...Покидая торжище на Варварке, Дионисий не ушёл к себе домой на Мясницкую, что в Белом городе. Он отправился на Швивую горку в Земляной город. Приехал туда к сродственникам келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын. Знал сей келарь многих ведунов и книжников. И через него да его знакомцев Дионисий надеялся узнать, куда скрылись Сильвестр и Катерина.
Уже смеркалось, когда Дионисий и его верный услужитель дьячок Симон добрались до подворья, где остановился келарь Палицын. Возы стояли под навесами. Келарь Авраамий и два инока увязывали товары, купленные у московских купцов для лавры.
Увидев Дионисия, келарь поспешил к нему, назвал, как и в прежние времена, склонив голову:
— Отче владыко, благослови мя, грешного.
— Еммануил, — тихо сказал Дионисий и осенил Авраамия крестом.
Иноки продолжили заниматься своим делом. От коновязи слышалось, как лошади хрустят сеном, из открытых дверей хлева доносилось мычание коров. Дионисий посмотрел в хлев, увидел сидящую возле коровы девку с подойником меж колен, в который цвинькало молоко.
— Ты сегодня гулял по торговым рядам и в толпе? Не слышал ли каких новостей про патриаршие грехи? — спросил Дионисий.
— Многажды слышал. Диву даюсь, — ответил Авраамий. Был он без головного убора, густые русые волосы откинуты назад, высокий чистый лоб открыт, серые глаза спокойны, вдумчивы и холодноваты, бородка аккуратная, клином.
Знал Дионисий о нём, что большим умом отличается, что летописным делом занимается помимо келарских забот. Знал и то, что характером твёрд, что ложь не признает.
— Скажи, сын мой, почему патриарх отпустил Сильвестра и Катерену? Будешь ли ты писать о сём? — Задав эти вопросы, Дионисий не спускал глаз с лица келаря, боялся, не ответит. Но Авраамий ответил:
— Богу угодное увидел в сём патриарх. И писать о сиим деянии намерен.
— Обаче они же богоотступники! — воскликнул Дионисий.
— Ан нет! Мне ведомы их дела, их помыслы. Вера их крепка и чиста, Бога они чтят.
— А колдовские дела?! Да слышал ли, что след царёв Катерина брала?!
— Одни говорят так, а другие иншее. Будто не брала, а защищала. Да жизнью при том жертвовала.
— С какой же стати ей защищать?! — запальчиво спросил Дионисий.
Обиделся келарь за непочтительность Дионисия к царю Фёдору, к патриарху Иову. Всяческой защиты заслуживали осветованный государь и боголюбец Иов.
— Прости, отче владыко, в заблуждении ты. Царя-батюшку вся Русь защищать готова от происков дьявольских. Вот Катерина и защищала.
— Авраамий, не бери на душу грех, не выгораживай нечестивых! — повысил голос Дионисий.
Келарь склонил голову, приложил руки к груди.
— Да простит меня Бог, владыко, но перед лицом Всевышнего Творца нашего, я целовал крест говорить и писать токмо правду: Иов отпустил защитников царёвых.
Дионисий понял, что перегнул палку ретивости, смягчил тон.
— Блажен, кто правдив. Да и в моих словах злого умысла нет, сын мой, а потому прошу, ежели знаешь, скажи, где Катерина и Сильвестр?
К Палицыну слухи слетаются так же, как птицы к чистому роднику, не ждёт он их, а они летят — напиться воды. Едва он ноне приехал утром в Москву, как встретил иосифо-волоколамских иноков. Они и поведали, что видели возок патриарха со странными путниками. Одно с другим сопоставил Авраамий и пришёл к мысли, что в возке могли быть Сильвестр и Катерина. И выходило, что патриарх не только отпустил ведунов, но ещё и уберечь решил. Да не от таких ли, как сей опальный священнослужитель? «Скажу, так и зло сочинит. Уязвлён, так и жало ехидны выпустит», — подумал Авраамий.
— Найти ты их можешь сам. А коль найдёшь, не чини ведунам зла, Дионисий, — как равному сказал Авраамий и ушёл к возам.
— Еммануил, — процедил недовольно Дионисий, плюнул под ноги и сжал кулаки.
Он уходил с подворья мрачен ликом, в душе был гневен на келаря. Не мог он смириться с твёрдостью духа летописца. Почему не дал знать, где укрываются ведуны? Почему считает, что Иов поступил правильно, по-божески, и не верит, что потворствовал чёрной колдовской силе?
Было же! Было!!
Не чёрные ли силы погубили царя Ивана Васильевича, его благодетеля?
Помнил Дионисий, что в последние годы жизни Иван Грозный был опутан нечистыми силами. Они смутили его разум, лишили душевных сил, наполнили предрассудками. Да стало сие началом его гибели. Когда зимой восемьдесят четвёртого года явилась в небе комета, больной царь вышел на красное крыльцо, долго смотрел на неё и потом, изменившись в лице, сказал ближним, среди которых был и Дионисий: «Вот знамение моей смерти». Помнил Дионисий, как при этих словах царя все окружающие его испытали панический страх. Да и Дионисий почувствовал, как леденела его душа.
Ивану Грозному оказалось мало знака кометы, отважился он выслушать ведунов, у них узнать свою судьбу. И по его приказу собрали опричники баальниц, ведунов, колдунов да чародеев со всей северной Руси — числом шестьдесят. Их свезли в Москву, держали на подворье архиерея Вологодского, поили, кормили да подслушивали, что говорят меж собой.
