— Да и не воскрешали его, а будто бы все годы с трёхлетнего возраста скрывали Дмитрия у астраханского тиуна Савельева на Волге в плавнях. А теперь тиун Савельев привёз Дмитрия в Москву, и тиун за свидетеля у Семёна Никитича Годунова содержится. И крест будет целовать перед боярским синклитом и духовенством, что истинный царевич Дмитрий, сын Ивана Васильевича и Марии Пятигорки, — жив.
— Сию крамолу, владыко, во все псковские и новгородские монастыри донесу. Осудят псковитяне и новгородцы Борисов происк.
Этот вечерний разговор проходил в палатах Фёдора Романова. Сидели Дионисий и Иоаким в просторной светёлке за столом, уставленным яствами, вином и медовухой. Беседуя, они часто прикладывались к кубкам, и Иоаким был уже хмелен, а у Дионисия пока — ни в одном глазу. Ближе к концу трапезы появился в светёлке князь Александр Романов. Подошёл он к столу, за плечи архимандрита Иоакима обнял, как своего друга, русую бороду расправил, глазами молодо блеснул, а и то — сорока лет нет князю, — кубок взял, вина ковшом налил себе и гостям.
— Да что, святые отцы, выпьем за одно благое дело, с каким я к вам и прикатил.
Дионисий и Иоаким выпили уже не так бойко, как хотелось Романову, но он не посетовал, выложил, с чем пришёл:
— Грамоту нужно написать, святые отцы, архимандриту Смоленскому Ферапонту. Да от имени самого царевича Дмитрия Пятигорки. Пропишите в ней, что он уже есть великий князь всея Руси.
Иоаким соображал туго: мешал-таки хмель. Но князь Александр Романов был ему любезен ещё во Пскове, как приезжал, тогда они обнимались, и теперь Иоаким сразу выразил желание:
— Ты, княже, мысль свою покажи, а мы изложим её не мешкая.
Нашлась бумага и орешковые ярославские чернила — тоже. И писал Иоаким споро: «Преподобный отче благочинный Ферапонт, мы, князь великий всея Руси Дмитрий-старший, говорим тебе, что Российский престол за нами. — Иоаким писал расторопно, несмотря на хмель. — А тебе повелеваю клятву нам держать да идти к воеводам, сказать, дабы границу больше не стерегли».
Между двумя кубками выпитого вина и была написана эта грамота архимандриту Смоленскому. Находился он в эти дни в Москве, стоял рядом с Романовыми в Китай-городе на Прилуцком подворье. В тот же час дворовый человек князя Александра отнёс грамоту. Знал князь, что Ферапонт может не поверить грамоте и к воеводам не побежит — в Смоленске они, но бумага сделает своё дело, породит смуту в чьих-то душах.
В те дни слухи о царевиче Дмитрии Пятигорке расползлись уже по всем палатам и избам Москвы. Горожане жаждали увидеть Дмитрия, все ждали, когда астраханский тиун Савельев возникнет на Красной площади и, целуя крест, поведает, как ему удалось уберечь царевича от смерти и от всех невзгод.
И другие слухи ползали по Москве, говорили, будто Борис-правитель тайно привёз Дмитрия, с тем чтобы низвести, как Дмитрия угличского. Сей слух породил у москвитян возмущение. Решили они упредить злодеяние. А самые ретивые стали сбиваться в ватаги, потому как, по их мнению, пришло самое время посадить Дмитрия Пятигорку на трон. И вновь на улицах Москвы стало людно, несмотря на жестокие морозы. И костры появились на Красной площади, и гул толпы достигал Кремля, и бояре потянулись в Думу поговорить-обсудить важную новость.
Младшие братья Романовы и Дионисий, чьим стремлением родился слух о царевиче Дмитрии Пятигорке, не случайно вспомнили о нём. Был он сыном Ивана Грозного от второй жены, а значит, имел прав больше, чем другие дети Грозного, которые появились позже. Но было в его судьбе много загадочного. Истинной судьбы его никто не знал доподлинно в пору царствования Фёдора. Да тогда она и не интересовала никого. Но настали другие времена. И теперь всем интересно было знать, куда исчез в своё время маленький царевич, в какие тайные обители был упрятан или где похоронен, если всё-таки умер.
И конечно же тиун астраханский Савельев был для всех желанным свидетелем. Да кто видел того тиуна, а если он в руках Семёна Никитовича, как его из них вырвать?
На самом же деле всё в слухах о царевиче Дмитрии Пятигорке и о тиуне Савельеве от первого до последнего слова было вымыслом Александра Романова и Дионисия. Но думный дьяк Василий Щелкалов ухватился за эти слухи и дал им свою окраску и оценку. Вскоре вся боярская Дума знала о «тайном движении Борисовой души». С лёгкой руки Щелкалова басня о Борисе распространялась по Москве с быстротою ветра. В рассказе о Дмитрии Пятигорке Борису отводилась самая чёрная роль. Цель этого движения была одна: зачернить, запачкать имя правителя, «рвущегося к престолу».
Боярская Дума в эти дни толком не заседала. Патриарх Иов вовсе в Столовой палате не появлялся. Но последний слух, пущенный по Москве, утверждал, что бояре всё-таки усердно заседали и горячо судили-рядили, кому быть на троне. Да будто бы на заседании случился большой конфуз. Будто бы Борис Фёдорович Годунов приехал из монастыря и потребовал немедленно возложить на него корону. А Фёдор Никитович Романов выхватил нож из-за пояса и бросился с ним на правителя.
— Ох-хо-хо, грехи наши! Знать, плохо помолился Всевышнему батюшка Фёдор Никитович, что отвёл он руку карающую от Бориса, — сетовал про себя Дионисий, будучи крепко хмелен.
И никто не спросил у лжесвидетелей, кто и когда видел Годунова, если он безвыездно сидел в монастыре. Да и Фёдор Романов в Думу в эти дни не ходил. Об этом Дионисий знал подлинно.
Но ходили по Москве в морозные январские и февральские дни и правдивые слухи. Стекались они из многих городов центральной России. Шастали по этим городам неизвестные лица и призывали тайно и явно звать на престол бывшего царского оружничего Богдана Бельского.
В эти же дни Дионисий радел за Фёдора Романова и призывал москвитян возвести Фёдора на престол. Да и князю говорил, дабы слал по России верных людей побуждать города в его, Фёдорову, пользу. Но Романов не спешил торить себе дорогу к трону.
— Не суетись, владыко Дионисий, — спокойно отвечал князь. — Пройдут сороковины, и бояре сами позовут меня на престол. Нет у них другого Рюрикова корня, прочнее моего.
— Ой, княже, не обмишурься! — предупреждал Дионисий. — За Борисом пол-России уже сейчас пойдёт. Вся дворянская сила за ним, все стрельцы животы отдадут, торговые людишки и крестьяне. Да ты бы хоть патриарха ублагостил в свою пользу, пока Годунов в монастыре. А ежели с ним согласия не найдёшь, митрополитов да епископов на свою сторону гни.
— Верно говоришь, отче: надобно искать с ними союз, — отвечал Фёдор вяло.
После такого ответа Дионисий поморщился, словно чего-то кислого проглотил. И было от чего морщиться. Что ни день, то убывала в нём вера в князя Фёдора. Видел прозорливый Дионисий: князя что-то тяготит. Какая-то хворь засела в нём и лишила жажды деяния. Вспоминал он в эти часы Катерину. Казалось Дионисию, что давала себя знать её ведовская сила, пробудив в князе прежнюю любовь. Да уж сколько лет прошло с той поры, всякая сила должна была иссякнуть. Выходило, что не иссякла. Взъярился Дионисий на Катерину. «Проучу же сию бабу, Катерину, заставло снять чары с князя», — ругался он. А князю выговорил:
— Знаю твоё равнодушие к престолу. Другим голова забита, Катериной. Нелёгкая меня угораздила тогда навести тебя на её след!
— Догадливый ты, владыко. Вот и разлюбезная Ксеньюшка, супруга верная, не влечёт к себе. А я не старик, не старик! — горячо воскликнул боярин. — Ноне всего сорок четыре годика минет.
— Сивак ты лихой, — ругался Дионисий, — шестерых детей нажил, а всё бес в бороде ютится! Изыди, изыди, нечистая сила! — шумел Дионисий и неистово крестил князя.
А сам князь Фёдор в эти минуты Дионисиевой брани думал о другом. Он знал, что его любовь к Катерине не помешала бы добиваться трона, если бы не вещие слова возлюбленной, которой он верил больше, чем себе. Она их дважды повторила. В первый раз произнесла на лесной поляне за деревней Успенское, когда лежали под раскидистым дубом. И поверил тогда князь и не поверил. А спустя год в ночь на Ивана Купалу, покоясь на пологе из волчьих шкур в чистом поле под единственной сосной, снова услышал то же. Не было окрест ни души. И кони даже где-то в лесу за версту стояли. А Катерина рядом, льнёт к нему молодым и горячим телом и рассказывает своё, ведовское. Да со смыслом для него, князя Фёдора:
— Летели три орла да прямо к солнцу. И два из них, чёрный и серый, долетели раньше белого, как он ни старался. Но век чёрного да серого оказался коротким: они сгорели. А первым сгорел чёрный орёл. Семь лет ему написали на роду быть царём птиц. А вторым сгорел серый орёл — пять лет ему было суждено царствовать. И тогда пришло время белого орла. И край того царствования мне не виден. Долгие венценосные годы пошлют ему Судьба и Всевышний. А кто сии орлы, догадывайся, милый, и не торопи, не подгоняй время действом, живи тихо и не забывай моей притчи.
Странное состояние испытал в те минуты князь Фёдор. Ему показалось, что он и правда могучая птица, что летит к солнцу и видит вдали сияющую вершину. Полёт его лёгок, тело невесомо, душа испытывает блаженство.
Но Катерина напомнила о себе, не дала забыться. Её жаркие губы вернули его на землю, прихлынула земная страсть к любимой, страсть сжигающая и нежная. Он снова был во власти блаженства и не мог бы сказать теперь, которое — или то, небесное, или сие, земное, с красавицей ведуньей, — ему дороже, наверное-таки земное. Он вечно жаждал этого земного блаженства. А Катерина и могла бы дать ему долгую радость. Да коротка ночь на Ивана Купалу. В чистом поле она уступает место утренней заре раньше, чем окрест в лесах. Рассвет стал подкрадываться под крону дерева, и Катерина потянулась к своей одежде.
...Дионисий видел, что князь Фёдор витает где-то в мроях, что всё окружающее его не волнует, и подумал: «Сей ленивый конь никогда не добежит до меты первым».
Дионисий стал терять к князю Фёдору Романову влечение. