Он покрутил головой, удивляясь собственной, присущей ему совсем недавно наивности, и повелительно протянул женщине открытую ладонь.
— Дай-ка мне эти куны.
Она изумленно вскинула брови, но ничего не сказала и покорно вложила все в руку Константина.
— Русская Правда гласит — коли смерд сынов не оставил, задницю князю. Ин быть по сему. Ныне и домишко, и скотинка вся, и прочее вместе с одежкой и кунами переходят ко мне, Орина. Но… — вновь возвысил он голос до торжественного, и толпа, слегка недовольно загудевшая, но понявшая по предыдущим княжеским решениям, что надо дождаться конца приговора, покорно стихла. — Дочерям твоим незамужним надлежит выделить некоторую часть, и я ее выделю. Тут боярин сказал, что ему меньше досталось, нежели он тебе выделил. Это для князя негоже. Житобуд добрый, а я жадный. А посему, — он развел руками, — набольшую долю я, пожалуй, себе приберу, дабы мне убытку не было. Стало быть, забирай-ка ты, Орина, меньшую часть: домишко свой ветхий, да скотину полудохлую, да все прочее, что с мужем своим нажила. А вот одежонка детишек твоих пусть мне достанется, равно как и эти вот куны. — Он кивнул на свою ладонь.
Женщина продолжала стоять как вкопанная. В глазах недоумение, брови недоверчиво изогнуты.
Пришлось спуститься к ней с помоста и, подойдя поближе, добавить, поясняя, а то, чего доброго, и впрямь примется раздевать своих девчонок прямо тут.
— Ну а чтоб им до дому голышом не идти, ты зайди вначале на мой двор. Гридни мои тебя отведут к Зворыке, коему и обскажешь, что одежу эту нарядную, — он кивнул на ветхие рубашонки девочек, — князь повелел в своем владении оставить. Негоже твоим девицам в столь богатых нарядах красоваться. А взамен пусть сыщет какое-нибудь иное платье. Да не только детишкам, но и тебе самой.
Он говорил абсолютно спокойно, совершенно не обращая внимания на то, слышит ли его хоть кто-нибудь из свиты или из толпы.
Все, реклама закончилась и кина больше не будет.
Шабаш!
Сейчас для него куда важнее было то, что ее мертвые от неизбывной тоски глаза, убитые непроглядной беспросветной жизнью, начинают понемногу оживать, наполняясь слезами радости, что сама она постепенно начинает сознавать, что судьба сейчас вновь делает поворот, но на этот раз совсем в другую сторону — неизмеримо лучшую.
Говорил и понимал, что оживить вот эти глаза и есть сейчас самое главное, а все остальное — ерунда, как бы важно она ни называлась: политика, дипломатия и прочее.
— А как же тебе-то, княже? Твоя-то какая доля? — сдавленным голосом тихонечко переспросила женщина, будто опасаясь, скажи она громче — еще передумает и отнимет все заново.
— А ты разве не поняла? — так же тихо ответил ей Константин, мягко улыбаясь. — Я ведь сказал, что набольшая. Одежонка да еще куны твои. Вон их сколько у меня, целая горсть.
Но тут новая мысль пришла ему в голову.
Он протянул по два кусочка металла девчушкам, боязливо прижавшимся к единственному родному на этой земле человеку, действительно оберегающему их от всех опасностей, на которые жизнь всегда была непомерно щедра.
Старшенькая робко протянула руку и вопросительно посмотрела на мать, но та, беззвучно шевеля губами, молитвенно смотрела на усталое доброе лицо молодого князя, который вот так просто вновь позволил ей и ее детям жить, и ничего не замечала вокруг.
Не дождавшись от нее ответа, девочка, решившись, быстро схватила монетки и торопливо сунула их за щеку.
«На сласти», — хотел пояснить Константин, но вовремя спохватился, что их тут может и не быть.
«На фрукты» тоже не скажешь. Они и слов таких, поди, не знают.
«Ну и ладно, — мысленно отмахнулся он. — Пусть будет просто маленьким подарком от князя».
Вторая девчушка, беря пример с сестры, уже не медлила, проворно сцапав протянутые деньги. Последнюю куну Константин, подбросив в воздухе, ловко поймал и, показав Орине, пояснил:
— А вот моя княжеская доля. Ее я и сберегу… на память.
Видя, что женщина до сих пор не может отойти от пережитого, жестом подозвал двух молодых дружинников, стоящих неподалеку.
— Все слышали? — осведомился он.
Те торопливо закивали.
— Вот и передадите Зворыке. Да скажите ему, чтоб он не скупился. Мол, князь повелел приодеть всех троих на совесть, чтоб не стыдно было. Да куда вы?! — остановил он повернувшихся, чтоб немедля бежать на княжий двор, парней.
— Дак ты ж сам повелел, — растерянно произнес один из дружинников.
— И ей заодно помогите добраться до княжьего… тьфу ты, до моего двора. Видите, еле на ногах стоит.
Он повернулся, чтобы вновь подняться на свой помост, но тут Орина, словно бы очнувшись, раненой птицей кинулась в ноги Константину, покрывая лихорадочными поцелуями его сапоги и прерывающимся от рыданий голосом выкрикивая что-то бессвязное:
— Бога молить всю жизнь… свечу за здравие… Детям накажу… Благодетель… Живи вечно, княже… Здоровья дай бог тебе, и детушкам твоим, и княгинюшке-матушке, а я уж… вечно… бога молить…
— Ну-ну, что ты, что ты, — бормотал смущенный донельзя Константин, помогая мужикам поднять женщину с земли, в то время как она все время норовила поцеловать то одежду его, то руки, и, не зная, что сказать в такой ситуации, только успокаивающе повторял: — Ну-ну. Ну-ну.
