— Воля твоя, добрый человек, — сокрушенно вздохнул спятивший смерд, — но выходит, что так. И в диковину мне видеть здесь, на Рязанщине родимой, столь великое скопище старообрядцев, как и многое другое. Только доказать, что я говорю тебе правду, мне нечем, — предупредил он, опережая следующий вопрос уже готовым ответом.
— И где тебя обучили всему этому?
Раздался тяжелый вздох, после чего мужик помедлил немного, подыскивая нужные слова, и неуверенно произнес:
— В училище, а по-нашему — в семинарии. Только это далеко было, да и не здесь вовсе.
— А мне говорили, что ты родную деревеньку до сего времени вовсе ни разу не покидал. Стало быть, те, кто тебя привез, лгут моему брату князю Глебу?
Мужик вскинул голову и отрицательно качнул ею.
— И они не лгут, и я правду говорю.
— Это как же тебя понимать, Стрекач?
— И имя это не мое вовсе. — Мужик вновь тяжело и безнадежно вздохнул, вяло махнул рукой, не желая вести бесполезные речи, которым все равно никто не поверит, и устало произнес: — Я во всем этом, человек добрый, и сам ничего не понимаю. Куда уж всем прочим. Вот ты не скажешь мне, к примеру, — тут его лицо в сгустках грязи и запекшейся крови слегка оживилось, — какой ныне год?
— Мы живем в лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от Сотворения мира, — спокойно ответил Константин, уже давно почувствовавший разгадку странного поведения мужика, но боявшийся ошибиться — уж слишком велико было бы разочарование.
— Стало быть, от Рождества Христова год у нас… — Стрекач призадумался, подсчитывая, — одна тысяча двести шестнадцатый. — И сокрушенно пробормотал себе под нос: — Выходит, на семьсот с лишком годков назад закинула меня сила неведомая. — После чего вновь последовал горький вздох.
— А на сколько именно? — задал вопрос Константин.
— Ну ежели точно, то… — Стрекач прищурился, с минуту что-то напряженно высчитывал и, вновь взглянув на Константина, робко и как-то виновато улыбнулся. — Чуть ли не на восемьсот. Только кто же поверит в такое, коли у меня и у самого в голове это до сих пор не укладывается.
— Я тебе верю, — твердо ответил Константин, резко шагнул вперед и неожиданно для самого себя вдруг уселся рядом с ним на лавку и обнял его за плечи, не в силах сдерживать переполняющее его ликование.
— Родной ты мой землячок, — засмеялся он весело. — Вот уж не думал не гадал, что у меня окажется напарник по несчастью. Я ведь тоже из двадцатого века.
Стрекач, который и впрямь всего две недели назад был отцом Николаем, несколько секунд изумленно, еще не веря в такой счастливый поворот судьбы, вглядывался в Константина, после чего поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу, явно собираясь вознести благодарность всем небесным силам, но произнес лишь первую фразу, да и то наполовину:
— Слава тебе, го…
После чего глаза его закатились, он как-то сразу весь обмяк и безвольно привалился к князю, погрузившись в глубокий обморок.
Осторожно уложив его на лавку и пробормотав себе под нос что-то о хлипкости потомков, Константин тут же кликнул слуг, распорядился уложить его в хорошую постель и позвать к больному Доброгневу.
И даже когда тот уже лежал, тепло укрытый и окруженный заботой девушки, но по-прежнему не приходя в чувство, Константин еще несколько минут продолжал радостно смотреть на спящего Николая, и светлая улыбка не сходила у него с лица.
Он и в опочивальне своей долго не мог успокоиться, пока наконец эмоции чуть не поутихли и природа не взяла свое, погрузив Константина в глубокий, крепкий сон. Но даже во сне он продолжал улыбаться.
До самого утра.
А с князем Глебом за пару дней, прожитых в Ольгове, бесед они больше не имели.
Точнее, разговоры были, но исключительно о пустяках: охота, женщины, да еще о беспокойных соседях, особенно северных — владимирских князьях, да восточных — воинственных мордовских племенах.
К тому же Орешкин, проанализировав свой первый разговор с Глебом, примерно уже представлял себе, что задумал его старший брат, который и позже нет-нет да и заговаривал о том, как важно ныне всей Рязани держаться под рукой одного умного князя.
Под таковым явно подразумевался сам Глеб, на что Константин никаких возражений не имел, будучи согласен с ним не только на словах, но и по своим убеждениям. Жестокий тринадцатый век и впрямь представлял только одну альтернативу этому единству — рабство под татарской пятой.
Получалось, что его старший братец, скорее всего, рассчитывает для начала каким-то образом рассорить всех, а потом под благовидным предлогом лишить их тех владений, которые у них пока имеются.
