— Покажи оба места, а я сам выберу.
— А вот, и еще вот. — И вирник грязным ногтем дважды ловко черканул по пергаменту.
Константин внимательно вчитался, но потом недоуменно посмотрел на вирника:
— В пользу купца вижу, а боярина — нет.
— Ну так и быть посему, — легко согласился советчик. — Стало быть, купчишке.
— Подожди, может, ты промашку дал. Может, не на том месте отметину сделал? — осадил его Константин. — Покажи еще раз.
— Да вот же, — вирник еще раз черканул ногтем. — Оно ведь по-разному читать можно — одну-две буквицы зачел не так, и все.
— Да нет, зачем же, — покачал головой князь, — мы правильно читать будем, — и громко огласил свое решение, вычитанное из текста закона: — Аже который купец где любо шел с чужими кунами, истопиться любо рать возьмет ли огнь, то не насилити ему, ни продати его; но како начнет от лета платити, тако же платить, зане же пагуба от Бога есть, а не виноват есть. Ну надо же во что русский язык превратили, — последнюю фразу Константин пробормотал себе под нос и так тихо, что даже вирник, стоящий рядом с князем, практически ничего не услышал.
Самодовольно лоснящееся лицо боярина Мосяги, бывшего нерушимо уверенным до сей минуты в том, что князь непременно решит дело в его пользу, мгновенно перестало блестеть и как-то даже посерело.
— Княже! — завопил он громогласно. — Да как же? Да за что же ты раба своего верного обидел?
Константин вздохнул. Получалось, конечно, не совсем ладно. Можно сказать, чуть ли не первая встреча со своими боярами, на которых он поначалу хотел опереться как князь, и на тебе — такой казус. Однако деваться было некуда — слово сказано, и тогда он решил по возможности как-то смягчить свое решение. Он встал с кресла и с удовлетворением отметил, как шум на площади разом стих.
— Слуг своих верных я в обиде никогда не оставлял, а напротив — ежели они в угоду мне убыток какой несли, то стократ сей убыток я им возмещал и буду возмещать.
Мосяга прекратил подвывать, приподнял голову, которой он до этого момента яростно стучал, ничуть не жалея, о пыльную землю, но с коленей не встал, жадно слушая князя, а Константин сокрушенно продолжал:
— Но ныне, боярин, не я сужу, ибо так Правда Русская положила. И ты, Мосяга, помни, что если князь Ярослав Владимирович по прозванию Мудрый так повелел, стало быть, всегда так и будет. Ныне быть тебе на пиру моем и близ меня сидеть. И верую я, что убытку тебе вовсе не будет, и в то, что все куны до единой на тот год к тебе с прибытком немалым вернутся непременно, тоже верую, ибо Тимофей Малой слово дал и от него не отступится. А ныне ни его самого, ни женку, ни детишек продавать не сметь, и избу ему вернуть немедля.
— Так ведь продал я ее уже, — вновь завопил Мосяга как недорезанный и, аккуратно подгребая руками пыль поближе к себе, с новой яростью принялся биться о нее головой. — Избу-то, хоть избу, княже, не вели взад возвращать.
— Я один раз говорю, — более строгим тоном произнес Константин, видя, что боярин уже начал притворяться, и не спеша сел в кресло.
Вирник правильно понял князя и махнул биричу. Тот зычно проревел:
— Да будет так по слову княжьему. А ныне кто есть еще на суд княжий?
Вперед выступил молодой парень. Чистое простодушное лицо его почему-то сразу внушило Константину доверие. А тот низко поклонился князю, не спеша выпрямился и, смело глядя на человека, в руках которого находилась его будущая судьба, но в чью справедливость, по младости лет, он свято верил, приступил к изложению своей обиды:
— Батюшку моего Никомед, что у боярина Завида в тиунах, обидел, шелепугой хлестал в кровь…
— Да ты сам-то кто будешь и отчего отец твой сам не явился с обидою к князю?
Рядышком с помостом шумно засопел один из бояр. Константин покосился на него, прикидывая, что никак это и есть Завид, хозяин драчливого тиуна.
— Зовут меня все Кокорой[53]. Сам я из смердов вольных, а батюшка мой Охрим нынче в порубе сидит у боярина, — пробасил парень.
— Это что же, — не понял вирник, — бил тиун, а батюшку твоего в поруб? Так не бывает.
— Ну, один разок и он отмахнулся, — потупился парень. — За это и кинули в поруб, — и продолжал с прежней горячностью: — Так ведь обиду зазря терпеть кому охота? Случись такое со мной, — он простодушно развел по сторонам огромными могучими руками, — так и я бы не удержался. Нынче шестой день пошел, как он в порубе, а боярин Завид и крохи хлеба за все дни ему не подал.
— А тебе откуда такое ведомо? — поинтересовался вирник.
— Да уж знаю, — потупился смущенно парень и покраснел.
— Лжа все и напраслина, — не выдержал наконец угрюмо сопевший боярин. — Не верь ему, княже. Тать шатучий его родитель. Вечор тайно на мой двор проник и татьбу умышлял. Ежели бы не челядь верная, не быть мне ныне живу, не стоять пред тобой. Ни единому слову не верь, княже.
— Так что ж, предо мною не Кокора, стало быть, стоит? — спросил Константин, невинно щурясь.
— Кокора, — опешил боярин. — Как же не Кокора.
— А отец его не в твоем порубе ныне? — продолжал выяснять князь. — Ты ж говоришь, что ни единого слова правды тот не изрек.
— В порубе он, но только как тать зловредный.
— И тиун твой его не бил вовсе?
