Доброгнева тоже потупилась, вновь зарделась и торопливо закивала. Дескать, она на все согласная, да и потом, уже оказавшись в своей светелке, никак не могла успокоиться. Шутка ли — сам князь за нее опаску имеет, сердцем тревожится.
А что она с тех пор все равно оставалась резкой да суровой с князем, особенно когда тот называл ее Милосердой, так это ее душа по привычке продолжала кутаться в обрывки прежних одежд, сотканных из недоверчивости да подозрительности, пытаясь таким неумелым образом схоронить свою излишнюю нежность к этому здоровяку.
Да и чего греха таить, испытывала его.
Мол, как тебе новая сестрица? Не надумал еще расстаться с эдакой злыдней?
Потом-то, придя в свою светелку, нещадно бранила себя за это — нешто можно счастье собственное на излом пытать, а вдруг и взаправду треснет, но и угомониться не могла.
А в оправдание своего поведения повторяла, что, коли и впрямь хрустнет что, стало быть, не доподлинным счастьице это было, не истинным, потому и жалеть о таковском ни к чему.
Зато сейчас, плывя по реке, когда князь спал, могла Доброгнева себе позволить и добрую улыбку, посвященную одному ему, и ласковый взгляд, и даже легонько погладить, пусть не самого, а лишь шкуру, под которой он добросовестно проспал чуть ли не всю дорогу.
А на Константина утренняя речная прохлада в сочетании с теплом одеял оказали необыкновенно благотворное воздействие. Проснувшись от громких криков мужиков, швартующих его ладью к пристани, он почувствовал, что не только изрядно взбодрился и посвежел, но и в голове его ощутимо прояснилось.
Во всяком случае, то, что он напряженно вспоминал минувшей ночью, ныне само пришло, причем с большим многообразием всевозможных подробностей.
Правда, Рязань в этих воспоминаниях по-прежнему не фигурировала, но зато о Руси и ее соседях — половцах, прибалтах, волжских булгарах, ясах, касогах и прочих — всплыло в памяти изрядно.
«Будет еще время, вспомнится и Рязань, — утешал себя Константин. — Теперь бы перо да бумагу и все схематизировать. Ну да ладно. Успею. Сейчас первейшая задача — разделаться с епископом, а там уж дойдут руки и до всего остального».
В этот миг ему казалось, что все решаемо и никаких особых проблем впереди не предвидится. Но эту наивную точку зрения пришлось переменить уже через день…
Глава 10Нежданная встреча
Судьба всегда играет с человеком по тем правилам, о которых он даже не догадывается.
Сам Ольгов, как впоследствии выяснил Константин, был городком спорным, стоящим на границе между владениями рязанского князя Глеба и переяславского Ингваря.
Будучи похитрее, Глеб не так давно нагло оттяпал его у своего двоюродного брата, пока тот вместе с прочими Игоревичами томился в неволе у Всеволода Большое Гнездо. Кстати, угодил он туда по навету все того же Глеба и его родного братца Олега, ныне покойного.
Освободившись, Ингварь так и не смирился с утратой, продолжая предъявлять территориальные претензии на Ольгов, который Глеб не стал брать себе, а дал в кормление брату Константину.
Потому и сидел там Онуфрий в постоянной боевой готовности, тратя, по сути дела, все извлекаемые из сего града доходы на содержание многочисленной, под две сотни, дружины.
Получалось, что самому Константину, дабы не потерять Ольгов, надо держаться стороны своего брата Глеба.
Впрочем, увидев терем, который отгрохал себе за время сидения в Ольгове Онуфрий, Константин автоматически сделал вывод, что далеко не все гривны, получаемые с этого города, его набольший боярин расходовал на содержание воев.
Терем же был и впрямь знатный. Набитый добром и челядью, высокий и вычурный, он уже одним только своим видом внушал невольное почтение к владельцу.
Собственно говоря, если эти хоромы в чем-то и уступали тем, что имел сам Константин в Ожске, то разве что в самых незначительных мелочах.
Онуфрий начал спускаться со своего высокого крыльца с узорчатой накидкой из тесаной кровли, лишь когда Константин приблизился к настежь распахнутым воротам, ведущим во внутренний дворик. Получалось, что и князя боярин уважил как должно, и чин свой немалый соблюл в неприкосновенности.
Уже поднявшись в терем, Константин еще раз убедился, что домик свой боярин отделал по первому разряду, а кое в чем ухитрился переплюнуть и самого князя.
Нет, внизу, на первом этаже, в людских, все было как обычно. Как и у самого князя в Ожске, там вовсю шла суетливая работа челяди. Кто прял, кто шил, кто трудился по железу, кто по чеканке серебра, кто резал кость, кто ладил сбрую.
Зато наверху та же изразчатая муравленая[34] печь выглядела намного наряднее и пышнее. Красовалась она едва ли не по самому центру житла[35], а топка у нее была предусмотрительно выведена вниз, в людскую, чтобы дым, копоть и сажа — упаси бог — не коснулись дорогих хорезмских ковров и узорчатой самаркандской зендяни[36], которые в княжеском терему тоже выглядели намного скромнее.