Как? Тут тоже гадать не имело смысла. Если он полагается на Константина, значит, отвел ему какую-то роль в предстоящем спектакле, а значит, ближе к премьере сам обо всем напомнит.
Тогда-то и придет черед Орешкина, не отвергая конечной цели Глеба — единая власть на всех рязанских землях, — попытаться переубедить своего братца в методах ее достижения, а пока главное, чего добивался и добился Константин, так это спасения своего современника, которого Глеб собирался предать церковному суду.
Особых трудностей это не составило.
Если бы рязанский князь успел сказать о нем епископу Арсению — иное. Тут, наверное, пришлось бы попотеть. Однако Глеб не торопился, собираясь известить владыку лишь после того, как выяснится, что епископ предпримет с Константином, поэтому вопрос удалось разрешить довольно-таки быстро и прийти к разумному компромиссу.
Мол, пока сей смерд болен, о выдаче его строгим судьям в рясах все равно речь вести не имеет смысла, а когда он придет в себя и окончательно оправится от болезни, будет видно, что именно с ним делать. Лечение же вести надлежит Доброгневе, но, чтобы ее не оставлять тут — как же сам Константин без нее, — отправить болезного быстроходной ладьей прямиком в Ожск.
Расставались братья в самых дружеских чувствах, а епископ Арсений по просьбе Орешкина еще и прилюдно благословил ведьмачку, во всеуслышание — в том числе и при супруге Константина — заявив, что сей лекарский дар у нее явно от бога.
В подтверждение своих слов он заметил, что дьявол не посмел бы даже прикоснуться к священнослужителю, а ежели и дотронулся бы до него разок-другой своей мерзкой лапкой, то не затем, дабы излечить его, но лишь для того, чтобы причинить оному какую-нибудь пакость.
Отсюда и вывод — коли сия девица облегчила страдания епископа, стало быть, склонность к врачеванию ей дарована господом и пресветлыми ангелами.
Язычник сей не токмо к писанию святому глух бысть, но тако же и словесам отцов церкви не внемаша ничуть.
Едино лишь пастырь, епископ Резанский отец Арсений сумеша обличити оного нечестивца и, усовестиша, подвигнул оного на доброе дело — дабы он построил странноприимный дом, да взяша на себя хлопоты учить детишек смердов, холопов и закупов грамоте и счету.
От блуда ж отвратити оного князя не сумеша и сей пастырь, хоть и обличаша всяко похоть его ненасытну, яко у козлища мерзкаго.
Добра душа у Констатина князя, чисты мысли и восплача слезьми горючими о доле тяжкой калик перехожих и прочего убогаго люду, восхотиша оный князь облегчити страданья их безмерныя.
Испросиша благословения епископа Резанского, сей благоверный князь порешил воздвигнути в Ожске во славу божию первый странноприимный дом на Руси.
И воззвал он к каликам убогим и поселиша их в доме том и возрадовалося сердце княжье, возликовала душа и возблагодарила господа за дозволение труд оный довершити.
А убогие тож в радостях пребывали.
А ищщо учинил он для детишек простого люда школы повсюду, дабы ведал народ на земле резанской молитвы всякие, а тако же грамоту и счет.
Трудно сказать, чья это была идея о постройке первого странноприимного дома. Однако, судя по логике событий, можно с определенной долей уверенности утверждать, что авторство принадлежит епископу Арсению, а Константин лишь дал средства на его строительство, причем возможно, что это выглядело обычной сделкой.
Не исключено, что, идя на уступку епископу в этом вопросе, князь выторговал себе определенные послабления в других. Предположение это подтверждается и тем фактом, что основное руководство по обустройству дома было на священнике отце Николае, который в ту пору был исповедником князя Константина и именно в то лето был впервые упомянут в русских летописях.
Кроме того, мы видим, что и в деле народного образования Константин был далеко не первым. Инициатива здесь вновь принадлежит епископу Арсению и старшему брату Константина князю Глебу Владимировичу.
Именно он первым издал указ об обязательном обучении детей простых горожан, смердов, то есть вольных землепашцев, и даже холопов и наймитов, а следом за ним то же самое осуществляют прочие князья, правящие землями Рязанского княжества.
Правда, справедливости ради надо отметить, что Константин был, пожалуй, одним из первых, кто подхватил этот почин.
Вообще, как мне кажется, на первых порах он не просто ходил «в воле» брата, но и многому у него научился, в том числе и тому, что впоследствии пронес через всю свою жизнь, в неизменности сохранив принципы молодости до самой старости.
Глава 11Русский каратист
…И так как произвол встает денницей черной,
Объемля твердь,
И нам дано избрать душою непокорной