Чувствовалось, что ему очень хотелось то ли самому поучаствовать в допросе, то ли помочь обличить тиуна, то ли просто излить свое негодование на этого человека, но, избегая соблазна и крепко сжимая челюсти, он так и не проронил ни слова.
— Назови себя, — мягко попросил Константин тиуна.
— Никомед я, — улыбнулся лысый. — Тиун у боярина Завида.
— В закупах ты или обельный?
— Тиун я, — повторил Никомед, явно не поняв вопроса.
— А когда Завид тебя брал в тиуны, он с тобой ряд положил? — допытывался Константин.
— Какой ряд? — вновь не понял Никомед, и князю все сразу стало ясно.
— Стало быть, обельный ты. Ну что ж, а теперь, не таясь, поведай, как ты батюшку его избил, — еще мягче и вкрадчивее попросил Константин. — И помни, что бояться тебе нечего. За тебя боярин Завид в ответе, а на самом тебе вины нет. Ну что же ты, рассказывай, как дело было.
— Ну так иду я тогда, — начал Никомед. — И захотелось мне меду испить, а тут закуп Охрим сидит, батюшка его, стало быть. Я к нему. Знаю, что должен у него мед быть, он же своего Кокору на Оленке по осени обженить хотел, так к свадебке уж, поди, хоть половину, да заготовил. Потому ведь и в закупы пошел, чтоб сыну справу купить добрую. Тот же ни в какую. Говорит, нет у меня вовсе ничего. Меня, — простодушно рассказывал Никомед, — обидка-то и взяла. Ах, ты тиуну лжу говоришь, ну и обошел его легонько шелепугой.
— Бил, но не больно? — переспросил Константин.
— Да где там больно-то, — махнул рукой тиун. — А ему нет чтоб стерпеть, так он и сам в ответ начал ручищами сучить, а они у него могутные, так и меня, не поглядел, что тиун, а приложил о землю, инда в ушах зазвенело.
— Ишь ты, буйный-то какой. — Князь осуждающе покачал головой. — Ну а ты что?
— Знамо дело, убег. Ну а спускать такое рази можно? Сегодня он на тиуна руку поднял, а завтра и вовсе на боярина кинется. Я, стало быть, дворню собрал да и возвратился вместе с ними. Ну тут он ишшо чуток ручищами помахал, и угомонили его.
— Тогда ты ему глаз и выбил, — кивнул Константин.
— Не-э, княже, — заупрямился тиун. — Чего не было, того не было.
Кокора вытаращил глаза. Константин бросил взгляд на парня, уже открывшего было рот, и укоризненно покачал головой, показав на церковь позади и давая понять, что сейчас удалит.
Тот послушно закивал, так и не вымолвив ни слова.
— Как же это не было, когда глаз у человека выбит. Что же он, сам оказался выбитым? — усомнился Константин.
Никомед замялся. Лоб его покрылся испариной. Он настороженно огляделся по сторонам, но боярина Завида так и не увидел.
Константин увещевающе заметил:
— Ежели вновь откажешься, а потом на тебя кто из видоков покажет — их ведь там изрядно было, так что мне есть с кого спросить, — гляди!
Последнее слово он произнес столь многозначительно и с такой явной угрозой, что тиун решился:
— Тамо инако было. То его, когда уже на боярское подворье внесли, сам Завид… — И вновь осекся.
— Сам Завид, — медленно повторил Константин, чтобы Никомед уже не смог пойти на попятную. — Так-так. Выходит, что ты, тиун, вовсе не виноват, а я-то думал, что тебя надо бы… — И успокоительно протянул: — Ну-у, раз сам боярин, так это совсем иное дело.
Окончательно успокоившись от миролюбивых княжеских интонаций, Никомед уже более уверенно продолжил:
— Да он, егда у меня из рук шелепугу вынул, тоже, поди, не хотел увечить. Так токмо, поучить маненько, вот и все. Да вишь беда какая приключилась, княже. У меня в шелепугу-то кусочки железа вплетены были на концах. Я уж боярина-то упредил, и ежели бы он вовсе тверезым был, тогда иное, а тут шатнуло его, вот он куском ентим ему в глаз и угодил. Ну а когда в поруб заключили, так тут боярин повелел ему есть не давать, да и то пару раз от свиней оставалось, так кидали ему. Чай, люди мы, а не звери, души-то христианские.
— Пожалел, значит? — скрипнув зубами, переспросил Константин и уточнил: — А что, Завид-боярин слегка во хмелю был или изрядно его шатало? — И, повернувшись к вирнику, вполголоса добродушно заметил ему, но так, чтобы слышал тиун: — Известное дело, ежели пьяный, так какой с него спрос.
— Знамо, пьян, — подтвердил Никомед простодушно, — хотя и не больно-то. Нешто ему с трех-четырех чар меда что подеется? Потому не злобился он, а промашку ненароком дал. Сказываю же, пошатывало его, так что не со зла он.
— Позовите боярина, — холодно распорядился Константин.
Стоящий рядом с ним молодой дружинник, который и привел сюда Никомеда, оглушительно свистнул в два пальца, и второй гридень, который вел под уздцы лошадь с восседавшим на ней боярином, обрадованно закивал в знак того, что понял, и повернул назад.