Не было у князя и такого обилия разноцветного фряжского стекла, кусочки которого ярко отсвечивали в мелко плетенных окошках.
Однако Костя, никогда не отличавшийся особой притязательностью в быту, отметил все это как бы между прочим, не придавая особого значения.
В конце концов, коли есть у человека деньги, то почему бы ему не шикнуть в своей родной хате так, как хочется. Красиво жить не запретишь.
К тому же его уже ждал в специально отведенной светелке успевший переоблачиться после праздничного богослужения епископ Рязанский и Муромский Арсений.
Тут Костя и сам немного сплоховал.
Епископ не начал бы закручивать гайки с самого начала, если бы Костя несколькими неосторожными фразами-намеками относительно спорного сельца — могу заменить, а могу и нет, если не сговоримся насчет всего остального — не вызвал у Арсения дополнительного раздражения, после чего разговор постепенно и стал принимать нежелательный оборот.
«Не так надо было ставить вопрос. Помягче и более деликатно, — запоздало понял Орешкин, попрекнув себя: — Ты бы еще напрямую в лоб влепил — давай оформим сделку. Это ж тебе не двадцатый век, балда, чтоб ты мне, я тебе…»
Через каких-то полчаса общения с главой всего рязанского духовенства Константин уже понимал, чего хочет от него епископ — сухощавый и седовласый человек с цепким взглядом настороженных черных глаз, так что пришлось изменить свое первоначальное мнение об отсутствии проблем.
Как выяснилось по ходу страстного, до предела насыщенного эмоциями монолога епископа, они были, и немалые.
Отчитав молодого русобородого князя за пристрастие к хмельным медам, отчего исходит оскудение веры и запускаются храмы божии, пастырь наконец добрался до смертного греха — прелюбодеяния.
Строго указав на сие непотребство и прямо назвав имя Купавы, епископ мягко, но властно отрезал Константину все пути к отступлению и в конце речи поставил условие: с оной девкой распутной более не видеться, а дабы соблазна не было, отдать ее в дар в сельцо, кое принадлежит церкви.
Со своей стороны Арсений обещался выдать ее замуж за хорошего работящего смерда, дабы во грехе зачатое и рожденное дитя обрело законного отца.
В заключение своей обличительной гневной речи епископ еще раз посетовал на оскудение веры из-за того, что сам Константин не больно-то к ней тяготеет, подавая пагубный пример пастве, и не только не жертвует на благо церкви, но более того — еще и отбирает имущество, дарованное им же самим.
В последнем слуга божий явно усматривал козни врага человеческого и его посланника в лице ведьмачки, именуемой Доброгневой.
Оную девку, по мнению епископа, надлежало нынче же передать для церковного суда и проверки, насколько дщерь сия погрязла во грехе непростительном и смогут ли верные служители господа спасти хотя бы ее душу. Тело же, по всей видимости, безвозвратно утонуло в пучине греха и похоти, пребывая в полной власти дьявола.
Буде же все то, что им указано, князем не исполнится, ему останется только закрыть все храмы, потому что в местах, где к слову служителя божьего не прислушиваются, обряды творить во славу всевышнего — сущая бессмыслица.
Пока Арсений излагал все это, Константин, понурив голову и покорно кивая в знак согласия, лихорадочно думал, как бы выкрутиться из этой ситуации.
В конце-то концов, неужто в вопросах логики, риторики, диалектики и простого красноречия житель двадцатого века уступит средневековому попу, тем более старому и измученному многочисленными болячками — вон как морщится все время, пытаясь сесть поудобнее?
Вот только вначале надо как раз и заняться лечением, тем более что Доброгнева была к нему в принципе готова…
Дело в том, что Константин, порасспросив Пимена о здоровье епископа, заранее предупредил маленькую травницу, от каких примерно болезней ей приготовить настои, отвары и все прочее, что только ей известно, так что, по сути, лекарства уже имелись в готовом виде, и Орешкин был уверен, что хоть одно из них да подойдет.
— Дозволь, отче, прежде церковного суда привести эту девку к тебе, дабы утишить твою боль.
— Да ты, видать, княже, и вовсе обезумел от пития безмерного, коль слуге божьему пособницу дьявола в лекари предлагаешь? — Глаза епископа засверкали гневом.
— Какую пособницу? — простодушно удивился Константин. — Это ж наветы на нее. Неужто дьявол тоже может нести добро людям? Только господь на такое способен. К тому же сразу и убедиться сможешь, откуда у нее столь знатные познания в лечбе. Коли она подойдет к тебе без боязни, ведая, что ты не просто божий слуга, а епископ всей Рязанской земли, стало быть, умение сие вложил ей в голову сам господь, а злые люди пытались оклеветать, приписывая этот дар сатане. — И в заключение сделал изящный выпад, сам перейдя в контрнаступление против неведомого клеветника или… клеветницы: — Не иначе как лжу оную измыслили они как раз по наущению врага рода человеческого.