Туда они перешли жить уже на следующее утро после случившегося, и, как выяснилось всего через день, весьма вовремя.
Разъяренная толпа селян, пришедших с топорами, косами и вилами, была очень недовольна, что старая ведьма вместе со своим бесовским выкормышем ушли от справедливого возмездия, и с досады устроила славный яркий костерчик из старенькой избушки, где им так славно жилось добрый десяток лет.
Худо-бедно, но к концу лета бабка ухитрилась найти не только новое укромное местечко для жилья, но и излечить в небольшом сельце, стоящем верстах в пяти, хворого смерда, имевшего до своей болезни славу первейшего мастера-древодела[31] во всей округе.
Еще относительно молодой, только-только перевалило на четвертый десяток, он был к тому времени уже в полной лежке, и тогда, невзирая на уговоры сельчан, считающих, что бог дал — бог и взял, его отважная женка все-таки решилась на неслыханный по смелости поступок и доверилась суровой старухе.
Как оказалось — не прогадала.
Не прошло и трех седмиц[32], как болящий не только встал с постели, но и после долгого перерыва впервые взял в руки топор, чтобы для начала хотя бы заточить его.
А еще спустя две седмицы Незван, как звали мастера, невзирая на все уговоры жены, ушел с угрюмой бабкой в лес, дабы сдержать слово, даденное ей в тот день, когда старуха только приступила к его лечению.
Отговаривать его тогда собралась добрая половина соседей, но для русского человека не сдержать клятву всегда считалось чуть ли не восьмым смертным грехом, и к зиме у Доброгневы и ее бабушки появился новенький ладный теремок.
Был он мал, но очень уютен. Перед уходом мастера на крыше домика появился небольшой веселый конек, которым Незван словно расписался в том, что несколько торопливая, поскольку холода уже подступали, но качественная работа — его рук дело и он вовсе ее не стыдится.
На следующее лето он вновь обещался подсобить, ежели что, но придирки местного тиуна сделали свое черное дело, и по весне Незван, расплатившись со всеми, кому был должен, собрал нехитрые пожитки и, прихватив жену с сынишкой, подался куда-то на север, где леса погуще, а тиуны подобрее.
Но никогда уже не забудет девочка, как враждебно косились на нее глупые бабы в том селе, как недобро шептались они за ее спиной, как комки сухой земли, воровато брошенные ей в спину со всеобщего молчаливого одобрения проказливыми мальчишками, больно били меж лопаток, и казалось, что это острые стрелы зло вонзаются в ее худенькое тело.
А спустя время отошла в мир иной и бабка Доброгневы.
Деваться девахе было некуда, и она тоже занялась наиболее привычным для нее делом — лечить людей да пользовать скотину, пока в один ясный зимний денек не раздался на небольшой полянке, где стоял ее домик, пьяный мужской гомон.
Первая встреча с князем была не больно-то радостной. Мутные глаза с сочащейся из них похотью, его наглые бесцеремонные объятия, а потом вовремя подвернувшееся под руку увесистое полено…
Как знать, чем бы все закончилось для девушки, если бы наученная горьким опытом бабка уже в первый год жизни в новом жилище не затеяла отрыть тайный лаз чуть ли не на три десятка саженей[33] в длину, неприметно выходящий наружу близ толстенной ели.
Рыли они его вместе с внучкой аж до следующей зимы, но с делом справились хорошо. Лишь потому и удалось ей уйти в тот день беспрепятственно.
А потом были скитания по лесу, когда ее травили, как дикого зверя, и, наконец-то повязав, привезли в град Переяславль Рязанский, небрежно кинув, как какую-то звериную шкуру, под ноги несостоявшемуся насильнику.
Совсем уж было настроилась Доброгнева на тяжкие муки и неминуемую смерть, желая лишь продать свою жизнь как можно дороже, но тут князь повел себя совершенно вопреки всяческим ее ожиданиям.
И ведь тоже был во хмелю, пусть и не как тогда, малость поменьше, но поведение его было столь отличным от увиденного в избушке, что она попросту растерялась.
Да мало того, он и разговаривал-то с нею очень дружелюбно, совсем как древодел Незван — единственный из всех людей, в коем она ни разу не почувствовала ни страха, ни враждебности, ни злобы, ни ненависти к себе.
Правда, у Незвана была причина — бабка Доброгневы вытащила его с того света, поставила на ноги. Тут как раз все понятно — простая человеческая благодарность.
Князю же она едва не проломила голову поленом, а он хоть бы хны. Вроде бы и не обиделся совсем. Во всяком случае, ни злости, ни ненависти с его стороны она не почувствовала.
И все-таки Доброгнева рисковать не стала, под утро тихонько сбежав из его покоев.
А уж в лесу, когда повстречались, то она — спасибо Незвану за науку, это ведь он научил ее стрелять из лука — хоть и подсобила князю, завалив одного из татей, но если б Константин не был ранен, то сроду не подошла бы.
К тому же уверена была, что облаву эту устроили именно на нее. Досадно, видать, стало, что пташка ускользнула, а может, князь вновь изменился, третьим стал.
В овраге лишь и поняла Доброгнева, какой он взаправдашний, настоящий.
