и молча терпела жестокие побои.
Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так охаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеление княгини.
От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.
«А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее ажно одышка пошла, да такая сильная, что иноземный лекарь изготовил ей какое-то средство, и теперь она без него не в силах даже подняться на две-три ступеньки», — тут же вспомнил Константин.
Он некоторое время брезгливо разглядывал свою ненаглядную. Вслушавшись же в суть того, что она говорила, он чуть не выругался от негодования.
Холопка сия, дескать, не посторонилась, когда княгиня шествовала мимо, нагло повернувшись к ней задней частью тела, и делала вид, что моет полы, хотя на самом деле только размазывала грязь.
Когда же Фекла слегка толкнула Купаву, причем совсем легонько, та и вовсе повалилась на пол, сделав это явно нарочно. Мало этого, так она во время своего падения, так сказать, попутно, ухитрилась перевернуть цельную шайку грязной воды прямо под ноги княгине.
В результате этой подлости нарядные сафьяновые сапоги оказались испачканными.
— Я ей, казюле[13] подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, в отказ пошла! Да и на козлах, нет чтоб прощения просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с десяток плетей ввалил.
— А ты всего-то сколько же ей намерила? — кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдохов-выдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.
— Ну еще десятка два-три, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю.
Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чем-нибудь тяжелым, что зачесались не только руки, но и раненая нога.
Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, рубаха на которой в некоторых местах была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосы-рубцы.
Впредь же указал никого не сечь — кто бы ему ни повелел, — пока не услышит на это повеления от него, князя, лично.
— Ну а яко теперича с остальными-то быти, кои в порубе[14] сидят да очереди ожидают? — осведомился Антип.
— А кто там у нас еще?
— Так старик-иконник, да еще один бесенок, стряпухи нашей сынок, и лекарка твоя, княже, — пояснил тот и, напоровшись на расширенные от ярости Костины глаза, испуганно попятился прочь, едва не навернувшись на крутых ступеньках крыльца.
— Всех выпустить, — сквозь зубы прошипел Константин. — Немедля! А ты, — повернулся он к княгине, — помоги-ка мне дойти до опочивальни.
Та в этот момент уже раскрыла рот, дабы выразить свое негодование княжеским решением, но, натолкнувшись на взгляд мужа, решила промолчать.
Однако, завидев выходящую из поруба Доброгневу с горделиво поднятой головой, не удержалась от короткого комментария:
— Ее счастьице, что ты ныне столь рано на крыльцо вышел.
— Нет, не ее, — поправил Константин, хмуро глядя на свою ненаглядную супружницу. — Это твое счастье.
И столь красноречив был его взгляд с недобрым прищуром, что княгиня осеклась на полуслове и замолкла.
Пока Константин ковылял до кровати, она открыла рот лишь один раз, чтобы показать ему место, где эта мерзавка не уступила ей дорогу.
Коридор из светелки в опочивальню был и впрямь не очень-то широк, не больше двух метров, но, по мнению Константина, этого было вполне достаточно, чтобы разминуться.
— Значит, не могла обойти? — поинтересовался он достаточно миролюбиво, ибо не собирался начинать семейную жизнь с ругани, к тому же положение княжеской четы ко многому обязывало, во всяком случае, к соблюдению каких-то определенных условностей.
— Это я-то?! — задохнулась она. — Ее-то?!
Больше она не сказала ни слова, но, когда Константин, наконец-то усевшись на свою широкую кроватку, примостился на ней поудобнее и посмотрел на Феклу, ему и впрямь стало слегка страшновато — с лица она побагровела как свекла, и видно было, что ее аж распирает от злости.
Впрочем, не подав виду, Константин эту паузу использовал с толком, указав стременному, дабы тот немедля, сразу после ухода княгини из опочивальни, прислал ему всех, кто был в порубе, но в первую очередь эту терпеливую девку, а потом Доброгневу.
Едва тот вышел, как-то странно, то ли с сочувствием, то ли с восхищением посмотрев на князя, как милую Феклу прорвало и она напустилась на Константина с истошными криками.
Здесь было всего понемногу, но главенствующее место занимали попреки в том, что тот потерял всякий стыд и срам, при всем честном народе без зазрения совести заступаясь за своих потаскух перед родной супругой.
Потом последовали клятвенные уверения в том, что эту холопку она все едино изведет, после чего Костя, не выдержав, рявкнул:
— Хватит!
Ему и впрямь надоело слушать вздорную бабу, тем более что ничего путного за все время своего эмоционального выступления она так и не сказала.