— Маленько только, и тот первый начал ручищами своими махать. Тиун у меня хилый, он бы первым никогда на его родителя не полез бы.
— Да как же, — развел беспомощно руками парень. — Неужели и вовсе правды на Руси не сыскать? Да я побожусь, что истину рек.
— Лжа все это, княже, — решив, что дело в шляпе, еще убежденнее завопил боярин. — Ты, княже, мне верь, а уж я не солгу.
— Да как же, как же так-то! Грех это, боярин, ты Бога побойся, — лепетал парень, а в невинных голубых глазах его стояли слезы обиды и отчаяния.
Толпа на площади загудела, как встревоженный улей, но вирник шепнул биричу:
— Угомони.
Тот тут же послушно рявкнул во всю глотку:
— Тихо! — И, то ли повинуясь его властному голосу, то ли завидев, как князь привстает со своего кресла, все разом смолкли.
— Мы так решим, — негромко сказал Константин. — Ты, боярин, немедля за своим тиуном пошлешь. Где он у тебя?
— Так на твоем дворе, княже. А мне-то почему не веришь? — искательно заглядывая в глаза князя, зачастил боярин.
— Пока твое слово стоит против слова Кокоры, и кому верить — не ведомо мне, — веско заметил Константин.
— Так я мигом его приведу, — продолжал суетиться боярин и стал пробираться к своему коню.
Со всех сторон площади вновь встревоженно загудели люди, но тут же снова умолкли, когда князь властно поднял левую руку вверх.
— Тебе, боярин, в другую сторону путь держать, а за тиуном я кого-нибудь из моих гридней отряжу, — заявил он и тут же отдал нужные указания.
Один из молодых дружинников, моментально все поняв, ухватил лошадь боярина под уздцы и повел прочь с площади, но не в ту сторону, где был расположен княжий двор, а в другую, прямо противоположную. Другой же, лихо вскочив на коня, мигом ускакал за тиуном и вскоре привел его, запыхавшегося от быстрого бега и держащегося за хвост кобылы дружинника.
— Все исполнено, княже, — быстро доложил молодой гридень, спешиваясь и толкая вперед тиуна: — Кланяйся, дурень, князю в ноги, да поживее.
Тиун, мужик на вид лет сорока, абсолютно лишенный растительности и на подбородке, и на голове, молча бухнулся в ноги князю, не рассчитав, с силой хрястнулся лбом об угол помоста, но, сдержанно замычав от боли, подниматься тем не менее не спешил.
— Встань, — велел Константин и тут же обернулся к Кокоре: — А ты молчи, или и тебя с площади уведут.
Парень непонимающе захлопал глазами, открыл было рот, дабы сказать что-то, но, одумавшись, тут же захлопнул его с такой силой, что было слышно, как лязгнули крепкие зубы. Чувствовалось, что ему очень хотелось то ли самому поучаствовать в допросе, то ли помочь обличить тиуна, то ли просто излить свое негодование на этого человека, но, избегая соблазна и крепко сжимая челюсти, он так и не проронил ни слова.
— Назови себя, — мягко попросил Константин тиуна.
— Никомед я, — нахально улыбнулся лысый. — Тиун у боярина Завида.
— В закупах ты или обельный?
— Тиун я, — повторил Никомед, явно не поняв вопроса.
— А когда Завид тебя брал в тиуны, он с тобой ряд положил? — допытывался Константин.
— Какой ряд? — вновь не понял Никомед, и князю все сразу стало ясно.
— Стало быть, обельный ты. Ну что ж, а теперь не таясь расскажи, как ты батюшку его избил, — еще мягче и вкрадчивее попросил Константин. — И помни, что бояться тебе нечего. За тебя боярин Завид в ответе, а на тебе вины нет. Ну что же ты, рассказывай, как дело было.
— Ну так иду я тогда, — начал Никомед. — И захотелось мне меду испить, а тут закуп Охрим сидит, батюшка его, стало быть. Я к нему. Знаю, что должен у него мед быть, он же своего Кокору на Оленке по осени обженить хотел, так к свадебке уж, поди, хоть половину, да заготовил. Потому ведь и в закупы пошел, чтоб сыну справу купить добрую. Тот же ни в какую. Говорит, нет у меня вовсе ничего. Меня, — простодушно рассказывал Никомед, — обидка-то и взяла. Ах, ты тиуну лжу говоришь, ну и обошел легонько шелепугой.
— Бил, но не больно? — переспросил Константин.
— Да где там больно-то, — махнул рукой тиун. — А ему нет чтоб стерпеть, так он и сам в ответ начал ручищами сучить, а они у него могутные, так и меня, не поглядел, что тиун, а приложил о землю, инда в ушах зазвенело.
— Ишь ты, буйный-то он какой. — Князь осуждающе покачал головой. — Ну а ты что?
— Знамо дело, убег. Ну а спускать такое разве можно. Сегодня он на тиуна руку поднял, а завтра и вовсе на боярина кинется. Я, стало быть, дворню собрал да и возвратился вместе с ними. Ну, тут он еще чуток ручищами помахал, и угомонили его. А уж когда на двор боярский внесли, то тут Завид и взял у меня шелепугу. Видать, сам поучить захотел маленько. Да видишь беда какая приключилась, княже. У меня в шелепугу-то кусочки железа вплетены были на концах. А вот поди ж ты, случилась оказия — куском этим ему в глаз и угодил. Ну а когда в поруб заключили, так тут боярин повелел ему есть не давать, да и то пару раз от свиней оставалось, так кидали ему в поруб. Чай, люди мы, а не звери, души-то христианские.