— Господи, да что же ты в ночь-то покою себе не даёшь, заступница наша богородична, — зачастила Мария. Обычно властная и надменная, сегодня Мария была суетлива и раболепна. На бледном лице — растерянность. — Да какая беда-неволя в третий раз привела тебя? — льстилась дочь Малюты.
— Одна у нас беда: прогневили Господа Бога. Пришёл час ответ держать. Твой в палаты вернулся, я сие видела. Зови его к владыке.
— Молится он, матушка Серафима. Как встал перед образом Христа Спасителя, до сей поры стоит на коленах.
— Зови его! — твёрдым голосом приказала Серафима, ни в чём не уступающая характером Годуновой, но в отлику женщина с добрым сердцем.
— А не пройдёшь ли к нему сама, матушка? — спросила ласково Мария.
— Зови! — всё так же властно приказала Серафима и опустилась в кресло. — На срам не толкай!
Простоволосая, испуганная Мария, поклонившись Серафиме, ушла.
Борис пришёл очень быстро, будто стоял за дверью опочивальни жены. Одет он был не по-домашнему, а в повседневный кафтан. Усталое лицо — землистого цвета, в осанке — никакой гордыни. Таким Серафима видела его однажды, когда умер Иван Грозный. Но взгляд у Бориса был твёрдый, не рыскал по сторонам в поисках тёмного угла, где бы можно было спрятать совесть. Когда-то Серафима была игуменьей большого женского монастыря в Москве. А последние лет десять вела у Иова хозяйство, и все, кто знал её из священнослужителей, да и светские вельможи, побаивались Серафимы старицкой, потому как умела она каждому найти укорот словом сильным и мудрым.
Борис опустился на одно колено, поцеловал руку бывшей игуменьи.
— Внемлю тебе, матушка владычна.
Серафима посмотрела поверх головы Бориса на Марию.
— Оставь нас одних, соколица.
Годунова скрылась за дверью.
— Встань, сын мой, — велела Серафима.
Борис поднялся на ноги и сел напротив Серафимы. Она внимательно и довольно долго смотрела на него. Взгляд этой пожилой, но хорошо сохранившейся женщины был проницателен и мудр. Она происходила из рода князей Сабуровых, одна ветвь которого стала священнослужительской. В девичестве вышла замуж за сына старицкого князя Владимира. А когда Иван Грозный казнил князя и многих «людишек» старицких, то был казнён и муж Серафимы. Тогда-то она и ушла в монастырь. С семьёй Бориса её связывало то, что она была крестной матерью его сына Фёдора. К Борису относилась с уважением, одобряла его государственные дела, радовалась, что Русь вот уже семь лет жила без войн на утешение народу. Она была с Борисом во всём доверительна и пришла не только затем, чтобы позвать к патриарху.
— Слушаю, матушка, да пошлёт Бог тебе долгие лета.
— Гроза приближается. Уже гуляет над Коломенским, — начала Серафима, словно это было самое главное, о чём должен был знать Борис. И тем же ровным голосом она сказала о том, ради чего оставила Бориса в спальне жены, а не повела тотчас к патриарху.
— Святейший владыка собирается в путь. Намерен ехать в Углич. Надо ли ему там быть?
Борис был бесстрашным человеком. Но на этот раз сердце его будто окунули в ледяную воду.
— Зачем ему в Углич, матушка? — шёпотом спросил Борис.
— Иди и узнай у него.
— Он сам думает вести допыт? — не унимался Борис.
— Для чего? До той поры, пока ты правитель, тебе и дело вести. Иди к владыке. Он тебя ждёт какой час.
Борис немедленно и, как показалось Серафиме, с испугом на лице поспешил в палаты патриарха. Он застал Иова коленопреклонённым перед иконостасом, подошёл к нему и опустился рядом.
— Отче владыко, прости за дерзость. Зачем ты едешь в Углич?
— Безместно спрашиваешь, сын мой. Сие открыл я токмо Всевышнему.
— Отче владыко, прошу, настаиваю, умоляю, оставь тщетное! Судьба Божья свершила свой суд. Попечалимся вместе и будем вершить свои дела во имя Отца и Сына и Святого Духа.
— Не гневайся, сын мой! Мои деяния от Всевышнего. И не мешай мне приготовиться к ответу перед ним.
Борис понял, что Иов не отречётся от своего побуждения и поедет в Углич. Он знал также, что этот мягкосердый богомолец может быть суровым, решительным и жёстким. Но и уступать не хотел. Боялся навету. Потом отмывайся. Да ежели к тому же Иов поверит, то и на Божьем суде скажет правду. А у Бориса были основания бояться той правды, какая могла всплыть в Угличе.
— Но, отче владыко, мы никогда и ничего не скрывали друг от друга. Будем же искренни и теперь. Зачем тебе сия поездка? Откажись, святейший, я прошу, умоляю тебя на коленях.
— Всуе призываешь к милосердию, сын мой. Я выполню волю Всевышнего. И не мешай моему движению. Я должен знать всю правду, породившую зло. Лишь тогда сумею защитить достойного пред Богом. Встань и не ущемляй моих забот во благо державы. — И патриарх отвернулся от Бориса, поднялся и ушёл к иконе Владимирской Божьей Матери, стал поправлять огонь лампады.