В ответ на его окрик она испуганно отшатнулась и действительно замолчала, из чего Костя сделал приятный вывод, что его предшественник был достаточно крут нравом и горяч на руку, причем, пребывая в раздражении, не особо обращал внимание на то, кто там перед ним стоит, включая родную жену.
Это был очень отрадный факт, и он пообещал себе крепко-накрепко его запомнить. Так, на всякий случай. Может, и пригодится… в будущем.
Не давая ей опомниться, он властным тоном произнес:
— Будет все так, как я велел. А теперь иди. — И уже в спину добавил: — Холопы тоже люди. Поласковее с ними на будущее надо.
Она ошарашенно повернулась к нему и, судя по всему, хотела что-то сказать, но, увидев командно-прощальный жест супруга, мол, давай-давай, топай, молча удалилась, шарахнув дверью так, что, будь это в современном доме — штукатурка со стен уже давно бы лежала на полу.
Купава, возникшая на пороге, и впрямь полностью соответствовала своему красивому имени. Светло-русые волосы, заплетенные в толстенную косу, да и вообще на ее лице лежала печать какого-то зрелого, чисто женского очарования. Потупленные долу глаза и смущенно теребящие края рукавов простой холщовой рубахи руки только добавляли прелести этой статной девице.
На вид ей было лет двадцать пять, не больше. Именно такими представлял себе Константин настоящих красавиц-славянок, коих на Руси было превеликое множество.
Она не была стройной. Отнюдь нет. Про ее крепко сбитую фигуру кое-кто из Константиновых современников, пожалуй, мог бы заметить, что она чересчур…
Но даже несмотря на рубашку, было заметно, что в этом теле, невзирая на крупные габариты, нет ни единой капли жира, ни малейшей складочки, могущей подпортить впечатление от этого воплощенного идеала здоровой женской красоты.
«Однако неплохой вкус был у моего предшественника, — мелькнуло в голове у Кости. — Вот бы кого в княгини, а не это пузатое чучело».
Когда же Купава заговорила, то у Кости лишь добавилось восхищения. Голос ее был хоть и низковат по тембру, но мягок и певуч. Такой обычно называют грудным. А еще в нем чувствовалась ласковость и нежность.
— Звал ли, княже?
— Вот и свиделись, Купавушка, — сказал Константин, стараясь вложить в эту фразу второй, тайный смысл, который она должна понять.
Уж очень ему загорелось возобновить то, что, судя по словам Феклы, ранее было между ним и этой девушкой.
— Да, свиделись, — повторила она, поднимая на него глаза.
Нет, это были не глаза, а глазищи, темно-зеленые, как вода в омуте, и Костя почувствовал, как начинает в нем тонуть, причем безвозвратно.
Первый раз за все время он всерьез позавидовал предыдущему обладателю своего нынешнего тела и от всей души порадовался за его, судя по избраннице, безупречный вкус, после чего мысленно поклялся немедленно, в крайнем случае за неделю выздороветь, дабы…
Ну, словом, мужики поймут, а монахи пусть завидуют, ибо каждому свое.
Вспомнив, хоть и не без труда, первопричину вызова красавицы к себе, Константин после минутного замешательства повинился перед нею:
— Ты уж прости, Купавушка, что не уберег тебя от этого.
Она глядела на него, не отрывая глаз, и вдруг переспросила:
— Так это не твою волю, княже, Антип исполнял?
Вот те номер. У Кости даже дыхание перехватило от возмущения, что она так думает.
— Да ты что?! Как ты только подумать могла?! Неужто я бы такую красоту на поругание отдал?! Да я… — У него уже и слов не находилось, но Купава вдруг рухнула на колени перед ним, склонилась головою к самому полу и запричитала:
— Бей меня, княже, казни подлую. Я, верно, и впрямь мерзавка, коли княгине твоей поверила.
Костя в этот момент никак не мог отвести свой взгляд от ее разодранной на спине рубахи, не скрывавшей светящихся ярким рубиновым светом толстых рубцов от побоев.
Говорить он не мог, зато говорила она:
— Я ведь, подлая, поверила, когда она мне еще до отлучки твоей пообещала все космы повыдергивать и все косточки переломать, и будто ты, княже, сам на то согласие дал. Ох и тошнехонько мне стало, хоть в прорубь головой. Ан тут еще и ты неласков стал. Видеть меня не желаешь, как я ни старалась. А уж когда ты уехал, она и вовсе зверем стала, чем ни попадя била. А то вон схватит за волосы да об притолоку, да не просто, а норовит об угол, чтоб больней было. А я молчу все, терплю и думаю: «Бей, бей, да убей хоть поскорей. Зачем мне жизнь такая, коли свет-соколик мой от своей Купавы отвернулся».