершение своего рассказа Епифашка выразил удивление, чем она прельстила Константина и уж не бесовский ли это приворот, поскольку у нее ни кожи ни рожи, ну просто глянуть не на что. Куда как лучше бабы в селищах под Ожском, наливные, как яблочко, и ядреные, как репа.
Исходя из этого Костя тут же сделал вывод, что в последние пару дней его стременной стал слишком бойким на язык, коли набрался наглости критиковать княжеский вкус. Пришлось на него слегка цыкнуть, после чего он обиженно замолк.
Орешкин же пришел к глубокомысленному заключению, что при теперешних условиях излишняя демократизация, пожалуй, вредна для простого народа, который тут же может запросто сесть тебе на шею.
Поймав себя на мысли, что рассуждает сейчас как допотопный средневековый феодал, он иронично хмыкнул в бороду.
Узрев, что господин улыбается, Епифашка тоже заухмылялся, демонстрируя крупные желтые зубы.
В таком веселом настрое Костя и пошел пить медовуху.
На сей раз он особо не блистал своими талантами тамады, а в основном вел умные застольные беседы, стараясь в первую очередь вовлекать в них Ингваря, а также Юрия и Олега.
Роман с Глебом и без того смотрели на него влюбленными глазами, так что он решил на них не распыляться.
Единственное, что слегка подпортило его веселье, так это услышанные краем уха обрывки рассказов неугомонного Онуфрия о том, какой князь Константин замечательный охотник, как лихо заваливает медведя, как метко пускает стрелу в белку и как бесстрашен в очном поединке с матерым вепрем.
Причем к концу застолья клыки у заваленного лично князем секача длиной были не меньше полутора метров. Больше они не выросли лишь потому, что руки у боярина оказались не шибко длинными.
По той же причине не увеличивалась морда у медведя-шатуна, который, по рассказам Онуфрия, сам величиной был чуть ли не со слона.
— У нас таких страшных зверей в лесах не водится, — мягко, но с большой долей иронии заметил Ингварь. — Но думается, что завтрашняя охота тебе, брат, должна понравиться.
Костя нашел в себе силы лишь скорбно улыбнуться в ответ: мол, чего уж там, конечно, понравится, даже несмотря на то, что медведей величиной со слона у вас не водится.
«А уж запомнится обязательно, тем более учитывая, что она у меня будет первой в жизни», — добавил он мысленно.
Зашла речь и о ведьме.
Как он понял, Гремислав не больно-то скрывал свой улов и о его добыче знали уже все князья.
На взгляд Кости, никто из них не был по характеру кровожадным, а Юрий, как наиболее набожный, даже заметил, что коли на этой девице имеется крест, то, стало быть, душа у нее христианская.
Никто не спорит, кару она заслужила, но жизни лишать человека, по его мнению, не следует. По крайней мере, стоит обождать до тех пор, пока окончательно не выяснится, что она продала душу нечистому.
— К тому ж Синий бор лежит ближе к Переяславлю, нежели к Ожску, — добавил князь Олег. — Мыслю я, что справедливее было бы отдать ее на суд брату нашему Ингварю.
Константин сразу не нашелся, что сказать, и лишь оторопело воззрился на хозяина города.
Отдавать на суд Ингварю свою пленницу Косте вовсе не хотелось. Он-то знал, что как-нибудь изловчится и отпустит ее — ведь девчонка ни в чем не виновата, а что решит его новоявленный братан, сказать трудно.
Но Ингварь сам пришел Косте на выручку, скрадывая дерзость и непримиримость Олега:
— Коль она дорогому гостю и брату обидку причинила, то я ему и отдаю ее головою.
Выходило, что вроде как он соглашался с Олегом и в то же время не лишал Константина права суда над пленницей.
— А может, сюда ее? — высказал предложение Роман, и глаза у него похотливо заблестели.
— Тут ей и суд, и приговор будет, — поддержал его Глеб.
— Поздно уже, — нахмурился Ингварь. — Пускай князь Константин завтра опосля охоты со свежей головой свой правый суд свершит. — При этом он многозначительно посмотрел на Олега и Юрия.
На том они и разошлись.
А в светелке, когда Костя зашел в нее, его уже нетерпеливо ждали Гремислав и Епифан, бдительно следящие за связанной по рукам и ногам худенькой девчушкой лет пятнадцати, беспомощно лежащей на лавке.