— А кто все-то? — осведомилась она.
— Ну князья, слуги там, холопы, смерды, — начал было перечислять он, но она прервала его:
— Будет с тебя и меня одной покудова. Да ты лежи, лежи. Тебе ни в коем разе вставать нельзя. Силов покамест набирайся.
— Так ты совсем одна? — не унимался он.
— А с кем же мне еще тут быть? — ворчливо поинтересовалась она.
— А стреляли же? Кто стрелу-то пустил? — ничего не понимал Костя.
— Я и пустила, — буркнула она. — А ты думал, я только скотину могу наговорами портить да на метле летать? А я эвон чего еще умею. — И, уже потише, задумчиво произнесла: — Вишь, яко оно бывает, князюшко. Искал ты меня, искал, а нашел — едва от смертушки своей ушел.
— Очень надо тебя искать, — шепнул он тихо.
Громко говорить Костя не мог, сил не хватало, но она расслышала и, возмущенно повернувшись к нему, напустилась с упреками:
— Ты соли, да не пересаливай. Или я вовсе дурка? Знамо дело, решил найти и поймать. — И горько добавила: — А я уж той ночью и впрямь тебе поверила.
— Чего же сбежала тогда? — не удержался Костя.
— А так, — махнула рукой она. — Думаю, вдруг проспится, а поутру опять лапать полезет. Кто вас, князей, разберет. А ты эвон, облаву, яко на зверя лесного, устроил. Сам же сказывал — отпущу поутру, вот я и ушла, только чуток пораньше, а ты…
— Мы на охоту ездили. — Говорить было неимоверно трудно, но объяснить хотелось. — Медведь был здесь, шатун. Людей драл. Ну и поехали. А у меня лошадь понесла, вот я и попал сюда. А про тебя я сказал, что отпустил.
Она пристально посмотрела зелеными глазищами и удивленно, даже как-то радостно заметила:
— Ай и впрямь не врешь. Да ты лежи-лежи, отдыхай, — и захлопотала возле него с удвоенной энергией.
Впрочем, долго молчать было явно не в ее натуре, и она тут же принялась упрекать Костю:
— Ох и нежные вы, князья, телесами. Подумаешь, кожу на ноге слегка царапнуло, и сразу без сил свалился. У меня дед был, так его всего шатун изломал, а он сам кишки в брюхо засунул, подпоясался и бегом до избы. Вот это да.
— Так уж и бегом? — усомнился Костя.
— Ну не бегом, — чуточку поправилась она. — Ползком. Но добрался ведь. Так то живот, опять же кишки. А ты вон от одной царапины разлегся. — И тревожно спросила: — Ты наверх-то поднимешься ли? А то ведь я тебя не допру, тяжелый ты жуть. И так вся упарилась, пока из ручья вынимала.
Только теперь он понял, что так ласково журчит чуть ли не рядом с ухом. Оказывается, ручей.
Он попробовал приподнять голову, и тут же перед глазами все поплыло. Сквозь наплывающую мутную пелену Костя успел расслышать только тревожный вскрик маленькой ведьмачки.
Второй раз без сознания он пробыл недолго и, очнувшись, вновь безропотно принялся выслушивать упреки в свой адрес. Потом она утихла и, глядя на него, коротко предупредила:
— Ты тока помереть не вздумай.
— Да что ты? От царапины-то, — прошептал Костя непослушными губами, но она, хмурясь, на этот раз не стала продолжать свое ворчание.
Вместо этого ведьмачка нерешительно покачала головой, сокрушенно заметив:
— Кровищи с тебя натекло, как с порося трехгодовалого. С того и боюся. Ты яко мыслишь, ищут тебя?
— Обязательно, — заверил он, уже не пытаясь поднять голову.
— Боюся, тут они не пойдут, — усомнилась она и, придя к какому-то не очень приятному для себя выводу, безапелляционно заявила: — Нельзя тебе тута, никак нельзя. Уж больно место худое. В народе ентот вражек гиблым кличут, а еще мертвым. Слыхала я от баушки своей, будто тут такие черные дела творились, кои к ночи вовсе не след поминать.
— Это из-за… — Не договорив, Константин выразительно кивнул наверх, намекая на разбойников.
— Ежели бы так, иное бы сказывали, — не согласилась Доброгнева. — К тому ж их еще о позапрошлое лето тут вовсе не было, егда я сбирала кой-что в ентих местах, потому и ныне от погони решила здесь скрыться. Чаяла, днем не сыщут, а ближе к ночи перейду в иное. — Немного помолчав, она выдала еще одно доказательство: — И травы тута худые растут, да так буйно…
— Зачем же тогда ты их собирала? — вяло отозвался Константин.
— Иное худое, ежели его самую малость в зелье добавить, тож на пользу обернуть можно, — пояснила девушка и подвела итог: — Не-э, никак нельзя тебе тута долго. Стало быть, будем вместе наверх лезть.
— Может, ты одна?
— А тебя бросить? — Она горько усмехнулась и добавила: — Может, я и ведьмачка, а тоже своего бога в душе имею. Ты мне, значит, добро, а я… — Она обиженно махнула рукой. — Не чаяла я, князь, что ты меня за таковскую считаешь.
— Да нет, — пояснил он свою мысль. — Одна ты быстрее вылезешь и кого-нибудь позовешь на помощь. Сама же говоришь, не справиться тебе со мной.
