Сколько правды в той касимовской сказке было, никто бы, поди, не сказал. Да в Разбойном приказе зашевелились дьяки, а с ними и приставы на московских улицах, коим велено было ловить лихих людишек за крамольные речи. Добивались приставы узнать, кто сказку касимовскую сочинил. А её и не сочинял никто, она сама родилась. Может, в тех же палатах бояр Годуновых аль на подворье бояр Романовых, кому выгоднее, те и выродили её, а выпустить в свет не велик труд. Небо-то, оно вон какое просторное. Схватит пристав сказочника какого, спросит, где, мол, такой-сякой, сию сказку услышал, а он одно: сорока на хвосте принесла. Да и поспешит уйти от допросчика, если тот позволит.
Боярин Фёдор Романов в эти дни редко дома бывал. И на службу в Кремль пренебрегал ходить. Лишь по пятницам на Соборе в Думе сидел. А то всё по торжищам погуливал, слухи про Углич собирал. И холопов рассылал за тем же. А как вечер наступал, к ведунам московским спешил, слушал их, да веры мало давал шалыхвостам.
Вольно было ведунам и ведуньям, баальницам и чародеям при царе Фёдоре. На базарах, на торжищах да на гульбищах — всюду их можно было встретить, если глаз приметливый. Знамо, открыто они себя не выказывали, ходили как все. Если и были у которых хвосты, так не искали же у них приставы сии хвосты ни с того ни с чего.
Романову такие ведуны, что на торжищах да гульбищах шатались, не нравились. Тянуло его по-прежнему к Сильвестру и Катерине. В них не видел он грубой колдовской силы, а усматривал что-то таинственное, пророческое. Пророки и есть. Сказал же Сильвестр, что нет той силы, которая помешала бы Иову стать патриархом. Явь пророческая — вот она! А как уж супротивничали. На всех путях грекам козни чинили, дабы отказались они дать разбойной державе патриарший престол, — не помогло. Да может, Катерина и Сильвестр способствовали Иову подняться на престол! Ох, спросить бы об этом Катерину с глазу на глаз да потискать её при этом крепко-ласково. Чтоб от души она раскрылась-отдалась. Мроя сия занозой в душе боярина-гулёны сидела, чтобы Катериной утешиться. Серебра бы ей в подол насыпал, лишь бы пригрела. Манила Катерина Фёдора своей чародейной силой. Сколько ведал боярин-повеса девок и баб, а такую — всю из огня — впервые узрел. Вот только как достичь её? Силой-то уж пытался: овца под чревом оказалась. То-то смех её не утихал, пока Успенское не покинул. Провалиться бы от стыда, потому как негоже ему, боярину, поношение нести. Да по той причине и не наведывался больше к Катерине. А и невтерпёж уже было. Только страх вновь оказаться смешным и сдерживал боярина.
Как-то в конце мая вечером Фёдор решил навестить Дионисия. Жил он неподалёку от Романовых на Мясницкой улице в своих палатах. По воле царя Фёдора не было ему большого наказания, кроме месячной епитимьи. А иерархи русской церкви проявили к Дионисию милость, не постригли его в монахи за происки, а дали в Москве приходскую церковь Словущее Воскресенье, что у Кузнецкого моста, повелели служить честно, прилежно, каверзы никому не чинить. Да не тот был характер у Дионисия, чтобы угомониться. Как началось следствие в Угличе, так и Дионисий в стороне не остался. Думая уличить когда-нибудь Годунова, послал в Углич своего верного человека, подспудное собирать.
Боярин Фёдор знал, что человек Дионисия вернулся из Углича. Пришёл теперь узнать правду из первых рук. Романов застал Дионисия за вечерней трапезой. Лишь только Дионисий благословил Фёдора, он спросил:
— Ну что там слышно, в Угличе?
Дионисий усадил Фёдора за стол, вина ему налил, выпил вместе с ним и лишь после этого невесело ответил:
— Иов руками Шуйского суд чинит. А моего ловца Геласий опознал да с кустодием выпроводил.
— Правду-то как узнать? Кого там судить будем?
— Неподобный, неправедный суд грядёт. Во всём Нагих завиноватят. Им и страдать.
— Кто тебе напророчил, владыко?
— Сам я себе пророк.
— И к ведунам не хаживал? — с умыслом спросил Фёдор. Знал он, что Дионисий тоже не гнушался общаться с ведунами. Бродила в нём ещё языческая кровь. Уживалась вера в Бога и в Перуна. «Да и в ком не сожительствуют две веры, — заключил Фёдор, будущий патриарх всея Руси Филарет, — кто не верует в силы Господни да в силы земные, природные? Природа и род — не одно ли имя? Рождение младенца и обновление всего живого — это и от Вседержителя и от Веласа — Бога земли».
Фёдор был склонен к розмыслу, к наукам тянулся, в греческих землях рождённых, богословие познавал, дух свой пытался усмирять. И потому не стал смущать Дионисия зазорными вопросами.
Но Дионисий сам искал грань, на которой и удержаться хотелось, и пользу вынести себе. Он помнил, что нужно боярину Фёдору. Не так уж давно тот исповедовался Дионисию и выложил свою страсть к ведунье Катерине. Дионисий нашёл эту дикую девку-ведунью и не упускал её из виду. Да всё ждал, когда боярин вспомнит о ней. Не вспоминал. Гордость не позволяла. Да и как это с духовником о греховных помыслах речь вести. А намёк-то вот он: «И к ведунам не хаживал?» Выходило, и про Катерину спрашивал.
