Тут Константин уже готов был завыть. И от злости на себя, дурака, пусть и того, прежнего, и от переполнявшей его через край нежности к этой безропотной девушке, беззаветно любящей своего князя.
Купава подняла голову и, замерев на мгновение, негромко ахнула, растерянно отпрянув назад, и даже закрыла рот ладонями, после чего, медленно протягивая к князю руки, прерывисто шепнула:
— Да у тебя никак очи увлажнилися, соколик ты мой. Нешто пожалел холопку свою верную? Господи!
Она порывисто кинулась ему на грудь и, обхватив его плечи руками, принялась лихорадочно покрывать беспорядочными поцелуями Костино лицо.
— Любый мой, желанный, — выдохнула она и, глядя на него с такой любовью и обожанием, что за один этот взгляд любой мужик готов был бы на какой угодно подвиг, лишь бы на него еще раз так же посмотрели при возвращении, жарко зашептала: — Да я за таковское готова хошь на муку смертную, хошь на што! — И, видя, что ее любимый князь ничего не говорит, а лишь внимательно всматривается в нее, как-то жалко улыбнувшись, спросила робко: — А что ж ты все смотришь да смотришь, а не говоришь ничего? Или подурнела так сильно? — И тяжко вздохнула. — Известное дело. Бабы — они только до первого дитя свеженькие, а опосля уж не то вовсе.
— Нет-нет, — наконец ответил Константин. — Ты еще краше прежнего стала. А молчал, потому что налюбоваться не мог.
— Неужто правду говоришь? — певуче протянула она и прижалась головой к его груди, не переставая нежно поглаживать плечи теплыми ладошками.
— Правду! Самую что ни на есть, — искренне поклялся Константин.
Он ласково, как только мог, провел ладонью по ее щеке, стирая дождинки слез, но Купава вдруг схватила ее и принялась порывисто целовать, а потом, как будто вспомнив что-то важное, сама прижалась к ней упругой, румяной щекой и торопливо зашептала:
— А Светозару нашему семь месяцев ужо. Вовсе большой стал, — с гордостью добавив: — Сам в люльке сидит.
На один краткий миг Костя пожалел, что не причастен к созданию этого — он уверен был на все сто — очаровательного малыша, а дальше…
Дальше было интересно лишь двоим, поэтому об их бессвязном лепете и любовном шепоте рассказывать не имеет смысла — скучно. Есть такие дела, в которых хорошо участвовать, но плохо присутствовать в роли свидетеля — уж больно однообразно, ну и плюс зависть, самому начинает хотеться того же.
Но никаких граней влюбленные не преступили. Просто, как бы ни хотелось Косте чего-то большего, его состояние было еще неважнецким.
Словом, когда, очевидно замучившись стоять и ждать под дверью, в опочивальню без стука ворвалась юная ведьмачка, они по-прежнему продолжали целоваться, не более.
Какое-то время Доброгнева молча глядела на эту любовную сцену, после чего, иронично вздохнув, напомнила:
— От поцелуев здоровей не будешь, а настой — ну точно — еще и не пил. Вот стоило мне тока отлучиться, как все лечение прахом. Ну прямо и отойтить нельзя.
Оба молча повернулись к ней, с трудом приходя в чувство и возвращаясь в реальность этого мира, на что она миролюбиво заметила:
— Ишь как ошалели. — И, подбоченившись, проворчала: — Ну хорошо я зашла, а ежели б княгиня заскочила?
Чувствуя, что связного ответа ей не дождаться, и усомнившись в том, что они ее вообще слышат, Доброгнева махнула рукой и направилась к двери, беззлобно заметив на прощание:
— Угомонились бы уж. Как дети малые, ей-богу. А ты, княже, чтоб настой не забыл выпить.
С этим напутствием она и удалилась.
А Купава с Костей… опять принялись целоваться.
Сей князь похотлив бысть безмерно и обуян женолюбием вельми.
Женка ево пригожа ликом ясным, набожна и телом белым атласным красы невиданной, но прелюбодей сей слезы горькие даровал оной, поправ канон христианский и в покои к ей вовсе не заходиша, а ежедень по наложницам гуляюща безмерна.
Сына же единокровнаго вовсе зрити не желал и всяко изгалялся, приохочивая младеня годами к питию хмельному, а от богоугодных дел отвращая.
Несчастлив будучи во браке Константин сына свово возлюбиша без меры, уча оного с младых лет письму, счету и к прочим знаниям приохочивая.
Что же касаемо похоти, диаволом разжигаемой, то и тут княже устояша от соблазнов суетных и строг к себе непомерно бысть, чреслам своим воли не даваючи, ибо канон християнский блюл строго.
Посты ж не соблюдаша токмо будучи болящим, яко и святыми отцами дозволено.
