— Немалые, это сколько? — уточнил Константин.
— По пятку гривен, не менее, — хмуро отвечал дворский. — Оно и не столь богато, но за десяток лет полста гривен. Да и прочим ты горазд одаривать, а отсюда и оскудение великое в казне твоей. Нынче приехал он за грамоткой на те борти. Может, не будешь давать, а?
— Да-а, что-то я чересчур разошелся, — задумчиво протянул Константин. — Ну ладно, с бортями потом решим. Теперь давай про Ратьшу подумаем.
— А что Ратьша? — в недоумении пожал плечами Зворыка. — Он уж, почитай, три лета на твой двор и глаз не кажет.
— А мне надо, чтоб казал, — пояснил непонятливому слуге Константин. — А давай-ка округлим остаток до двадцати, чтоб ровно было. Выдашь гонцу гривну золотую. — И, уже обращаясь к Епифану, добавил: — Пусть вручит боярину дар княжий, а на словах скажет, что, дескать, зовет тебя князь к себе. Скликает он ноне бояр своих на думу великую, а Ратьша самым верным из всех будет. А что обиду ему нанес, так то не по злобе, а к наветам подлым прислушавшись, по недомыслию едино. Ныне же не то будет. Пусть верит мне, а я не обману. А коль обида в сердце его осталась, то пусть вспомнит, что кто старое помянет, тому глаз вон, и не держит зла на того, кого он мальцом безусым ратиться учил и на коня подсаживал, кому сызмальства вместо отца родного был и от бед оберегал.
— Это что же, — Епифан восторженно покрутил головой, еще не до конца веря услышанному, — это вона ты как! Да быть того не могет, чтоб он после эдаких словес не приехал…
— А еще добавь, — нетерпеливо перебил его Константин, — что не дело это, простого гонца посылать, и, если бы не рана моя, сам бы на коня вскочил, дабы верного Ратьшу обнять, да неможется мне. А теперь иди, да гляди, чтоб гонец не переврал чего — головой отвечаешь.
— Славно сказано, княже, — вновь восхитился Епифан. — И мудро́, и душевно. Главное, чую я, от всего сердца слова твои. — И он от избытка чувств, перед тем как уйти, с силой хряпнул по плечу Зворыку, да так, что плечо у того аж перекосило вниз.
Тем не менее на ногах дворский удержался и вопрошающе уставился на князя.
— Так я тоже пойду, княже? Выдам гонцу гривну.
— Обожди, — остановил его Константин. — Было у тебя в скотнице двадцать и еще две гривны. Одна Ратьше, стало быть, еще одну выдать надо, коли я сказал, чтоб округлить до двух десятков.
— Так то же серебром два десятка. Златых же одна и осталась. Ты хоть бы ее поберег, — взмолился Зворыка.
Расставаться с княжеским золотом ему было так же жалко, как и со своим.
Впрочем, сравнивать тут затруднительно, поскольку своего у него никогда и не было. Пусть и бранила его женка за дурь великую, но ведал дворский, что, кроме честного имени, у него в жизни ничего нет, и он твердо был намерен сберечь в целости хотя бы его.
Однако мысль о том, что вскоре приедет боярин Ратьша, который сумеет утихомирить остальных бояр, пышущих жаром наживы, как-то успокоила его. Здраво рассудив, что снявши голову, по волосам не плачут, он махнул рукой на потерю еще одной гривны и послушно уставился на князя.
— Ведомо мне, — начал издалека Константин, — что мудрый хозяин, добро свое в бережении строгом храня, все равно хорошего слугу наградить должен. Особливо того, кто его же добро не щадя живота своего стережет, аки пес верный.
Невероятная мысль мелькнула у Зворыки в голове, но он отмахнулся от нее, как от назойливой пчелы, хотя ноги у него все равно как-то разом ослабели и перестали подчиняться.
— И ведаю я, — тем временем торжественно возвысил свой голос Константин, — что ты, сколь годков уже близ добра моего находясь, ни куны единой себе не утаил.
Он хотел было сказать про карман, а потом подумал, а есть ли они вообще в этой одежде. У него самого, во всяком случае, не было.
«Ну и ладно, потом разберемся», — и продолжил толкать свою речугу:
— Напротив, добро хранил и старался приумножить, а что не всегда получалось, то не твоя вина. А посему…
Зворыка затаил дыхание. Неужто?! И словно громом в ушах грянуло:
— Жалую я тебя, слугу своего верного, оною гривной. А ты и далее так же предан мне будь.
