Князь Голицын не дал веры моим речениям и обругал меня, будто я шпынь — дерзкий насмешник и плут, а не ведун. И было потом так: за десять рублей серебром князь Голицын упросил ведунью Щербачёву присушить к нему княгиню Ирину. Ведунья Щербачёва немочь за собой знала в сих делах, но до денег была жадна и взяла их. Да нашла Катерину и под страхом навета на неё заставила за два рубля исполнить то, что сама не могла. Она же собрала семь старых полотняных лоскутов и написала на них боярские имена Петра и Ирины и вставила лоскуты вместо фитилей в восковые свечи, посылала Катерину по церквам и приказывала затемно ставить их перед иконами и смотреть, пока не догорит забидящая свеча. Но сие действо не помогло, потому как Катерина исполняла его без душевного усердия, не желая Ирине Петра. И Ирина не отвернулась от мужа.
Вот тогда-то и подсказала Щербачёва князю Голицыну согласиться на то, чтобы взять царёв след в его пользу. Отчаянный князь пошёл на сей шаг, дал Щербачёвой ещё десять рублей. Она Катерине, как прежде, — два рубля, да суть не в том. Катерина-то знает: сила её действа откроется лишь тогда, когда она влюблённого увидит. И сказала об этом Щербачихе. Как уж старая перед князем выкручивалась, лишь сатане известно, да токмо показался он Катерине...
Сильвестр умолк, ему не хотелось рассказывать, как князь Голицын добивался Катерины в час свидания, как хотел её силой взять, да не сумел, как Катерина его на посмешище выставила. Но вымолил прощение у неё князь, и Катерина согласилась сходить к царёву следу.
— И Катерина согласилась посмотреть на царёв след, — теперь уже вслух повторил Сильвестр продуманное. — Да предупредила, что если возьмут её на следу, то она назовёт его, князя Петра, имя. Он и согласился. Токмо Катерина поняла, что не любит князь Ирины, а бес в нём чужбины жаждет. Вот и пошла она не брать царёв след, а защищать его от греховного поругания, крестом его Божьим осеняла...
Сильвестр замолчал. Его зелёные глаза смотрели на патриарха открыто, смело и доверительно. Поверил ведун патриаршему слову и поведал всю правду. Умён был Сильвестр, увидел в патриархе нерушимую силу чести и духа. Увидел, что живёт он по законам совести, по заветам Всевышнего Создателя.
И патриарх почувствовал, что сей огнищанин проник в его душевные тайники, будто свечою всё в нём осветил полновластно. Чары Сильвестра удивили патриарха до восторга. «Но погоди, — подумал Иов, — и я в тебя проникну и все тёмные углы высвечу, коли они есть. Зачем играешь своей силой? Зачем говоришь или дозволяешь говорить другим, что ты ведун? Ты простой смертный, умный, прозорливый, но смертный. Лечи людей открыто, не напускай туману, поправляй свои ошибки, освобождайся от заблуждений и соблазнов. Ты живёшь в языческом заблуждении, пора избавиться от него. Православная Христова вера единоправедна. Служи ей».
В тишине патриаршего покоя шло незримое смертным сражение. Но оба его участника уже внутренне сошлись на мысли о том, что они — не противники, а единомышленники, оба они не допускали, а вернее, не мыслили себе влияния Всевышнего на земную жизнь без проявления чудесных и таинственных сил. Бог творил на земле чудеса, и проводниками сиих чудес чаще всего были такие провидцы, как Сильвестр, такие праведники, как Иов. Но, сойдясь в одном, Иов и Сильвестр расходились в другом.
— Ты, сын мой, знаешь, что Святой Владимир срубил дерево язычества. А корни того дерева живы. И ведуны, колдуны, чародеи — поросли того дерева. И потому к тем порослям надо прививать Христову веру, — считал патриарх, — в них надо воспитывать благоговение к Богу. Их нельзя сжигать на кострах за твёрдость духа, нельзя гноить в земляных тюрьмах за детское упрямство, но надо обращать в нашу веру убеждениями, примером, теплом и заботой...
Сильвестр смотрел на поросль языческую проще. Да, он был православным христианином, но мирился с теми, кто поклонялся идолам.
— Ты, боголюбец святейший, знаешь, что сказать, — согласился Сильвестр. — Но послушай и меня. Каждый человек, пока не осознал жизнь, есть язычник, будь он трижды крещён. Дитя верит, что солнце — живое существо. Вот тебе и Ярило. Оно же птица — и высиживает белые и чёрные яйца. Из них вылетают дни и ночи. А откуда святая вода? Разве это не сказочная живая вода? Христианин верит в живые силы природы так же, как и язычник, как магометанин или католик. И я во всё это верю, — продолжал ведун. — Потому и не надо преследовать и наказывать за инаковерие. Все веры хороши, ежели они несут людям добро и умиротворение в сей жизни и в загробной.
И как было не согласиться священнослужителю с Сильвестром, что люди разной веры не должны из-за этого враждовать между собой, что, защищая религиозные убеждения, нельзя проливать кровь.
Да было всё пока не так. Дорогой ценой платили иноверцы за свою преданность «своей» вере. Ещё случались на Руси воеводские расправы над ведунами, ворожеями и колдунами. Ещё преследовали русские христиане татар, калмыков, мордву, чувашей и черемисов за иноверие и за язычество, вживляли христианство, как побеги домашней яблони на дикий подвой, который потом уничтожался.
