Трое юных дружинников по своей ретивости сунулись было плетьми разогнать наглых смердов, посмевших не уступить дорогу князю, но Константин властным жестом остановил их, спешился, аккуратно спрыгнув так, чтобы вся тяжесть пришлась на здоровую ногу, и, слегка прихрамывая, направился к певцу.
Толпа, завидев князя, тут же наполовину рассеялась, а оставшиеся боязливо сторонились, униженно кланялись, но между тем в глазах у каждого затаилось такое выражение, что… Объяснить его Константин затруднялся, но явственно чувствовал, что ничего хорошего оно не сулило.
— Что ж ты замолк? — поинтересовался он благодушно, дойдя до певца.
Тот молча смотрел на князя, тихонько перебирая струны на своих грубо состряпанных гуслях.
— Что не поешь? — вновь спросил Константин. — Или сробел? Или князя испугался?
Тот медленно покачал головой.
— Не сробел и не испугался, княже. Да токмо слыхал ты эту песню про суд свой правый да милосердный. Тем летом я ее тебе пел, ежели помнишь. Хвалил еще меня за нее и благодарность княжьей рукою своею изволил мне в дар поднести.
— Доволен ли остался?
— Премного доволен, княже. Сколь живу, столь буду ласку твою княжескую беречь, — криво усмехнулся певец.
Его светло-голубые, цвета выгоревшего летнего неба глаза пристально смотрели на князя, а тонкие губы чуть приметно кривились в горькой усмешке.
Два клока седых волос равномерно расположились по обоим вискам русой головы, а наполовину белая борода добавляла гусляру еще с добрый десяток лет к его тридцати прожитым.
— Ты лучше не берег бы ее, а новые поршни[54] себе купил, — миролюбиво посоветовал князь, начиная догадываться, но еще не желая верить, что и тут его предшественник в этом теле изрядно подгадил нынешнему владельцу.
— Да нет охотников, княже, поршни на рубцы менять, а то я бы с радостью. Глупый нынче народ пошел. Не верит, что ныне княжья ласка куда дороже поршней будет, — уж чуть ли не откровенно издевался гусляр, одной рукой легонько почесывая багровую полоску, тянувшуюся у него от левого виска до уголка рта.
— Наверное, пел плохо. Может, сегодня сызнова испробуешь? — попытался сделать хорошую мину при плохой игре Константин.
— А у него все песни едины, княже, — раздался сзади голос боярина Онуфрия.
С коня тот не слез, и вороной жеребец беспокойно всхрапывал, пытаясь подойти поближе к певцу, но умело сдерживался искусным седоком.
— Он, княже, — пояснил Онуфрий, — сколь я песен ни слыхал, завсегда напраслину на князей да на бояр возводит. Послушать, так мы все — сплошное зверье. Может, и слушать его не стоит, а сразу в поруб определить? Прошлый раз Стожар этот только по доброте твоей и вышел оттуда, княже, когда ты из похода вернулся вместе с князем Глебом. Ныне же, видать, сызнова туда восхотел.
— По доброй воле в поруб мой никто не полезет — нечего глупости-то молоть, — резко оборвал его Константин и вновь задумчиво повернулся к певцу: — Думаю, что несладко тебе жить доводится, коли песни все такие? — медленно произнес он.
— Отчего же все, — задорно усмехнулся певец. — Хочешь, веселые запою. Про поход ваш с князем Глебом или ту, где мудрость боярская да княжья славится.
Константин с минутку помолчал, выбирая, затем решился.
Учитывая то, что в песне про удачливый поход гусляр непременно споет про разоренные деревни да про русских мужиков, русскими князьями же и полоненных, он подумал, что лучше все же послушать про мудрость.
К тому же, судя по всему, эта сатира ударит не только по нему одному, но и по боярам, причем неизвестно, кому достанется больше.
— Валяй про мудрость, — кивнул он и призывно махнул свите, приглашая всех послушать.
Остатки толпы, человек двадцать — тридцать, тоже не уходили, хотя и сжимались все плотнее, норовя укрыться за Стожаром.
Гусляр же, гордо усмехнувшись, иронично прищурился, с силой ударил рукой по струнам и запел.
Песня была долгая, и рассказывалось в ней, как два глупых смерда, не поделив наследства отца, пошли к боярину, чтобы тот рассудил их по справедливости.
Боярин же за суд свой мудрый забрал у них половину этого наследства, но дележка братьям вновь не понравилась, и они пошли на суд к князю. Тот тоже разделил все по справедливости, а в качестве оплаты присвоил и вторую половину.
Ой ты, гой-еси, княже мудрый,
Княже мудрый да разумный,
Рассудил ты их по Правде Русской,
Да по чести судил, да по совести.
А что спорить им теперь, спорить нечего,
И по правде все делилось, и по чести.
Одному прореха на штанах досталася,
А другому тож дыра, на рубахе токмо.
Не обидно никому, не завидно,
Рассудил их поровну добрый князюшко,
Добрый князюшко, свет наш батюшка,
Да боярин важный, вельми мудрый.
— Вот и потешил я тебя, — усмехнулся гусляр. — Только дивно мне. Ведь никогда такого не было, чтоб князь песню мою до конца дослушал. В обычае у них до средины добраться, не более, и лаской немедля одарить. А ты, княже, все выслушал, до словечка, и молчишь до сих пор. Или песня не по душе пришлась?
— Что повелишь, княже? — шепнул Онуфрий в левое ухо Косте, нестерпимо благоухая чесноком и луком. — В плети взять пса или в поруб?
— Так и то и то можно, — угодливо осклабился еще один боярин и, дыша уже в правое ухо, но точно таким же ароматом, сощурив и без того узкие глазки-щелочки, вкрадчиво шепнул: — Поначалу шелепугой вволю накормить, а уже после и в порубе почивать положить. — И засмеялся мелким дробненьким смешком, тряся вислыми, как у старого бульдога, брылами щек.
— Зачем же так сразу. Может, и вправду видел где-то гусляр суд неправый, — обернулся Константин к своей свите, злорадно замечая, как вытягиваются у них от неожиданного решения лица, и постановил: — С нами сей певун сладкоголосый далее поедет, да на наш суд пусть поглядит. Может, и иную песню сложит. Как, Стожар?
Гусляр стиснул зубы.
— И поглядеть погляжу, — пообещал он многозначительно, — и сложить сложу. Только глянется ли она тебе, княже?
— Лишь бы правду спел, — беззаботно махнул рукой Константин и, круто развернувшись, пошел к своей лошади, на которую, правда, поскольку крыльца-то со ступеньками рядом уже не было, влезать пришлось с помощью Епифана.
Взгромоздившись на жеребца, Константин еще раз оглянулся на певца, с удовольствием отметив, как до сих пор оторопело стоит Стожар, дивясь странной княжьей воле, легонько пришпорил своего рысака и, еще раз обернувшись, крикнул:
— На площадь, на площадь иди, коль ехать не желаешь!
А дорога туда была совсем короткой.
Всего сотню метров проехал Константин и уже выехал на площадь. С одной ее стороны был расположен крохотный деревянный храм со скромной луковкой-куполом и гостеприимно распахнутой дверью в притвор, а на другой, близ небольшого возвышения, покрытого нарядным ковром, уже толпился народ.
Наспех сколоченный помост не внушал доверия своей прочностью, но деваться было некуда, и, опасаясь, как бы не загреметь под общий смех горожан, проклиная себя за опрометчивое приглашение злого на язык гусляра, Константин, опираясь на услужливо подставленное плечо Епифана, добрался наконец до своего стольца, гордо возвышающегося на помосте.
— Стол мне вели подать, — шепнул он на ухо стременному, и тот, хоть и удивился, но тем не менее опрометью кинулся вниз.
— А ты, — обратился он к старому, умудренному опытом вирнику Сильвестру, — разложишь все на столе.
— А что разложить-то? — даже не понял тот поначалу.
— А у тебя в руках что? — вопросом на вопрос ответил Константин.
— Так меха[55], чай, с Русской Правдой.
— Правильно говоришь. Вот их и разложишь, а когда до приговора дело дойдет, указывать будешь, что надо зачитать из закона, а уж оглашать это я буду сам.
— Во как, — вытаращил глаза вирник.
«Господи, день такой сегодня или жара виновата в том, что все глаза на меня таращат, будто считают, что у князя крыша поехала?» — подумал Константин.
В это время наконец притащили стол, экспроприированный, судя по его невзрачности и шероховатости, у далеко не самого богатого жителя Ожска.
Князь положил на него руки и, осторожно проведя по одной из досок пальцем, с раздражением ощутил, как в него смачно впилась заноза. Он досадливо поморщился, но мысленно отмахнулся — потом вытащу — и чуть не вздрогнул от утробного гласа бирича[56]:
— Кто на княжий суд — на суд праведный?
Глава 19Княжий суд
Горе тем, которые постановляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных из народа Моего, чтобы вдов сделать добычею своею и ограбить сирот.
Из толпы, которая разрослась, пожалуй, до полутора-двух сотен человек, не меньше, робко вышел хилый тщедушный мужичонка в грубой холщовой рубахе.
Ниже пояса, как ни странно, выглядел он весьма прилично. Был он в синих, неплохого качества, хотя и недорогого сукна, штанах, заправленных в нарядные щегольские сапоги такого же цвета, ну, может быть, немного более темные.
Он низко поклонился князю и пискнул тоненько:
— Токмо на твой праведный суд, княже, уповаю.
— У князя суд завсегда праведный, — обрезал дальнейшие попытки изначально подольститься к судье вирник. — Расскажи князю про беду свою.
— Купец я, соляник[57], Тимофей Малой. В прошлое лето, княже, взял я гривен немало у боярина твоего, Мосяги. Теперь срок подоспел. Мыслил я так: накуплю товару на те гривны, пойду в Новгород Великий, учиню с купчишками свейскими гостьбу[58]