— Это верно, — кивнула она и, тяжело вздохнув, тряхнула копной нечесаных волос. — Ну будь по-твоему. А я мигом обернусь. Сперва только меч тебе принесу, а то мало ли.
— А сама?..
— Меня, — она гордо выпрямилась, — ни одна тварь лесная тронуть не посмеет. Я заветные слова знаю.
— Мы с тобой одной крови, — проворчал Костя, вспоминая киплинговского Маугли.
— Чего? — нахмурилась она, не поняв.
— Так, вспомнилось что-то, — вяло усмехнулся он.
— Худо дело, — покачала головой она. — Заговариваться учал.
— Ты за мечом хотела сходить, — напомнил ей Костя.
Она отошла куда-то в сторону, а он тем временем огляделся.
Овраг был мрачен, и этот хмурый вид не оживляло даже веселое журчание ручья. Кругом черные, почти отвесные стены и жиденькие пучки пожухлой травы, робко тянувшиеся из них. Даже снега здесь почему-то почти не было.
К тому же именно в этом месте овраг круто изгибался и резко уходил вправо, так что Константин оказался в узеньком, не более пяти-шести метров, сгибе.
Не прошло и минуты, как новое странное чувство охватило его. Это было похоже на прикосновение чего-то непонятного и в то же время пугающего. В мягком, еле уловимом касании присутствовала какая-то загадочная робость, будто, ощупывая его, неведомое существо как бы знакомилось с ним, не уверенное до конца — тот ли это человек, который ему нужен.
А еще чувствовался холод, тяжелый и равнодушный, каким подчас веет из разверстой могилы.
Как ни странно, но Константин ничего вокруг себя не видел.
Ни единой живой души, ни одной мелкой или вовсе крошечной твари.
Овраг был мертв изначально, но присутствие чего-то неведомого, страшного и пугающего ощущалось с каждым мгновением все сильнее и сильнее.
Затем эти прикосновения стали все более настойчивы.
Ледяные щупальца постепенно передвигались все выше и выше, достигнув коленей, хотя Константин по-прежнему ничего не видел. Лишь какие-то сгустки черного тумана медленно кружились над его ногами, явственно сгущаясь с каждой секундой, будто наливаясь силой, щедро зачерпнутой из колодца жизни этого беспомощно лежащего человека.
Вокруг все как-то неожиданно резко потемнело, и тут Константин догадался, что темнеет не в овраге, а у него в глазах, правда, как-то неравномерно, поскольку чернее всего было именно возле его тела, что было несколько странно.
Однако удивляться не приходилось, так как хватало и других достаточно красноречивых симптомов его угасания. Резко онемели ноги, которыми он не в силах был даже пошевелить, появилась внезапная слабость во всем теле, которое вдруг в одночасье стало безвольным, будто восковая кукла.
Он вдруг осознал, что лежит в мертвой тишине и не слышит не только журчания ручья, но даже резко-пронзительного вороньего карканья.
В довершение же полноты картины, как яркий окончательный мазок, в дело вмешалось еще и обоняние. Резкий запах даже не трупа, а чего-то значительно более мерзкого, того, что никогда и не было живым, забивал ноздри, не давая даже дышать.
Ему вдруг жутко захотелось пожить еще хоть немного.
Пресный однообразный день, в который превратилась его жизнь в последние годы, совсем недавно сменился яркой, красочной карнавальной ночью, звенящей неведомыми мелодиями. А ведь он так и не успел еще насладиться ни буйством этих красок, ни этой загадочной музыкой, ни обилием новых интереснейших карнавальных масок, в которых щеголяли его новые знакомые. Он лишь коснулся всего этого краешком, узенькой каемкой, да и то еле уловимо, вскользь.
Он лихорадочно напряг остатки сил, дабы хоть на мгновение отсрочить приход великой владычицы мрака и тьмы, которая уже замахивалась, торжествуя, своей косой.
Меж тем туман все более сгущался, полностью окутывая его черным, непроницаемым мраком ночи.
Щупальца-ледышки поначалу воздушно, легко, почти невесомо касаясь, а затем с силой стискивая, сжимая в своих стальных объятиях его тело, уже ощупывали низ живота, скользя по паху, но тут у Константина из ушей вдруг будто вынули невидимую затычку, и слух резанул пронзительный девчоночий визг.
Он напряг зрение и вдруг сквозь рассеивающиеся черные клубы тошнотворно воняющего дыма увидел, хотя и смутно, будто сквозь некую полупрозрачную пелену, искаженное лицо Доброгневы.
Она стремительно черпала из ручья обеими горстями воду и щедро выплескивала ее на Константина.
Странное дело, ледяная вода, попадая на одежду, пропитывая ее насквозь и соприкасаясь с телом, не вызывала чувства холода, а, скорее напротив, чуть ли не обжигала кожу, возвращая чувствительность не только ей, но и всему телу.
Ноги, бывшие всего несколько секунд назад чуждо-каменными, бесчувственными, будто уже отделенные рукой опытного хирурга, опять стали принадлежать Константину.
Даже боль, которая вновь, подобно стремительному ручью, запульсировала в раненой ноге, лишь обрадовала его.
Это был еще один верный симптом того, что жизнь, почти покинувшая его коченеющее тело, вдруг в самый последний миг передумала и вернулась, влившись бурным потоком в вены и артерии.
И хотя Константин по-прежнему не имел сил, чтобы сделать хотя бы самое незначительное движение, зато он знал, что ему в этом никто не будет мешать, стягивая невидимыми упругими кольцами и удерживая в мертвенной неподвижности.