— Ты, владыко святейший, по-божески поступил, когда выпустил сидельцев. Отпусти и нас с Богом, — попросил наконец Сильвестр.
Патриарх сидел задумавшись и ответил не сразу. Он смотрел на ведуна и думал о том, что с ним и с Катериной будет, ежели повелит судить их за «государево дело». Закон охранял царя от колдунов и чародеев, и если кто-то сметал пыль с царского следа на платок и уносил её, тому грозила смертная казнь. И патриарх знал, что ведунов уведут на Житный двор и там будут пытать в пытошных башнях, потом принародно отрубят головы. Да было бы сие несправедливо. И он сказал:
— Сын мой, я помню твой подвиг во имя православной церкви и не отдам тебя на поругание палачам. А с Катериной буду говорить.
— Да продлит Всевышний дни твоей жизни, святейший владыко. Мы же слуги твои верные до предела, — с жаром отозвался Сильвестр.
— Скажи моим кустодиям, куда тебя проводить.
— На Пречистенке мы купили дом.
— И сиди пока дома.
Патриарх позвал дьякона Николая и велел нелюдным путём проводить Сильвестра на Пречистенку. Оставшись один, Иов задумался. Да и было над чем. Не ведал он, как обернётся его самоуправство, когда царь Фёдор узнает о том, что он отпустил злочинца, который в сговоре с ведуньей брал его царский след. Может, однако, случиться, что Фёдор не осудит Иова, если патриарх сумеет убедить государя, что Катерина и Сильвестр не брали пыль с царского следа, а укрывали её, защищали ведовским словом от происков дьявола и во благо царю и Всевышнему. Тонко тут всё было — и как бы не порвалось. Ещё и Дума будет защищать государя. Тут без неё — ни шагу.
И вспомнил патриарх, как он неделю назад беседовал с царём о белом духовенстве России. Царь Фёдор сам пришёл в патриаршие палаты, нашёл Иова в моленной. Иов стоял возле налоя, склонившись над сочинением. Рядом лежали чинёные лебяжьи перья, клей для склеивания столбцов, бумага. Царь вошёл тихо, Иов даже не слышал, но почувствовал, что кто-то стоит за его спиной, наблюдает за ним, и повернулся к двери. Не удивился. Подошёл неторопливо к царю, благословил его, а потом попросту, как-то по-домашнему, облобызался с ним. Фёдор и прежде так неожиданно появлялся в палатах патриарха. Он приходил к нему в поисках душевного отдыха в неторопливой беседе. Иногда Фёдор слушал сочинения Иова, радовался, как всё живо и ярко высвечивал мудрый летописец. В сочинениях богомольца Иова было значительное место отведено и ему, венценосному государю России.
Царь Фёдор любил в зимнее время сидеть у камина и греть больные ноги. А Иов, прохаживаясь по мягкому персидскому ковру, рассказывал что-нибудь из прожитого или говорил о том, что наболело из настоящего. В последнее время, когда утвердили патриаршество, Иов всё чаще заводил разговор о духовенстве России, излагая царю свои замыслы.
— Многие наши священнослужители, сын мой, царь-батюшка, мало чем разнятся умом и учёностью от простых прихожан и разделяют с ними языческие предрассудки, чтят ведовство и чародейные замашки. У сельских же нерассудных попов чтимы лживые молитвы, врачевальные грамоты о трасавицах и нежитях. Грамоты они пишут на просфирах и яблоках болезни ради. Всё, что невежды делают, держат у себя. Да идёт сие от отцов, дедов и прадедов. И в этом безумие жнут.
— Что же нам делать, святейший отче? Церковь надо укреплять.
— Думаю я из монастырей служителей брать да отдавать им приходы церковные. Чёрные духовники, не в пример белым попам, грамоты и Божье писание лучше знают. Да пусть попы поучатся у монастырских игуменов, как службу вести. Сами же игумены и архимандриты, дабы не гнушались службу в приходских и соборных церквах вести, моё повеление получат в лад твоему желанию, государь.
Фёдор возвращался во дворец, случалось, опечаленный. Ирина, как увидит его таким, ласкается, спрашивает:
— Чем озабочен, батюшка царь?
— Владыко Иов меня разволновал, матушка царица. Рек, что наши дьяконы, попы да архиереи язычеству попустительствуют. И будто бы на земле смоленской некоему единому Богу на жертву людей топиху. Ему же и доныне безумную память творят, во день Воскресения Христова, собравшись юнии, играюще, вметают человека в воду и действом Бога, сие есть беса, утопают человека.
Царица Ирина слушала мужа внимательно, своими мыслями делилась:
— Вера наша, батюшка царь, после опричнины пошатнулась. Помоги владыке Иову укрепить её, пусть он попов и дьяконов в разум наукой приводит, — поучала Ирина, пытаясь успокоить на сон грядущий своего блаженненького супруга.
А царь Фёдор не всегда успокаивался на ночь. Иногда долго лежал без сна, думал. Ему было понятно желание Иова укрепить церковь через монастыри. Сам он не раз был очевидцем, когда по воле отца попами ставили «глухих мужиков». «Велю я ему Апостол читать, а он ступить не умеет, — вспоминал Фёдор. — Даю Псалтирь в руки, он и по нему едва бредёт. Инок же ночью всё на память прочтёт: и Апостол, и Псалтирь, и молитвословия из триоди цветной, из триоди постной, и Акафист Иисусу Сладчайшему, и Канон Ангелу Хранителю». И другое вспоминает царь Фёдор, то, о чём царица говорила, о вреде, который принесла опричнина.