Вот тогда его и схватили. Широкая, пахнущая землей ладонь накрыла лицо, грубые пальцы сдавили горло…
Неправильно сдавили. Даже в этот страшный миг Гошка совсем не испугался и сумел понять, что схватил его не воин. Воин бы и рот ему закрывать не стал – взял бы за горлышко (шейка у Гошки не толще запястья взрослого мужа), нажал на нужные места (дедко Рёрех показывал, как это делается), был бы Гошка – готовенький.
– Тихо, тихо, малой, – по-словенски прошелестело у Гошкиного уха. – Не трепыхайся – и я тебя не убью…
Гошка и не трепыхался. Стоял тихонько и ждал, пока струйка иссякнет.
Тот, кто его держал, обманутый покорностью, ослабил хватку:
– Порты надень…
Гошка оставил меч на полянке (Вот жалко-то как! Хотя, будь у него меч, с ним бы, наверное, и обошлись по-иному), но засапожник – всегда при себе. Гошка присел, шуйцей подхватил порты, а десницей из кармашка вытянул ножик и… р-раз!
Эх, будь Гошка побольше раза в два, да посильнее… Ножик вошел правильно – в правую нижнюю часть живота, да только крепости удару не хватило, и пояс у ворога был выше и шире, чем думал Гошка. Ножик прорезал кожу штанов, более толстую кожу куртки, воткнулся в тело, но совсем неглубоко – на полвершка. Пояс помешал. Тот, кто схватил Гошку, вскрикнул и ослабил хватку. Гошка вывернулся из-под ладони, завопил что есть мочи, полоснул ножом по сдавившей горло руке. Новый вопль – и Гошка оказался на свободе…
Очень ненадолго. Что-то тяжелое обрушилось на Гошкин затылок – и всё.
Очнулся Гошка связанным на мягкой постели из хвойных веток. Над ним – свод из переплетенных ветвей и округлая дырка, через которую сочился рассеянный свет. Лесная схоронка-землянка. Гошка со своим кровным отцом делали такие. Найдешь старую берлогу между корнями или яму какую-нибудь, накидаешь снизу лапника помягче, а сверху веток погуще – вот и готов ночлег. Даже и зимой укрыться можно.
– Очухался, медвежонок?
Рядом с Гошкой, скрестив ноги, сидел плечистый муж, одетый по-охотничьи, но с боевым оружием на поясе: широким недлинным мечом. Вятич.
Гошка разглядел и второго. Тот был еще крупнее первого, заросший по глаза бородой. Чистый лешак – только глазки из-под чуба сверкают… А на запястье того, кто назвал Гошку медвежонком, – окровавленная тряпица.
«Ага, – сообразил Гошка. – Это тебя я вчера ножиком попотчевал!»
Гошка прикрыл глаза и жалобно застонал, прикинувшись слабым и больным. Стон получился настоящим: голова и впрямь болела жутко.
– Не слишком сильно ты его приложил, Бобрец? – обеспокоенно спросил порезанный.
– В самый раз, – успокоил волосатый. – Или ты хотел, чтоб он тебя еще раз пырнул? Ничё! У таких башка крепкая.
– Слышь, медвежонок, – сказал порезанный, – кто вы такие, я догадываюсь. А вот куда и зачем идете – нет. А знать – хочу. Ну?
Гошка не ответил. Глаза закрыл, лицом изобразил страдание…
Бац!
Вот это совсем нехорошо! По больной голове! Гошке даже притворяться не пришлось – боль так и накрыла, а желудок вывернуло наизнанку. Хорошо, наклониться успел, а то сам себя заблевал бы. А так прямо на этого Бобреца угодило.
Тот с руганью отскочил и принялся счищать со штанов блевотину. Гошка лежал обессиленный…
Порезанный протянул здоровую руку… Гошка сжался, ожидая еще одного удара, но ладонь мягко легла на его макушку. Порезанный забормотал что-то, через слово упоминая Мокошь… Похоже на заговор охотничий… Хороший заговор. Гошке полегчало. Боль малость унялась, желудок больше не крутило.
– Как тебя зовут, медвежонок?
«Ага, сейчас! – подумал Гошка. – Скажу тебе свое имя – тут-то ты меня и зачаруешь!»
– Евсевий, – пробормотал он.
Батюшкой Евсевием звали булгарского священника, который окормлял их род. Пусть-ка попробуют на него чары наложить!
– Врет! – буркнул облеванный. – Не бывает таких имен.
– Бывает, – не согласился порезанный. – Это ромейское имя.
И полез Гошке за пазуху. Нашарил золотой крестик, оборвал с шеи, сообщил удовлетворенно:
– Ромейской веры медвежонок. Так я и думал. Но с ним – точно не ромеи. Варяги. Я эту породу знаю. Эти сначала рубят, а потом интересуются – кого. И наш медвежонок такой же.
Облеванный посмурнел. Ага, испугался. Гошка тут же решил добавить:
– Моя родня – все варяги. Коли не отпустите меня, мои братья с вас точно шкуру снимут, – посулил Гошка. – Медле-енно!
– Напугал, – спокойно произнес раненый. – Давай-ка, Бобрец, дальше двинемся. А то и впрямь нагонят нас его кровожадные братья.
– Он же дохлый совсем, – возразил облеванный. – Нести придется.
– Вот ты и понесешь, – сказал раненый. – Если поторопимся, уже к вечеру до капища доберемся. И пусть там ведун сам с ним вошкается. Заодно и меня полечат: руку-то он мне до кости просек.
– Мои братья тебе сердце вырежут! – злобно посулил Гошка.