— Забыл ты, боярин, тиуну рассказать, как дело было. Вот он и выдал и себя, и тебя, сам того не желая, — кротко, даже сочувственно вымолвил князь, едва лошадь с седоком была подведена к помосту.
— Так кто же знал, княже, что ты моим словам не поверишь, — сокрушенно вздыхая, искренне покаялся в совершенной глупости Завид.
Пыхтя и сопя, он сполз кое-как с лошади и уныло уставился на князя.
— Как говорить станешь, княже? — вновь склонился к уху вирник.
— Где тут ты отметил?
Вопрос был задан в лоб, и, не успев даже понять, что он делает, вирник вновь резанул грязным длинным ногтем по грамоте.
— Э нет, — заупрямился Константин. — Тут совсем ерунда. К тому же и о пьянстве ни слова. — И он строго погрозил опешившему вирнику пальцем.
— Можно и о пьянстве, — пожал плечами тот. Он был прожженным циником и уже давным-давно отчеркивал только то, что нужно было князю, ориентируясь в этом моментально. Однако, указав на нужное место, судья сразу с легкой усмешкой заметил: — Токмо не ведаю, глянется ли оно тебе?
— Неважно, — отрезал Орешкин. — Главное, чтоб Правде Русской… глянулось. Закон, он для всех один должен быть.
Сильвестр изумленно уставился на Константина, и в глазах старого судьи мелькнула искорка удивления и интереса. Насколько он помнил молодого князя, тот никогда не обращал особого внимания ни на сам княжий суд, ни на те приговоры, которые судья от имени князя провозглашал во всеуслышание.
Более того, несколько раз, особенно в самом начале своего княжения, Константин, мрачно хмурясь, указывал вирнику, что тот, дескать, чрезмерно потакает холопам и прочим смердам, даже закупам, что для его бояр в обиду.
И как тот ни старался пояснить, что есть Русская Правда и то или иное уложение занесено туда его же княжескими достославными предками, — Константин был неумолим.
Плетью обуха не перешибешь, и вирник смирился с этим положением дел, а его острый ум, за долгие годы практики изощренный в различных уловках, послушно служил в этом неправедном деле как самому владельцу, так и князю.
Ныне же он слышал совсем другое, причем это была не заступа за холопа, а требование вершить дело именно по Русской Правде, то есть по чести и совести.
Вот уж небывальщина!
«А может, все объясняется гораздо проще, — мелькнуло в голове у вирника. — Озлился князь за что-то на боярина Завида и решил учинить ему пакость, пользуясь случаем. В таком разе можно считать, что этим двум смердам повезло».
— А вот это пойдет, — внимательно вглядевшись в указанное судьей, согласился Константин и вновь поднял левую руку над головой, призывая к тишине оживленно гудевшую толпу, где то и дело слышались выкрики:
— Ироды!
— Кровососы!
— Креста на них нет!
— Да нешто князь закупа пожалеет?!
— Ежели тиун обидел бы, может, и по правде рассудил бы князь, а так ворон ворону глаз не выклюет.
Однако постепенно толпа все же смолкла, и Константин начал:
— Русская Правда гласит так: аже господин бьет закупа за дело…
Дальше он говорить не смог, площадь взорвалась криками негодования.
В основном на площади скопился ремесленный люд: тульники, усмошвецы, опонники, швецы, клобучники[63], древоделы, и им беда молодого парня и его отца была близка — сегодня боярин измывается над закупами, а завтра и до них черед дойдет.
Эвон, скотина жирная, как приосанился — понял, что князь в обиду не даст. Ишь довольный какой, ухмыляется.
— Тихо! — заорал бирич так громогласно, что стайка ворон, примостившаяся на небольшом репообразном куполе церквушки, с шумом и гамом сорвалась с облюбованного места и принялась встревоженно кружить над площадью.
От неожиданности толпа на несколько секунд притихла, и этой маленькой паузой Константин исхитрился воспользоваться в полной мере.
Он извлек из ножен меч и, вытянув его перед собой, негромко, но торжественно произнес:
— На дедовом мече клянусь в сем деле по правде рассудить и виновного наказать примерно. А сейчас слушайте мое слово. — И он начал зачитывать сначала: — Если господин бьет закупа за дело, он за то не отвечает, но… — И, выдержав небольшую паузу, в наступившей гробовой тишине, медленно и отчетливо чеканя каждое слово, продолжил: — Если он бьет его пьяный, сам не зная за что, без вины, — тут голос князя вновь возвысился, став торжественным и величавым, — то должен платить за обиду закупа, как платят за оскорбление свободного. А что касаемо свободного смерда, то тут покон[64] гласит: если кто ранит руку, так что рука отпадет или усохнет, или также ногу, глаз или нос, за то платит полувирье[65] — двадцать гривен, а за увечье — десять гривен.
Толпа довольно загудела. Константин неспешно повернулся к Завиду, потерявшему дар речи от столь неожиданного поворота событий и только тяжело сопевшему. Сурово посмотрев на него, Константин холодно спросил:
— Ты все понял, боярин?
Тот продолжал молчать, недоуменно взирая на князя, будто видел его впервые.
«Ладно, уточним и повторим, чтоб потом не отвертелся, собака», — решил Константин и стал подробно раскладывать: