и с той гостьбы резу[59] отдам.
— Велика ли реза? — осведомился вирник.
— Десять кун с гривны, — пожал плечами мужичишка и продолжил: — Ушкуйники[60] окаянные пограбили ладьи мои. Ныне я наг и бос, а резоимец[61] Мосяга меня из отчего дома взашей прогнал и так сказал: «Ныне ты, Малой, весь в моей власти, и я тебя не только из избы выкину, а и самого в холопы обельные запродам, и женку твою также, и детишек, коль ты мне в три дни резу не возвратишь».
— Просишь о чем? — вновь поинтересовался вирник.
— Вели ему, княже, отсрочку мне дать. Невмоготу мне ныне все гривны отдать.
— А на другое лето отдавать как мыслишь? — с интересом спросил вирник.
Мужичонка гордо выпрямился во весь свой тщедушный рост, чуть ли не встав при этом на цыпочки, и неожиданно гулко бухнул себя кулаком в грудь:
— Тимофея Малого всякий купец знает. Неужто не подсобят товарищи мои за резу малую?!
— Так чего ж сейчас не помогли? — полюбопытствовал Сильвестр.
— Нетути их ныне во граде, — развел руками Тимофей. — Мне б всего месяцок-другой, чтоб их дождаться. Вот приедут, и заглянет в мою избу солнышко ясное, а уж я бы опосля с ими честь по чести расплатился.
Что по этому поводу говорит Русская Правда, Константин не помнил, поэтому ожидающе посмотрел на вирника. Но тот, склонившись к князю, шепнул на ухо:
— Как рассудим, княже?
— По закону, — ответил Костя и поправился: — По Правде Русской.
— В этом не сомневайся, княже. Все по ней. Только в чью пользу?
— Правда, она одна, — не понравилась Константину чрезмерная угодливость вирника. — Что в ней говорится?
— Одно место боярину твоему по сердцу придется, другое — купчишке.
Это уже и вовсе ни в какие ворота не лезло. Ну да ладно, назвался груздем — полезай в кузов. И Константин буркнул:
— Покажи оба места, а я сам выберу.
— А вот и еще вот. — И вирник грязным ногтем дважды ловко черканул по пергаменту.
Константин внимательно вчитался и недоуменно посмотрел на вирника:
— В пользу купца вижу, а боярина — нет.
— Ну так и быть по сему, — легко согласился советчик. — Стало быть, купчишке.
— Подожди, может, ты промашку дал. Может, не на том месте отметину сделал? — осадил его Константин. — Покажи еще раз.
— Да вот же. — Вирник еще раз черканул ногтем. — Оно ведь по-разному читать можно — одну-две буквицы зачел не так, и все.
— Да нет, зачем же, — покачал головой князь. — Мы правильно читать будем. — И принялся оглашать свое решение, вычитанное из текста закона: — Аже который купец кде любо шед с чужими кунами… — И остановился, вглядываясь в текст и угрюмо сопя. — Ну надо же, во что русский язык превратили, — тоскливо пробормотал он себе под нос и опасливо покосился на вирника, стоящего рядом с князем, но тот вроде бы не услышал. — Так-так, — лихорадочно просматривал Константин статью, но, быстро добежав до ее концовки, облегченно просиял и уверенно произнес, тут же подогнав ее под свой конкретный случай: — Сии ушкуйники суть пагуба от бога, а потому сам Тимофей Малой вовсе в том не повинен. И посему…
Самодовольно лоснящееся лицо боярина Мосяги, бывшего нерушимо уверенным до сей минуты в том, что князь непременно решит дело в его пользу, мгновенно перестало блестеть и как-то даже посерело, стоило Константину огласить приговор.
— Княже! — завопил он. — Да как же?! Да за что же ты раба своего верного обидел?!
Константин вздохнул.
Получалось, конечно, не совсем ладно.
Можно сказать, чуть ли не первая встреча со своими боярами, на которых он поначалу хотел опереться как князь, и на тебе — такой казус.
Однако деваться было некуда — слово сказано. Разве что по возможности как-то смягчить свое решение?..
Он встал с кресла и с удовлетворением отметил, как шум на площади разом стих.
— Слуг своих верных я в обиде никогда не оставлял, а напротив — ежели они в угоду мне убыток какой несли, то сей убыток я им стократ возмещал и буду возмещать.
Мосяга прекратил подвывать, приподнял голову, которой он до этого момента яростно стучал, ничуть не жалея, о пыльную землю, но с коленей не встал, жадно слушая князя, а Константин сокрушенно продолжал:
— Но ныне, боярин, не я сужу, ибо так Правда Русская положила. И ты, Мосяга, помни, что, если князь Ярослав Владимирович по прозванию Мудрый так повелел, стало быть, так и всегда будет. А ныне быть тебе на пиру моем и близ меня сидеть ошую. И верую я, что убытку тебе вовсе не будет, и в то, что все куны до единой на тот год к тебе с прибытком немалым непременно вернутся, тоже верую, ибо Тимофей Малой слово дал и от него не отступится. А ныне ни его самого, ни женку, ни детишек продавать не сметь и избу ему вернуть немедля.
— Так ведь продал я ее уже! — вновь завопил Мосяга как недорезанный. — Избу-то, хоть избу, княже, не вели взад возвертать!