Борис вставал с трудом, будто вся тяжесть угличских событий лежала на его плечах. Но встал, выпрямился, посмотрел на пренебрёгшего его просьбой Иова, и в душе закипел гнев на упрямого богомольца. На языке вскипели дерзкие слова. И в сей миг ему захотелось как можно больнее уязвить патриарха. Борис хотел крикнуть ему, дескать, я тебя возвеличил, я и низведу. «Силой заставлю сидеть в палатах, неблагодарный!» Дурные мысли закружили Борису голову. Но в этот миг Иов повернулся к правителю, и было в глазах старца столько отеческой заботы, столько миролюбия, что Борис прикусил губы, а собравшись с духом, зашептал:
— Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоём наказывай меня! Милость свою прояви, Боже! — И отхлынула горячая кровь от сердца. И Борис подошёл к патриарху, сказал: — Отче владыко, я уповаю на твой разум, на наше с тобой единосердие в любви к России. Да пошлёт тебе Господь Бог удачного пути и полного благополучия в делах.
— Спаси и сохрани тебя Пресвятая Дева Мария.
Патриарх знал, что полновластный правитель мог бы найти силу, способную преградить ему путь к истине. Годунов же мудро положился на своего духовного пастыря, полагая, что путь, указанный патриархом, окажется праведным.
Иов и Борис снова прониклись доверием друг к другу, и исчезла в их глазах отчуждённость.
— Блажен человек, которому Господь не вменит греха и в чьём духе нет лукавства. Аминь. — Иов перекрестил Бориса и попросил: — А теперь иди, сын мой, не сумняшеся. Пришло время молитвы и сна.
Годунову не хотелось покидать палаты патриарха. Он почувствовал, что Иов защитит его от той угрозы, которая нависла над ним неожиданно со смертью царевича Дмитрия.
— Да, да, владыко святейший, ухожу. Завтра грядёт день тягот...
К себе Борис вернулся, когда над Москвой начала бушевать майская гроза. Он распахнул окно и следил, как огненные стрелы пронизывают небо, как Илья-громовержец обкатывает новую колесницу. Благостно отзывались в душе громы небесные. Они утверждали в мысли о том, что теперь никакие силы не свернут его с пути к намеченной цели. Какова эта цель, сие оставалось ведомо только Всевышнему.
Гроза миновала. Борис подумал, что надо бы час-другой отдохнуть, может, уснуть. Но в это время пришёл дворецкий царя Григорий Годунов и позвал Бориса:
— Государь-батюшка нуждается в тебе.
Патриарх выехал из Кремля с первыми проблесками зари. Ещё повсюду стояли дождевые лужи, ещё воздух был свеж и чист, Москва ещё только пробуждалась навстречу новому дню. Иов не пренебрёг уставом и отправился в путь в карете, запряжённой «шестериком». Вместе с Иовом сидел дьякон Николай. А следом в крытом возке с коренником и пристяжною ехали два услужителя да подьячий из Патриаршего приказа. За возком — отряд Кустодиев верхами, с пищалями и мечами.
День обещал быть погожим. После грозы ярко засверкала майская зелень. По Тверской улице в палисадах цвела сирень. В лозняке по берегам Неглинной славили Бога соловьи. В другое время Иов распахнул бы душу навстречу торжествующей природе. Сегодня он был замкнут. Озабоченный горестными мирскими делами, он ничего не замечал вокруг, он упорно думал о том, что свершилось в Угличе.
Ночной разговор с Борисом, исповедь дворецкого Григория, смирение перед лицом беды царя Фёдора, смятение среди бояр — всё это на многое тайное открыло ему глаза, сделало его соучастником интриг и студных дел. И теперь дорожное уединение было весьма кстати, дабы принесло возможность во всём разобраться без суеты, постичь глубину и ширь угличского позора. Он понял, что в Угличе произошло событие, за которым последуют десятки новых непредсказуемых и трагических событий.
Кого увидел Иов в центре порочного круга, кто поднимался над всеми, кто жаждал смерти царёва отпрыска? Мелькали имена, лица. Он видел Богдана Бельского, Фёдора Романова, даже князя Мстиславского. Но эти лица были в дымке, сознание не высвечивало их ярко. Их заслоняло лицо его любезного друга, правителя Бориса Годунова. Хотя бы потому, что никто из увиденных Иовом, кроме Бориса, не мог позвать Григория к соучастию в злодействе. И выходило, что только Борис взял на себя смелость стать вершителем судьбы Дмитрия, если она не была прервана волею Божьей. Борису, и только ему, преграждал путь сей отрок к престолу. Однако столь откровенное осуждение Бориса заставило Иова быть строже в своих выводах. В защиту правителя он нашёл факты, которые многажды показывали Годунова бескорыстным и больше других пекущимся о процветании царствования Фёдора. Иов пытался найти оправдание Борису во всём его поведении, в отношении к царствующему роду. К Фёдору Борис относился боголепно, за многие лета ничем не огорчил. А то, что царевич Дмитрий и его близкие были отправлены в Углич не без влияния Бориса, так ведь князья Нагие — волки. И в Москве-то давно бы алчуще грызли всем глотки, кто у престола.
Борис любил Фёдора. Да и почему бы ему не любить царя, если в руках Годунова была власть почти выше царской, если он был богаче царя. Борису не хватало разве что только короны. Корона! Нет, сей венец не пустяк. Сколько крови проливают за то, чтобы добыть венец. Но пока корона Фёдора недостижима для Бориса. Край придёт слабому здоровьем царю — царица Ирина взойдёт на престол. Там дщерь царевна Феодосия поднимается. Неугасимый свет Мономахов не для Бориса, пришёл к заключению патриарх.