А уж потом, когда князь и в бреду горячечном не о себе — о ней думал, о ней говорил, ее спасал, объясняя, как она здорово пришла ему на выручку, тут она и вовсе прикипела к нему сердцем.
Открылось оно широко и без оглядки, щедро отозвавшись на доброе слово. В такие небольшие лета к нему всегда можно отыскать ход. Не полностью оно еще покрылось неприступной броней, не совсем заросли к нему пути-дорожки.
Но и тогда еще сторожилась Доброгнева, сама себя беспрестанно одергивая. Известно ведь, да и бабка о таком не раз говорила, что от страданий душа человека завсегда умягчается, но едва он встанет на ноги, почует себя здоровым, так может оказаться совсем другим.
Потому первые три недели, не меньше, после того как он пришел в сознание, девушка все время настороженно продолжала ждать. В ту пору ей хватило бы одного насмешливого или презрительного слова в свой адрес, чтобы тут же развернуться и… поминай как звали, ибо означало бы это слово, что князь то ли стал каким-то третьим, то ли вновь превратился в первого.
Но ничего похожего так и не произошло. Более того, в самые первые дни после того, как князь очнулся, он сам назвал ее сестрой.
Поначалу Доброгнева даже не поняла, что он обращается к ней. Шутка ли, он — князь, а она… Слыхала, как людишки на улице шепчутся, и словцо «ведьмачка» тоже до ее ушей долетало. Трогать не трогали, зная, что лечит самого Константина, но косились, а тут…
— Сестра милосердия, — прошептал он пересохшими губами, с улыбкой глядя, как она хлопочет у его изголовья.
«Сызнова заговариваться учал, — с досадой подумала она, но взгляд у князя был точно такой же осмысленный, как и накануне. — Ага, — осенило ее, — не иначе как повидаться хочет с этой самой Милосердой».
И она осведомилась:
— Позвать тебе ее, что ли?
— Кого? — с легким удивлением прошептал князь.
— Ну-у сестрицу твою, Милосерду.
— Зачем? — улыбнулся Константин. — Вот она, передо мной стоит.
«Так и есть — снова похужело», — сделала вывод она, но на всякий случай оглянулась, однако в опочивальне никакой сестры не было.
— Да ты это, — пояснил князь, продолжая улыбаться.
— Я?! — ахнула она. — Сестра?! — И, зардевшись, тут же убежала к себе в маленькую светелку.
Много чего передумала Доброгнева, сидючи в ней.
Потом вспомнила, как бабка Марфуша рассказывала ей про обычаи, которые водились на Руси в далекую старину. Был среди них и такой, что, когда воин спасал воина от смерти, они потом братались.
Правда, про сестру слыхивать ей не доводилось, разве что в тех уж вовсе невсамделишных историях, где дело происходит на острове Буяне, а добры молодцы спасают красных девиц от огнедышаших драконов, пронзая их чешую особым мечом-кладенцом.
Но и там они обычно… женятся на них, а не…
Однако, поразмыслив еще, пришла к выводу, что жениться на ней князю вовсе не пристало, вот он и порешил изменить их родство, а к вечеру и вовсе решила, что и тут ей обольщаться ни к чему — чего сгоряча не скажешь, испытывая благодарность за спасение от смерти.
Словом, как ни приятно слышать таковское, а лучше будет не бередить сердечко да немного обождать, а уж там пусть выйдет как выйдет.
Лишь после того, как Константин не раз и не два повторил то же самое и в последующие два дня, она уверилась в его серьезных намерениях и, склонившись перед ним в низком поклоне, поблагодарила за столь великую честь, что он ей оказал.
Мол, согласна она быть его названой сестрицей, коли ему оно так возжелалося, но заодно осведомилась, неужто, когда так вот роднятся, непременно надо переиначивать имечко. Ежели так, то она и на таковское согласная, пущай будет Милосерда.
Реакция князя была странной.
Он закашлялся, некоторое время изумленно вглядывался в лицо Доброгневы, после чего медленно произнес, что если она так хочет, то переиначивать не будет, и умолк, озадаченно морща лоб и о чем-то сосредоточенно размышляя.
Вечером того же дня он пояснил, что во избежание лишних слухов и кривотолков о новой названой сестрице лучше, если они станут хранить это в тайне от всех прочих, ибо завистников хватает, и в подтверждение своих слов даже рассказал ей одну историю, которая приключилась на Руси.
Дескать, был один князь, который полюбил простую девушку и женился на ней, но подлые бояре посчитали, что она околдовала князя, и сожгли ее на костре.
— Так то жена, — усомнилась Доброгнева, — а я-то…
— Сестра еще круче, — пояснил Константин. — Сама подумай, ведь жен у человека может быть много. Не понравилась одна, и раз ее в монастырь, а сам с другой обвенчался. Сестра же до самой смерти сестрой останется. Словом, пусть это новое имя будет как бы тайное. Что-то вроде знака — если я, когда мы одни, назову тебя Милосердой, то тогда и тебе таиться нечего, а если Доброгневой — значит, веди себя как простая травница. — И смущенно добавил: — Очень уж я за тебя боюсь.