— Я один раз говорю. А коль ты ее продал, твоя вина, ибо поспешил. Потому придется выкупить обратно да передать купцу, — более строгим тоном произнес Константин и не спеша сел в кресло.
Вирник правильно понял князя и махнул биричу. Тот зычно проревел:
— Да будет так по слову княжьему! А ныне кто есть еще на суд княжий?
Вперед выступил молодой парень.
Чистое простодушное лицо его почему-то сразу внушило Константину доверие. А тот низко поклонился князю, неторопливо выпрямился и, смело глядя на человека, в руках которого находилась его судьба, но в чью справедливость он по младости лет свято верил, приступил к изложению своей обиды:
— Батюшку моего Никомед, что у боярина Завида в тиунах, обидел, шелепугой исхлестал в кровь и глаз выбил…
— Да ты сам-то кто будешь, и отчего отец твой сам не явился с обидою к князю?
Рядышком с помостом шумно засопел один из бояр. Константин покосился на него, прикидывая, что никак это и есть Завид, хозяин драчливого тиуна.
— Зовут меня все Кокорой[62]. Сам я из смердов вольных, а батюшка мой Охрим нынче в порубе сидит у боярина, — пробасил парень.
— Это что же, — не понял вирник, — бил тиун, а батюшку твоего в поруб? Так не бывает.
— Ну один разок и он отмахнулся, — потупился парень. — За это и кинули в поруб. — И продолжил с прежней горячностью: — Так ведь обиду зазря терпеть кому охота? Случись такое со мной, — он простодушно развел огромными могучими руками, — так и я бы не удержался. Нынче шестой день пошел, как он в порубе, а боярин Завид и крохи хлеба за все дни ему не подал.
— А тебе откуда такое ведомо? — поинтересовался вирник.
— Да уж знаю, — смутился парень и покраснел.
— Лжа все и напраслина, — не выдержал наконец угрюмо сопевший боярин. — Не верь ему, княже. Тать шатучий его родитель. Под вечер он тайно на мой двор проник и татьбу умышлял. Ежели бы не челядь верная, не быть мне ныне живу, не стоять пред тобой. Ни единому слову не верь, княже.
— Так что ж, предо мною не Кокора, стало быть, стоит? — спросил Константин, невинно щурясь.
— Кокора, — опешил боярин. — Как же не Кокора.
— А отец его не в твоем порубе ныне? — продолжал выяснять князь. — Ты ж говоришь, что ни единого слова правды тот не изрек.
— В порубе он, но токмо яко тать зловредный.
— И тиун твой его не бил вовсе?
— Маленько токмо, да и то лишь потому, что тот первый учал ручищами своими махати. Тиун у меня хилый, он бы первым никогда на его родителя не полез бы.
— Да как же?.. — беспомощно развел руками парень. — Неужели и вовсе правды на Руси не сыскать? Да я побожусь, что истину рек.
— Лжа все это, княже! — решив, что дело выиграно, еще увереннее завопил боярин. — Ты, княже, мне верь, а уж я не солгу.
— Да как же, как же так-то! Грех это, боярин, бога ты не боишься, — лепетал парень, а в невинных синих глазах его стояли слезы обиды и отчаяния.
Толпа на площади загудела, как растревоженный улей, но вирник шепнул биричу:
— Угомони.
Тот послушно рявкнул во всю глотку:
— Тихо!
И то ли повинуясь его властному голосу, то ли завидев, как князь привстает со своего кресла, все разом смолкли.
— Мы так решим, — негромко сказал Константин. — Ты, боярин, немедля за своим тиуном пошлешь. Где он у тебя?
— Так на твоем дворе, княже. А мне-то почему не веришь? — искательно заглядывая в глаза князю, зачастил боярин.
— Пока твое слово стоит против слова Кокоры, и кому верить — мне неведомо, — веско заметил Константин.
— Так я мигом его приведу, — продолжал суетиться боярин и стал пробираться к своему коню.
Со всех сторон площади вновь встревоженно загудели люди, но тут же снова умолкли, когда князь властно поднял левую руку.
— Тебе, боярин, в другую сторону путь держать, а за тиуном я кого-нибудь из моих гридней отряжу, — заявил он и отдал нужные указания.
Один из молодых дружинников, моментально все поняв, ухватил лошадь боярина под уздцы и повел прочь с площади, но не в ту сторону, где был расположен княжий двор, а в другую, прямо противоположную.
Второй же, лихо вскочив на коня, мигом ускакал за тиуном и вскоре привел его, запыхавшегося от быстрого бега и держащегося за хвост кобылы дружинника.
— Все исполнено, княже, — доложил молодой гридень, спешиваясь и толкая вперед тиуна. — Кланяйся, дурень, князю в ноги, да поживее.
Тиун, мужик на вид лет сорока, абсолютно лишенный растительности и на подбородке и на голове, молча бухнулся в ноги князю, не рассчитав, с силой хрястнулся лбом об угол помоста, но, сдержанно замычав от боли, подниматься тем не менее не спешил.
— Встань, — велел Константин и обернулся к Кокоре: — А ты молчи, или и тебя с площади уведут.
Парень непонимающе захлопал глазами, открыл было рот, дабы сказать что-то, но, одумавшись, захлопнул его с такой силой, что было слышно, как лязгнули крепкие зубы.