— Да плюнь ты в глаза, княже, тому, кто тебе невидаль такую рассказал. Вот хочешь, перекрещусь, — и он размашисто осенил себя крестом, — что в скотнице моей мыши и те не живут — с голоду сдохли.
— Это понятно, — кивнул Константин. — Мыши золото не едят, да и камни, какой бы красоты они ни были, тоже им не по зубам, потому и сдохли. Или ты хочешь сказать, что и впрямь нет у тебя ни злата, ни серебра?
Совсем отрицать такое было бы глупо, и Житобуд, потупившись, молвил тихо:
— Ежели и есть чуток, так и то в ларе на днище самом горсткой жалкой сложены.
— Ну тогда быть по сему. — согласился Константин и приказал слуге привести Зворыку. — Только вот что, — обращаясь вновь к Житобуду, заметил он, — давай уж тогда мену совершим, а то я вовсе без ничего останусь. Я тебе не глядя всю свою скотницу с ларями да сундуками отдаю и всем, что в них есть, а ты мне, стало быть, свою. Сколько у меня, — строго спросил он примчавшегося Зворыку — добра в скотнице припасено, сколько ларей да сундуков там?
— Четыре ларя у стен стоят, а сундуков… Ежели под злато с серебром — то немного, всего полдюжины, а прочих поболе, с два десятка наберется, — горделиво заявил предупрежденный заранее Зворыка, с которым Константин переговорил еще до начала пира.
— Повели все это немедля со всем добром вынести и отвезти к боярину Житобуду. А у него тоже сундуки из скотниц все повынимаешь, да ко мне перевезешь. А чтоб не думал боярин про обман какой, ты и его людишек с собой в подмогу возьми. Да в скотницу заходите все вместе, а перед тем как выносить, каждый из сундуков для надежности прямо при них моим перстнем опечатай. Пусть они тоже увидят, что князь ничего себе не оставил, все верному слуге отдал.
— Погоди, стой! — опамятовался Житобуд, но окликал он Зворыку напрасно, тот уже метнулся исполнять княжью волю. — Так посчитать бы надо, — растерянно повернулся боярин к князю.
— А чего считать? — удивился Константин. — Я же все отдаю, что есть. Мена так мена. Или ты думаешь, — лицо его посуровело, голос стал строгим, — что у князя в скотнице поменьше твоего буде? Или ты вовсе обманывал меня тут, на бедность плачась?
«И впрямь, — мелькнула в боярской голове мысль. — Неужели у князя в скотницах добра поменьше моего? К тому же одних ларей четыре. Ну они ладно — они и пустые там могли стоять, но зачем тогда аж два десятка сундуков в скотницу вносить? И опять же дворский сказал, что токмо под злато-серебро еще полдюжины имеется».
У самого Житобуда новый сундук появлялся в хранилище только тогда, когда его предшественник, доверху набитый добром, плотно закрывался на веки вечные лично боярином, потому что не мог уже вместить в себя ни единой гривны, а вынимать их оттуда хозяину и в голову не могло прийти.
Конечно, и у самого боярина далеко не все они были забиты исключительно златом-серебром. Увы. Монет, да дорогих камней, да разных украшений всего-то и хватило на два сундучка. Правда, полнехоньких, чуть ли не с верхом. Как раз в прошлом году пришлось заводить для них третий.
Остальные же двенадцать, правда, гораздо больше по размерам, были отведены преимущественно под меха да ткани.
Каких только шкурок не лежало там. И куньи, и заячьи, и бобровые, и волчьи, и медвежьи, и рысьи. Попадался и соболек с благородной сединой, и лиса-чернобурка, и росомаха.
Отдельно хранились готовые шапки и шубы, хоть этих мало. Одежда стоила немногим дороже мехов, из которых шилась, поэтому и швейное дело у Житобуда было не в чести. Те же вещи, что лежали у него, достались боярину либо в качестве заклада за взятые гривны, либо были изъяты за неуплату резы.
Однако и одежда — во всем надо блюсти порядок — тоже была аккуратнейшим образом рассортирована. Кожухи[72] на беличьих черевах[73] отдельно, а на хребтовых[74], хотя тоже беличьих, — отдельно. Шапки горлатные[75] в одном ларе, а хвостовые — в другом.
Посуда же серебряная да золотая — та и вовсе лежала наособицу.
Причем часть ее хранилась не в скотнице, а в сундуке, который стоял в опочивальне, поскольку ее приходилось доставать чаще, поэтому и распорядился Житобуд держать поближе к себе одну ендову[76], одну узорчатую братину, пяток чаш и кубков с лалами и яхонтами, вделанными в стенки, да тройку чеканных подносов.
Еще пара сундуков были отведены под ткани.
Богато изукрашенная шелковая паволока[77] и золотный аксамит[78] с блестящими, слепящими непривычный глаз узорами — то от южных купчишек, едущих со стороны Царьграда. Суконце поскромнее, не столь нарядное, но тоже весьма добротное, куплено у торговых гостей с севера, везущих товар из Новгорода Великого.