— Мама, мама, — в голос заревели обе девчонки, не понимая, что происходит с матерью, обычно такой строгой, которая раньше если и плакала, то тихонько, чтоб, упаси бог, никто и не видел, а тут…
Орина, будто вспомнив нечто важное, повернулась к ним и, указывая на Константина, строго произнесла, как самый важный наказ:
— Чтоб всю жизнь за него богу, чтоб каждый день во здравие… — Она уже не знала, что еще сказать, что пожелать князю, который не спеша удалялся от нее, мерной поступью поднимаясь вверх, к креслу, и тогда, обернув к толпе сияющее от счастья лицо, выкрикнула: — Славься, князь наш, заступник сирых и убогих! — и требовательно, с надрывом в голосе, еще раз призывно повторила: — Славься!
Толпа вновь зашевелилась и нестройно поддержала ее:
— Слава! Слава!
Выкрики вначале были недружные, но затем люди осознали случившееся, и они постепенно переросли в монолитный мощный рев:
— Слава! Слава!
И даже со стороны кучки бояр, угрюмо молчавших первое время, наконец раздалось жиденькое:
— Слава! Слава!
И уже летели в воздух шапки, которые, невзирая на ясный погожий летний денек, были на некоторых ремесленниках.
И даже бирич со своей луженой глоткой только через пару минут импровизированного чествования смог перекричать ликующую от восторга толпу, вопрошая:
— Еще на суд княжий есть ли охотники?
— Есть! — раздалось из толпы, и невысокий, тощий, постоянно вихляющий из стороны в сторону мужик чуть ли не силой выволок за собой еще двоих.
Те выглядели чуток посолиднее, имели окладистые бороды и вообще изрядно походили друг на друга, отличаясь в первую очередь одеждой.
— Гости мы торговые, — пояснил на ходу вихлястый, еще даже не успев подойти к помосту. — Они, вон, братаны будут, Ярема да Ермила, а меня все Вихляем сызмальства кличут.
Имя до того подходило к не могущему ни секунды постоять спокойно мужику, что Константин даже улыбнулся[69].
— Сами мы киевские, едем же издалече, аж с господина Великого Новгорода. Расторговались славно. На обратном же пути решили в Ожск твой заскочить, прикупить кое-какого товара. Уже подъезжали к нему, ан глядь, калита[70] пустая. А в ней без малого шесть десятков гривенок с вечера звенело. Общие они были. Наутро же их как ветром сдуло. Калита есть, а гривенок в ней нетути.
— На кого думаешь? — перебил не в меру словоохотливого купца судья.
— Чужой не подходил. Лодейщики тож на бережку спали. Стало быть, кто-то из нас троих ее, родимую, приголубил. Вот и рассуди нас, княже, кто татем подлым в нощи у своих же последние гривны отъял.
Это уже была задачка посложнее.
«Уравнение с тремя неизвестными, — подумал помрачневший Константин. — Икс, игрек и зет. А я, как назло, в алгебре не силен».
Он еще раз внимательно окинул взглядом всех троих. Мрачно, исподлобья взирал на князя Ярема, равнодушно, будто заранее зная, что сейчас последует отказ в помощи, глядел на Константина Ермила, все время почему-то оглядывался по сторонам Вихляй.
Пауза затянулась, а князь по-прежнему не знал, что сказать и как найти истину.
«Да тут даже Шерлок Холмс растерялся бы», — мелькнула в голове оправдательная мысль, но Константину так хотелось закончить свой первый судебный день на должном высоком уровне, что он досадливо отогнал ее и с надеждой покосился на старого Сильвестра.
Тот в ответ лишь виновато пожал плечами, а затем принялся растерянным голосом выпытывать у купцов какие-то совершенно ненужные подробности. Ясности в дело они внести не могли — это однозначно, но хотя бы позволили оттянуть время.
«Где-то что-то такое мне уже встречалось», — почему-то крутилась в мозгу Константина назойливая мыслишка, но она явно была неверной.
Первое судебное заседание, первые решения — когда бы успела возникнуть аналогичная ситуация?
Но мыслишка не унималась, продолжала навязываться, и тут Константину вспомнилось кое-что из читаного.
«Чем черт не шутит», — решил он и, перебив судью, обратился ко всей троице:
— А послушайте-ка вначале мою загадку. Жила-была в одном граде девица. И был у нее суженый, которого ей родители сосватали. Но вот случилось так, что уехал тот жених далеко-далеко, а перед отъездом слово с девицы взял, что дождется она его и ни с кем другим под венец не пойдет. Долго ли, коротко ли, но прошло аж пять лет. Жениха же все не видать. К ней же еще один добрый молодец посватался, и полюбила она его всем сердцем. Однако под венец с ним идти отказалась — слово дано, и нарушать его негоже. Он же через год еще раз сватов своих заслал и вновь отказ получил. И на третий год сваты его пришли. Тогда девица дала согласие, но с условием — съездит она перед свадьбой к жениху прежнему и слово свое с него назад возьмет.