ся, да и только...»
Оставалось одно: дерзкую мысль в народ бросить через кого-либо. Чтобы крикнули при всём честном московском народе, что Борис при живом царе корону царскую примеряет, что якобы ведунов на царя с наветами напустил. Да по его воле и патриаршему попущению ведуны след царёв брали. И тоже страх одолевал: Бориса на воровстве за руку не схватили. Нет таких. И всё снова обернётся против Шуйских.
И всё-таки Василий в конце концов решил побывать у патриарха и поговорить с ним начистоту в защиту царя. Да все изъяны угличской сказки напомнить, да высветить роль Бориса в том деле об убиении царевича. Чего только горячая голова не придумает. А поразмыслив наедине, Василий снова подумал, что может обжечься. В гневе-то патриарх Иов страшен. Отлучит от церкви, вот и отмывайся, не отмоешься. А гневаться ему есть причины. За тем и посылал в Углич, чтобы правду добыл. А коль плевиц наплёл — получи по заслугам. «Думай, думай, князь Василий. Да, может, и отойти тебе в сторону от борьбы за трон? А? То-то и оно!»
И быть же такому: появился в Москве любезный содружинник князя Василия. На другой день после семейного совета на подворье Шуйских въехала большая дорожная колымага на санном ходу в сопровождении обоза. В столицу прибыл митрополит Гермоген. Первым о приезде гостя узнал князь Василий. Несмотря на лютый мороз, поспешил навстречу митрополиту, который выбрался из колымаги, облачённый в тулуп из волчьих шкур.
— Господи, какая радость! Кого Бог послал! — частил Василий.
— Рад видеть тебя во здравии, боярин, — ответил Гермоген и благословил Василия.
— Владыко, благодарствую, — склонив голову, ответил Шуйский.
Потом митрополит и князь обнялись, троекратно расцеловались. Шуйский велел холопам поставить коней в конюшню и повёл гостя в палаты.
Василий не торопился расспрашивать Гермогена, с чем пожаловал в столицу, почему не поехал на Крутицкое подворье, где останавливались приезжие иерархи. Он терпеливо ждал, пока гость приведёт себя с дороги в порядок и пожелает с ним побеседовать, поделиться своим.
За вечерней трапезой, когда уже и вина французского отведали, Гермоген открыл наконец причину появления в Москве.
— Вызвал меня патриарх всея Руси держать ответ. Ан за какие грехи, сие мне неведомо.
— Господи, да грехи-то за нами так и ходят незримо. Кому нужно и подбирают.
— И то правду сказал, сын мой.
— Да ты, владыко, не болей. Тебе ли быть грешным, — посочувствовал Василий Гермогену, но не выспрашивал ни о чём. Знал, что сам гость поделится своей бедой, мала ли она или велика.
Так всё и стало.
— В день празднования явления иконы Казанской Божьей Матери прибыл в наш край подьячий Патриаршего приказа Никодим, шастал с неделю по Казани аки тать, наветы собирал да с иноверцами стакивался. Он же, блудник, всегда был ехидной. Вот и всё, что мне ведомо, сын мой, княже.
Князь Василий знал Никодима, был о нём не лучшего мнения. И сам во мшеломстве уличал.
— Мшеломец сей Никодим, а и того пуще — местник. Да не забыл, поди, то время, когда в Казани службу начинал, а чинов не достиг... Вот и причина. Да что может запачкать твой сан? Бескорыстен и чист, аки агнец!
— Можно, княже Василий, и меня оклеветать, — ответил на это Гермоген. Да призадумался, тихо добавил: — Николи же я против веры не грешил. — И спохватился: — Да буде, буде о себе! Расскажи-поведай, княже, как в Москве-то...
Василий грустно улыбнулся, реденькую бороду потрепал, умные глаза свои прищурил: ну есть татарский мурза. Вина зачерпнул гостю и себе. Да и стал рассказывать о том, чем болела Москва с первого снега и до Рождества Христова.
Но то, о чём рассказывал Василий, было ведомо Гермогену. Даже день смерти царя Фёдора митрополит знал. И сказал он на это Василию Шуйскому:
— Пусть патриарх не прогневается, но я выложу ему всё, о чём Господь Бог предупреждал нас: не хвалить мшеломство. Правитель Борис взял в свои руки то, чем токмо Всевышнему владеть: судьбами распоряжается!
— Спасибо, владыко. Слово правды всегда угодно Господу нашему. Да укрепит он наш дух. А чтобы тебе не было одиноко в патриарших палатах, выступаю и я с тобой.
— И тебе спасибо, княже. Не покривлю душой, рад поддержке.
И князь Василий порадовался в душе возникшему союзу. Как бы там ни было, но открытая борьба с Борисом Годуновым требовала много отваги и мужества. Борис был не из тех, кого легко и просто можно низвергнуть. Испытанный боец. Как он тонко расправился с братом Василия Щелкалова, думным дьяком первой величины Андреем Щелкаловым. Это князь Василий и хотел бы забыть, да не имел права. Убрав своего старого соперника — прожжённого лиса Андрея Щелкалова, он дважды возвысил Василия Щелкалова, царским жестом отдал ему управление братниным Посольским приказом, да и в печатники собирался произвести.
Обо всём этом князь и митрополит поговорили. И в какой раз закрепили союз борьбы ароматной мальвазеей.
С тем и отправились на другой день с рассветом митрополит и князь в патриаршие палаты. А день этот был уже ими отмечен, как крайний день в жизни царя Фёдора.
Шли они в Кремль пешком, что в другой раз и не подумали бы сделать, да день был особый. Шли плечом к плечу, как два воителя за правду. Они миновали Всехсвятские ворота, прошли берегом Неглинки до церкви Петра и Павла на Сапожке, что стояла против Кутафьей башни. Здесь им нужно было свернуть в Кремль, но они остановились перед людским потоком, запрудившим мост от Кутафьей башни в Кремль.
Гермоген и Шуйский прислушались и по шуму тревожных голосов поняли, что привело горожан в Кремль: там, в своей спаленке, умирал их царь, которого они искренне любили, как любит народ блаженненьких людей.
Патриарх Иов с полуночи не отходил от постели умирающего государя. Царь Фёдор давно уже распорядился выпроводить из опочивальни лекарей. И теперь, оставшись наедине с патриархом, царь молча смотрел на своего духовного отца. Говорить уже не было сил. Да и не о чем. За долгую-то жизнь, а Фёдор считал свою жизнь очень долгой, он устал от разговоров. Вон царица Ирина стоит у дверей спаленки, патриарх удалил от ложа, ждёт от Фёдора последнего слова. Царице он бы ещё сказал. И поискал бы самые сердечные слова, потому что она их заслужила. Но и на сие действо у царя уже не было сил. Он тихо прошептал: «Спа-си-бо...» А ведь думал сказать: «Спаси Бог тебя, Ирина». Он сейчас погладил бы свою любимицу борзую Снежину, которая лежала у постели. Белая, как первый снег, она была ласкова и строга. И к нему, Фёдору, она подпускала не каждого. «Да и не подпустит, как умру. И пусть. Разве что супружницу Ирину. Да чтоб зарычала потом и клыки показала Бориске Годунову. Ан достойный державный муж, да вот устал от него. Устал... А от кого не устал, от Фёдора Романова, что ли? Господи, да ведь Романовы извели меня до унижения своей гордыней: Рюриковичи! Аз такоже Рюрикович!»
Царь Фёдор ещё мыслил, ещё спорил с кем-то про себя, а говорить уже не мог. Да разве в словах дело-то! Суть всегда в самом деле. Вот сейчас он посмотрит на своего духовного отца патриарха Иова — и тот по взгляду поймёт, что нужно государю в последний час жизни. Ему и нужно-то лишь малость, ему бы Иринушку благословить на царствие. Ири-ну-ш-ку!
Иов и не был бы духовником царя, если бы не понимал движения его души. Слова венчают движение духа. Да когда они будут сказаны, может, и вовсе не найдут выхода из душевных глубин? Но они там были, они родились и живут и требуют земного продолжения. Вот тут-то духовник и нужен. Понял Иов царя Фёдора, понял всё, что родилось в его душе. Да в полночь и в словах это движение было выражено: «Ты, отче владыко святейший, благослови на царствие царицу и повели Борису-правителю храм Святая Святых построить. Сие моя мроя». Было это сказано, когда к постели царя слетелись ангелы и святые духи, чтобы утешить его в загробной жизни. Они же и свидетелями будут, когда Иов передаст Борису завещательное повеление. Они же, ангелы-хранители, станут первыми поручителями перед Россией в том, что призванный к престолу Всевышнего царь Фёдор свой земной престол оставил незабвенной супруге царице Ирине. А проявилось сие желание государя в те мгновения, когда патриарх читал молитву:
— Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истиннем пути...
А как прочитал, ангелы-хранители стали махать крылами над дремлющим Фёдором, он открыл глаза да возрадовался явлению ангелов и рек:
— Отче владыко святейший, благослови ноне на царствие мою незабвенную Ирину-царицу. — А помедлив, добавил мудрые и последние слова: — Во всём царстве и в вас волен Всевышний Господь Бог.
И потекли медленные часы усыпания царя Фёдора. И вся Москва замерла, застыла на лютом январском морозе, но ждала, ждала грозного раската проводных колоколов по усопшему царю всея Руси Фёдору Иоанновичу.
А сколько дней до этого, седмицу, поди, каждое утро народ слышал с амвонов церквей и соборов имя и глагол: «Царь Фёдор здравствует!» Но с каждым днём патриарх Иов, а с ним митрополит Геласий всё тише пели акафисты и про себя повторяли молитву об усопших: «Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезная всем подаваяй, Едине Содетелю, упокой, Господи, душу раба Твоего».
Но на устах этой молитвы у Иова ещё не было. И миновала Богоявленская ночь. И показалось Иову, что минует предсказанный ведунами час кончины и Фёдор обманет судьбу. Не обманул. Да и не пытался.
На исходе дня седьмого января 1598 года царь всея Руси Фёдор Иоаннович скончался. Предстал перед судом Всевышнего последний потомок Калитиного племени.
И были долгие плачевные звоны по всей Руси. И было море слёз. Никогда! — никогда ещё Русь, быть может, со времён Владимира Мономаха и Александра Невского, так не печалилась после смерти своего благочестивого, боголепного и осветованного царя. Набожный и почтительный к справедливому престолу русский народ создал из царя Фёдора любимый образ святого подвижника: ради Христа. Ради Христа взойду на костёр! Ради Христа двинусь грудью на вражеские копья! С тем и жил при царе Фёдоре и его правителе Борисе русский народ.