И царский любимец Богдан Бельский, лихой красавец, что ни день, то посещал их, затевал с ними беседы и откровенно спрашивал вещую братию о судьбе венценосца России. Но откровенничать ведуны боялись и о судьбе царя никто ничего не говорил Бельскому. Остерегались свои мысли высказывать чародеи вслух, знали, что за спинами смерть в чёрном рубище стоит. Оно так и было: знали ведуны, что Бельский каждый день доносит царю о пустом времяпровождении ведунов. А царь уже из себя выходил, грозился ведунам дыбой и костром.
И придумал Бельский водкой спаивать чародеев, помня, что у трезвого на уме, то у пьяного — на языке. Удалась затея! Крепко напивались вещие люди: и старцы и жёнки — и выкладывали на столы всё, что под запором держали. Как-то вечером собрались в своей каморке ведьмы-ворожеи, вина изрядно выпили. Да одна, самая что ни есть молодая, и сказала:
— Вижу я, баальницы-подруги, шестнадцать молодцов идут, да все мартовские, все по белу снегу, да по четверо плахи над головой несут. А на первой плахе — корона царская, а на второй — булава, а на третьей — крышка домовины... Ох!! На четвёртой — сам батюшка-царь в домовине лежит, борода на морозе застыла. А перед молодцами — яма. В ней всё гульбище и сгинуло. И солнце — туда же...
Бельский пока слушал за стенкой у тайной наушницы, шевеление волос на голове чувствовал. Да страх поборов, попытался привести баальщину в строгий ряд: идут мартовские молодцы, числом шестнадцать, а перед ними — могила. Да не шестнадцатое ли марта день кончины? Ан нет! Зачем де тогда четыре по четыре? И ухватился Богдан за разгадку. Выходило, что Иван Васильевич представится четвёртого марта перед заходом солнца. А год не надо было угадывать — комета указала.
Не было свидетелей тому, как докладывал царю ведовское предсказание Богдан. Да потом выметали из царского покоя множество осколков драгоценного фарфора и вынесли сломанный посох. Стало известно всё-таки, что царь люто вознегодовал на ведунов и колдуний. И повелел Бельскому предупредить их: как не исполнится предсказание, все они в тот же день будут сожжены.
Март на пороге появился. Метелями бушевал. По ночам лютый мороз напускал. А днём, в затишке, как солнце выглянет, капелями начинал звенеть. Царь здравствует, весне радуется. И пуще прежнего лютостью к ведунам набирается. На площадь Пожар велел привезти двадцать возов хворосту. Московский народ недолго гадал, к чему бы паливо заготовили. И ждал великого позора. «Да будет вам позор», — шептали ведуны.
Утром четвёртого марта царь Иван Васильевич проснулся в полном здравии — хоть на коня да в поход. И позвал к себе оружничего Богдана Бельского. Примчал Богдан, рад царёву здравию. Царь повелел ему идти на Вологодское подворье с опричниками и выгонять всех ведунов на Пожар, да пока гонят, чтобы батоги по спинам гуляли, да было бы объявлено им, что смерть свою примут на костре за ложь и наветы на государя.
Богдан не мешкая поскакал с отрядом опричной гвардии в Китай-город, объявил ведунам царёву волю да велел собираться на казнь.
Улыбаются старые, и у молодых страха нет.
— Не гневайся, служилый, — отвечают они Бельскому, — день начался с восходом солнца, а кончится токмо с его закатом. Потерпи малость.
— Что пустое тянуть?! Собирайтесь! — закричал Богдан. — А не то с батогами выгоню!
Тут подошла к Богдану та самая ведунья, что определила час смерти Ивана Грозного, и говорит:
— Царь тебя ждёт, что-то важное сказать хочет. А что — сам узнаешь, я не скажу. И гонца послал за тобой.
— Экая поруха! — удивился Богдан и поспешил из палат.
Там гонец пот со лба вытирает, поклонился Богдану.
— Тебя царь-батюшка зовёт.
Бельскому нельзя показываться царю на глаза. Не выгнал ведунов на Пожар, волю царя не исполнил. Тянул-таки время до обеда, к обеду явился во дворец: судьба такая — и от неё не уйдёшь.
Царь будто и не заметил Богдана, оживлён, весел. За столом медовуху пил. И Богдану велел кубок выпить. А после трапезы подозвал Бельского и сказал:
— Знаю, чем твой разговор с ведунами кончился, дескать, день с заходом солнца завершится. Да промашку ты, Богдан, совершил, повеление моё не выполнив, сжёг бы их, и делу конец. Теперь же идём в шахматы играть, а там пойдёшь на Пожар и на костёр встанешь вместе с ведунами, если проиграешь...
Бледнее отбелённого полотна шёл следом за царём Богдан к шахматному столу. Царь всегда его обыгрывал. Видел он в окно, как солнце к закату клонится, жар костра на спине чувствовал. И стал Богдан просить сатану и все нечистые силы, чтобы прибрали они к себе царя-батюшку Ивана Васильевича.
И то ли Богдан хорошо просил нечистые силы, то ли ведуны доподлинно знали срок царёвой смерти, пришла она в тот самый миг, как солнце закатывалось за горизонт.
Иван Васильевич, гневно поглядывая на Богдана, фигуры расставлял, а как взялся за короля, рука с ним заплясала, затряслась, никак царь не может поставить фигуру на место, пот на лице градом выступил, глаза в ужасе распахнулись, крик вырвался из горла, с ним и рухнул на пол Иван Грозный. Пока сбежались придворные да врач прибыл, чтобы кровь пустить, дыхание царя отлетело.