Обилие противоречий в летописных сводах не позволяет нам сделать вывод даже о том, какой наружности была его супруга и какие на самом деле были у них отношения.
Известно лишь, что она — дочь одного из половецких ханов, на которых рязанские князья женились очень часто, желая родственными узами обезопасить себя от их набегов. В крещении получила имя Фекла.
Учитывая воспитание половчанок, можно лишь предположить, что нрав у нее был тихий, внешность достаточно приятная, коли о ней так положительно отзывается даже самый враждебный к князю суздальский летописец Филарет.
Будучи не избалована княжеским вниманием, она легко мирилась со своим положением на вторых ролях, была тиха и покладиста.
Что же касается обилия наложниц, то нам доподлинно известна лишь одна, по имени Купава, от которой у князя был сын Светозар. Да и она в скором времени была удалена из Ожска в деревню чуть ли не сразу после рождения ребенка.
Учитывая нравы тех времен, можно сказать, что Константин вел достаточно примерный образ жизни.
Глава 8Верные слуги на дороге не валяются
Верными считай не тех, кто по твоему слову говорит, но кто противится сказанному тобою неверно.
Встречаться со своими боярами Константин, даже слегка оклемавшись, не торопился.
Причиной тому была, с одной стороны, некоторая неуверенность в себе, точнее, в том, сможет ли он командовать ими как надлежит, а с другой — незнание их самих.
Какие они по характеру, как себя ведут со своим князем, насколько далеко распространяется его власть над ними, кто ему предан всей душой, а на кого в трудную минуту ни в коем случае нельзя положиться — продаст?
Вопросов была масса, а ответов на них…
Знать же все это Константину было необходимо, ведь он прекрасно понимал, что если ему тут придется пробыть достаточно долгое время, то в одиночку ничего не сделать.
Хотелось же осуществить очень и очень многое.
Стало быть, пришла пора окружать себя хорошими умными советниками, а еще лучше — единомышленниками. Задача простая и ясная, но вот из кого их набирать, а главное — кого из уже имеющихся оставить, пусть хотя бы на первое время?
В один из дней Константин как всегда поутру расхаживал по своей светелке, разминая раненую ногу и продолжая размышлять, как бы не допустить на первых порах крупных ошибок, могущих впоследствии стать роковыми.
Озабоченно поглядывающий на князя Епифан решил даже, что тот вновь приболел, и, что-то смекнув, исчез, появившись уже с обеспокоенной Доброгневой.
— Звал, княже? — встревоженно осведомилась она, едва появившись в дверях.
— Да нет, — озадаченно посмотрел вначале на нее, а потом на Епифана Константин.
Верный стременной помялся, потом выпалил:
— Гляжу, мечешься, княже, аки рысь по клети. Ну, думаю, приболел сызнова. То ли рана вскрылась, то ли какая хвороба нутро гложет. Вот я и… Сам-то молчишь, а там уже бояре дожидаются. Сколько времени прошло, а не сбирались ни разу на пир твой честной.
Благодарно улыбнувшись Доброгневе, Константин жестом отпустил ее, добавив для успокоения:
— Да здоров я, здоров. — И когда она, пожав плечами, вышла, к удивлению обоих оставшихся не сказав больше ни слова, он осведомился у Епифана: — А что, мы часто собирались ранее? Ты, Епифан, — упреждая его недоумение, решил пояснить Константин, — не дивись шибко. После того как головой меня приложили, да потом еще ногу пропороли, я из беспамятства, конечно, вышел, но не до конца. Не все помню, что ранее было. Вот тут вот помню, — для вящей убедительности он показал на левую половину головы, невольно изобразив героя одной кинокомедии, — а вот тут совсем ничего. Ну прямо как отшибло. Из тех же бояр моих всего один в памяти и остался — Онуфрий. Так что давай-ка обскажи мне все — что да как. Да ты присядь, присядь.
Он дождался, когда Епифан все-таки усядется на лавку, сам пристроился напротив и приготовился внимательно слушать.
Польщенный таким нежданным вниманием к своей скромной персоне, Епифан поерзал на лавке, сбираясь с мыслью, а также не желая уронить себя в глазах князя глупой речью, и приступил:
— Да что ж бояре. Онуфрий, мстится[15] мне, в памяти у тебя остался из-за того, что он самый набольший. Когда ты на свой столец[16] усаживаешься, он у тебя всегда одесную[17] восседает.
— А ошую[18] кто? — нетерпеливо поинтересовался Константин.
— Ранее Ратьша сиживал, кой у тебя за тысяцкого был.
— Помер?
— Да нет, живехонек. Токмо он уже третье лето к тебе не приезжает. Хворает шибко.
— Что за болезнь такая? Может, лекаря к нему послать? — осведомился Константин. — Доброгнева кого хочешь на ноги поставит.