О княжеской же казне боярин понятия не имел, но был уверен — если Константин так часто и так щедро одаривает бояр, то неужто в своих скотницах не держит намного больше добра.
«Да пусть даже всего на сотню-другую гривенок у него и поболе, — подумал Житобуд. — Все прибыток, да еще какой». И он, облегченно вздохнув, низко поклонился князю и степенно ответил ему:
— Ни на куну не солгал, княже, и на мену такую согласен. А за доброту бог тебе отплатит сторицей!
Он низко, насколько позволял стол, поклонился Константину, едва не уткнувшись носом в блюдо с грибами и радуясь в душе, какой он, Житобуд, хитрый и как ловко сумел использовать вовремя приключившуюся внезапную болезнь Завида.
— Токмо, — боярин смущенно осклабился, и его колючие глазки-буравчики настороженно впились в князя, — опаска меня берет, княже. Боязно, что как узришь ты доподлинно все убожество слуги свово верного, так и на попятную решишь пойти. Дескать, отдай, боярин, мое добро, я шутейно все это затеял, для веселья, не более.
— Вон что… — протянул Константин задумчиво. — А ведь верно ты говоришь, боярин. Мне и сейчас-то уже не по себе. Сижу вот и думаю, не велика ли щедрость моя, не вернуть ли Зворыку.
— Повелишь сбегать, княже? — сунулся было один из слуг, но Житобуд замахал на него руками.
— Изыди, сатана! Князь в раздумьях, а ты сбегать! — И просительно обратился к Константину: — Видишь, яко оно мыслится тебе. То тебя диавол искушает. Может, для крепости вящей грамотку какую-нибудь составим, а? Сатана тебя в сумненье, а ты ему грамотку в нос. На-ка вот, мол, утрись, враг нашего роду человечьего, и неча тут боле сердце князя супротив его верных бояр распалять.
— Ну ладно, — великодушно согласился Константин. — И впрямь силен дьявол, так что быть по сему. — И, повернувшись к Сильвестру, велел: — Готовь грамотку, вирник. Видишь, и тут тебе дело досталось.
Он сочувственно улыбнулся, но старый судья лишь радостно махнул рукой, желая хоть чем-то услужить князю за оказанную ему честь — не часто доводилось бывать старику на княжьем пиру.
— Только две грамоты надлежит составить. Ведь не дар это, а мена, — возразил он лишь раз, на что Константин благодушно ответил:
— А хоть три, — и весело засмеялся.
Бояре угодливо подхватили, подавая в свою очередь соответствующие реплики:
— Четыре отписывай, вирник, чего там.
— У него рука быстрая. Пущай сразу пять заготавливает.
— Или шесть.
— Да на кажного, на кажного видока чтоб хватило.
Новый взрыв неприятного, холуйского, раболепного хохота раздался после удачливо поданной боярином Кунеем мысли:
— И на гусляра не забудь.
После этого реплики посыпались с новой силой, но вирник, никого не слушая и не обращая ни малейшего внимания на происходящее, продолжал старательно строчить пером по пергаменту и наконец протянул Константину оба свитка.
— Готово, княже.
— Ишь, — похвалил Константин старого судью, просмотрев документы, — ни единой помарки, и даже бояр моих упомянул как видоков.
Снова раздался хохот, который затих лишь после того, как Константин передал один из листов Житобуду, свой небрежно бросив судье с наказом отдать Зворыке после его прибытия, и поднялся с места.
— Ну а мену обмыть надо, чтобы я вдруг назад не повернул, даже ежели княгиня моя в слезы ударится, — веско заметил князь.
И не успел он взмахнуть рукой, как расторопные слуги уже вливали из огромной ендовы хмельной сладкий мед прямо в большой кубок, который передали Житобуду.
Приутихшие было бояре — ничего себе щедрость у князя, всю скотницу отдал, хотя и в обмен, — разом зашевелились, заерзали на своих местах, будто изрядно вытершийся от долгого употребления полавочник[79] внезапно стал слишком жестким.
Неловкую тишину прервал робкий голос боярина Кунея:
— А мы-то как же, княже? Неужто мы чем хуже? Али не служим верой и правдой, живота не щадя?
И тут загомонили все разом.
Молчал только вирник, диву даваясь, до какой жадности и бесстыдства могут дойти передние мужи[80] княжьи, коим надлежит быть…
Впрочем, на вопрос о том, какими им надлежит быть, старый судья даже сам себе не смог ответить. Он лишь представлял такое, да и то очень смутно, потому что в реальной жизни таковых никогда не видал.
От этой крамольной, хоть и верной мысли вдруг отчего-то стало так муторно, что он даже потянулся расстегнуть верхнюю пуговку единственного приличного наряда, подходящего для появления у князя, который имел в наличии.
Правда, потом он отдернул руку, поняв, что дело совсем в другом, а не в ферязи[81], которая никоим образом не стесняла его дыхания, да и не могла этого сделать по той простой причине, что была вообще без ворота.
Сильвестр с тоской оглянулся на небольшие оконца, но те, хоть и были распахнуты настежь, прохлады не добавляли.