Ноги у огнищанина[29] окончательно подкосились, и, чтобы не упасть, он оперся одной рукой о дубовую гладко выскобленную столешницу, лепеча при этом что-то бессвязное:
— Да как же, княже… Да я ж для тебя… Да мне… Да я верой и правдой… Сколько лет… Я отслужу… Я…
Константин шагнул вперед, сгреб Зворыку в охапку, трижды смачно поцеловал в поросшие редким мягким пушком щеки и тихо произнес:
— Служи, как и ранее. А за мной не пропадет, и втуне твое радение не останется. А теперь иди, а то, наверное, гонец уже заждался. — И после небольшой паузы смущенно добавил: — Оно бы лучше посреди двора награду вручить, дабы все узрели, как князь верных своих слуг отличает. Поторопился я малость. Хотелось побыстрее порадовать, так что гривну сам заберешь. К тому ж и выбирать тебе не придется — не из чего. Ну иди, иди.
Гривна и сама по себе была солидным вознаграждением. На одну серебряную можно было без проблем купить корову, да еще и парочку телят. Или крепкого вола, или неезженого жеребца. Что уж там говорить про золотую. Она, известное дело, намного дороже.
Но тут дело заключалось в самом знаке внимания, которого Зворыка удостоился, пожалуй, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь.
И ведь не просто одарил князь, а еще и какими словами наградил — подороже всякой гривны будут. Вот что важно.
И говорил-то он, сразу видать, от души, да так, что проняло огнищанина дальше некуда. Еще утром был он князю верным слугой, который и честен-то перед хозяином своим не столько из уважения к нему, сколько из-за врожденной совестливости. Ныне же, после всего услышанного, выходил Зворыка от Константина преданнейшим до гробовой доски рабом, который, ничуть не колеблясь, не только отдал бы за князя свою жизнь, но и душу дьяволу бы продал, невзирая на вечные адовы муки, лишь бы еще раз услышать такие же слова.
Это был его звездный час.
За все унижения, за все издевки и побои, претерпеваемые безропотно вот уже сколько лет, за все нынче князь расплатился сполна, да еще с избытком.
И чувствовал огнищанин всем нутром своим, что теперь все пойдет иначе.
Ему и раньше говорили слуги, и даже нелюдимый обычно Епифан подтверждал, что после раны, полученной на охоте, с князем случились великие перемены, да он особо не верил. А тут понял — и впрямь изменился князь, да так сильно, что и сравнения с прежним никакого нет.
И начнется у него, Зворыки, отныне совсем другая жизнь.
С этими мыслями, на подкашивающихся от навалившегося счастья ногах он и побрел к выходу, но, открывая дверь, еще раз обернулся на стоящего у стола князя и, не зная, что еще сказать, склонился в глубоком земном поклоне.
И послаша он гонца быстрого тако же по наущению диавольскому, ко воеводе безбожному Ратьше, мысля оного приблизить, а слуг верных, богобоязненных отринути вовсе, а на место их поставити худых отцами, кои лестию единой да речами угождати могли.
И благословиша господь наш вседержитель княжий разум и осветиша искрой своея и возопиша Константин горько: «Почто верный слуга мой Ратьша в унынии сидит, будучи изгнан мною неправедно,» и послаша гонца быстрого с поклоном.
И тако сбираша оный князь близ себя людишек, не по летам мудрых, дабы, слушая их советы разумные, самому добро творити.
Обычно Константин никогда не менял своих решений, но и в этом правиле мы найдем исключение, которое только лишний раз подтверждает его.
Случай с воеводой Ратьшей и впрямь стоит несколько особняком. Никогда ни до, ни после него князь не возвращал из опалы людей, заново одаривая их своей лаской и милостью.
Трудно даже предположить, что именно побудило его так поступить. Во всяком случае, в летописях про это упоминается очень глухо и никаких причин такому поступку не приводится.
Остается лишь выдвинуть следующую гипотезу. Вероятно, устроив весной 1217 года обычный смотр своей дружине, который по причине обыденности не был упомянут ни в одной летописи, Константин пришел к выводу, что боеспособность ее крайне низка, а боярин Онуфрий не соответствует должности воеводы и его надо заменить.
Иных кандидатур, кроме Ратьши, у Константина не было, и поэтому пришлось прибегнуть к помощи опального боярина.
Этим, кстати, можно пояснить и первую причину охлаждения в отношениях Константина и Онуфрия. Недоверие и смещение с должности изрядно огорчили последнего, и он затаил в глубине души обиду за такую, с его точки зрения, несправедливость, которую так никогда и не простил князю.
Вообще, Константин умел и поощрять людей просто за добросовестную, честную службу, причем невзирая на занимаемую ими порою весьма скромную должность. Как говорится, рука его была хоть и тяжела, но зато и щедра. В качестве примера достаточно указать на дворского Зворыку, ведавшего всеми княжескими скотницами.
В истории Руси до этого практически не было ни одного случая, чтобы человек, стоящий столь низко на иерархической лестнице, был упомянут в летописях как удостоенный золотой гривны.
Глава 9Дата
Слова лишь символы и знаки
Того ручья с бездонным дном,