— Каюсь, боярин, хаживал к ведунам, и не без умысла. Иову худое кликал, но каяться в грехах не буду. Несытый Иов заслужил того, чтобы баальницы послали на него все напасти. Ан меня у ведунов не сие пекло. — И неожиданно весело, с задором спросил: — Да ты, боярин, желал бы ноне вольной птицей побыть?
— Смертно хочу! — И Фёдор прижал руку к груди.
— Каежда душа вольной птицей стремится побыть. Выпущу и я ноне птицу из клетки. Пусть жажду старости утолит. — И зашептал: — Едем, боярин, нынче в ночь на праздник души. Покажу тебе зрелище, имже лепоту открою плоти божественной. Обман от людей, а не от веры. Бог един!
— Владыко, с тобой готов на праздник и на костёр! — воскликнул загоревшийся Фёдор. Сколько раз он хаживал в ночь на Ивана Купалу. Страсти Дионисию ни в чём было не занимать: и каверзы чинил, и женщин любил, и Богу молился — всё делал, как на пожар летел. Немолод Дионисий, уже за пятьдесят, и сан высок, а неугомонен — словно парень.
— Коснеть, боярин, не будем! — И с этими словами Дионисий поспешил переодеваться. Да через несколько минут предстал перед Фёдором в одежде торгового человека с торжища, что на Швивой горке. Он увлёк боярина Фёдора на конюшню, сам взялся запрягать резвую ногайскую кобылу в лёгкий крытый возок на рессорах. Фёдор Романов помогал ему. Всё сделали быстро. И будто шалые, будто и впрямь на пожар спешили, умчались со двора.
Жена Фёдора, боярыня Ксения, только что младших детей спать уложила, свободно вздохнула и о муже подумала: «Где он там, сердешный, на службе царской усердствует!» И в трапезную ушла — за стряпухами присмотреть.
А Фёдор с Дионисием в эту пору уже выкатили за Смоленскую заставу и помчались по вечернему тракту. Лишь ветер свистел да трепыхался полог. Казалось, что возок вот-вот опрокинется.
— Да охолонись ты, Дионисий, придержи малость лошадь, а то враз запалим, — предупредил Фёдор.
Дионисий усмирил ногайку. А вскоре свернул на ухабистую дорогу, ведущую в село Успенское, и совсем тихо поехал. Въехали в сосновый бор. Из него наплывали волны прогретого за жаркий день воздуха, по обочинам у корней деревьев тут и там играли светлячки — глаза усопших детских душ.
Сосновый бор тянулся долго. Фёдор с наслаждением глубоко вдыхал терпкий смоляной дух. Но вот бор кончился, открылось поле, за ним — сонное село Успенское. Дионисий миновал его по дороге, ведущей к Москве-реке. А за селом накатилась на них, даже ночью прозрачная и светлая, берёзовая роща. Тянулась она версты две, а как выехали из неё, открылся приречный луг, а за ним, на опушке рощи — кострище, отблески которого падали на волшебные, будто воздушные тени.
Дионисий спрыгнул с возка, взял кобылицу под уздцы и осторожно пошёл вперёд. Фёдор шёл следом и тоже по-охотничьи. Вот и опушка рощи. Дионисий и Фёдор скрылись под её сводами. Дионисий привязал лошадь к дереву и повёл Фёдора поближе к костру. Зрелище раскрывалось. Фёдор затаился за деревом, замер, перед ним в каких-то двадцати саженях обнажённые девушки водили хоровод. Дионисий встал за спиной Фёдора, спросил:
— Не ждал, поди, такое узреть?
— И верно, не ждал. Пошто они, как в ночь на Ивана Купалу?
— Завтра у ильинских да успенских крестьян престольный праздник святых Константина и Елены. А девки в сию ночь испокон веку кострище тут жгут и хороводы водят. Господи, лепота-то какая!
— А подойти к ним можно?
— Нет. Да вельми скоро они разбегутся по роще искать милого-суженого. Тогда и выбирай любую, как судьбу.
— Где же их милые-суженые?
— Тут и есть, в роще. А больше в стрельцах парни из этих деревень ходят. Ладные да дюжие в них холопы царские...
Фёдор всё-таки отважился подобраться к девушкам поближе. И вот уже затаился за самой крайней берёзой, замер.
И вдруг ему показалось, что среди юных дев в хороводе у костра ходит Катерина. Пламя освещало её рыжие волосы, и они становились похожи на факел под ветром. И всё остальное Катерины — белое точёное тело, высокие груди, тонкий стан, длинные ноги — всё её. И невдомёк было Фёдору, что он никогда не видел Катерину вот так, обнажённой да ещё освещённой языками пламени, окружённой многими подругами, среди которых ей не было равных. У молодого боярина перехватило дух.
— Она! Она! — шептал Фёдор, чувствуя, как бьётся от волнения сердце, и готовый сорваться, подбежать к Катерине и увести её из хоровода. Но в сей миг к нему подобрался Дионисий и спросил:
— Ну что, узрел свою судьбу?
— Узрел, родимый. Отколь же тебе ведомо, что она будет здесь?!
— Сие не важно. А подарок от меня прими... ко дню ангела...
— Ублажил! Ой, ублажил, владыко! Век не забуду!
Девушки кружились неистово, но было похоже, что из последних сил. И вдруг, словно птицы от выстрела, бросились к лесу. И лес ожил. Оказалось, что Дионисий и Фёдор не одни здесь. Поднимались навстречу бегущим девушкам деревенские парни, подхватывали их на руки и уносили в чащу.