Раненый засмеялся.
– Ты лучше помолчи, медвежонок, – посоветовал он. – А то напугаешь Бобреца, он тебе что-нибудь отрежет. Ухо, там, или палец.
Что-то подсказало Гошке, что раненый не шутит.
И он заткнулся. Однако уже наверху, когда отошли от схоронки шагов на сто, Гошка изловчился, прокусил губу и сплюнул на мшистое бревно кровавую слюну. Бобрец нес Гошку на плече, как куль с мукой, – ничего не заметил. То есть это Гошке показалось, что не заметил.
Гошка сплевывал еще раз двадцать, пока не увидел, что вятичи перестали путать следы и скакать по камням. Уверились, видать, что окончательно сбили погоню со следа.
«А вот вам шиш!» – подумал Гошка.
В том, что свои его не бросят, он не сомневался. В том, что догонят, – тоже. Беспокоило только одно: вдруг Гошку убьют раньше?
Еще он боялся ведуна. Представлял его страшным, похожим на дедку Рёреха. Только Рёрех свой, родня. Если и поколотит, то по-родственному. А что с чужими можно сделать, Гошка уже видел. Очень не хотелось, чтоб с ним поступили так, как сосед Свардиг обошелся с лехитами. Лучше – сразу в Ирий… То есть – в Рай. Гошка слыхал, что тех христиан, кого перед смертью сильно мучили, Боженька сразу в Рай забирает. Вот бы и с ним так вышло… Хотя лучше, конечно, еще пожить. Жить ведь так интересно…
Гридни прибежали на крик, но опоздали. Им достался лишь окровавленный Гошкин нож. Богуслав в запале хотел сразу в погоню кинуться – след был ясный: вороги побежали напрямик – лишь бы быстрее.
Кулиба сотника еле отговорил. Пускаться в погоню с факелами по незнакомому лесу – дело пустое. Вятичи тут все тропки знают. Услышат погоню, свернут незаметно – вот и потерялись. Богуслав корил себя, что не послушал отца, не взял с собой в лодью пару собачек. Но кто ж знал? То есть отец, наверное, знал, раз ведун. А он, Славка, дурень – не послушал.
Место, где случилась беда, осмотрели внимательно, и сразу стало ясно, как все было. Двое вятичей сидели и ждали. Место они определили правильно. Славка и сам лучшего бы не подобрал: недалеко от лагеря, но – укромное. Как раз отойти и нужду справить.
Так и опытного гридня можно врасплох застать. Но вместо гридня им попался Гошка. Его и сцапали. Однако, видать, недооценили мальца. Тот и крикнуть успел, и кровь пустить одному из ворогов. Рана, правда, была пустяковая. Накапало – чуть.
Славка сел на бревнышко и задумался. Думать старался не как брат Гошкин, а как сотник великого князя. Надумал вот что. Если догнать тех, кто схитил Илию-Годуна, да взять их, да поспрошать как следует, может быть, получится добраться до неуловимых вятичей.
Еще он подумал: может, не из-за спешки вятичи такой явный след оставили? Может, заманить хотят русов? Коли так, то неплохо было бы послать вестника Владимиру. Чтоб с сотней гридней управиться, вятичей потребуется втрое-вчетверо больше. А это уже целое войско. Получается, зверь на охотника сам бежит…
Славка встал с бревнышка и велел своим как следует пошарить вокруг. Гридни пошарили: никого. Может, конечно, и проглядели кого, но сотник все же решил поступить, как задумал.
– Со мной останется первый десяток, – сообщил он. – Остальные – в лодью, на весла и полным ходом назад, к главному войску. Скажете Владимиру, что мы взяли след вятичей. Пусть великий князь поспешит.
– Думаешь, это след? – засомневался Антиф, Славкин первый десятник.
– Думаю.
– Тогда, может, лучше всю сотню взять?
Сотня дружным ворчанием поддержала Антифа. Одним не хотелось полночи грести против течения, другие мечтали побыстрее добраться до врага. Похищение «детского» – обида не только для его брата, но и для всей сотни. Проворонили.
– Если это случайные охотники, то мне и десятка хватит, а если это засада, то и сотни будет мало, – не согласился Богуслав.
– Я с вами пойду, – сказал Кулиба.
Славка кивнул. Это правильно. Устах отдал в дозор своего доверенного человека, потому что тот был природным лесовиком. Бывал и в приокских землях.
– И я пойду! – подал голос Улад.
На него шикнули: помалкивай, молодой. Чай, отрок, а не гридень опоясанный.
Однако Славка знал, что Улад, Драев сын, – природный лесовик. По следу ведет, как хороший охотничий пес. Разрешил.
На том совет закончился.
Сотня погрузилась в лодью, а первый десяток, выставив дозорного, лег почивать до рассвета.
Славка спал скверно. Снилось всякое. Например, что вятичи украли не только Годуна, но и Лучинку.
Встали затемно. Поели. В погоню пустились, едва рассвело.
Вел Улад, Кулиба – замыкал.
Бежали быстро. Солнце только взошло, когда вышли на схоронку, где ночевали вятичи.
Дальше – хуже пошло. Вороги взялись хитрить. Славка даже засомневался в своем предположении. Чуть не потеряли след. Помогла Гошкина хитрость. Глазастый Улад нашел первое темное пятнышко. Дальше стало полегче – русы уже знали, что искать. Хотя двигались медленно. К полудню стало ясно, что отстают. Привал делать не стали – перекусили на ходу.
Вороги, впрочем, тоже не дневали. Богуслава это порадовало: если так спешат, значит, и цель их близка.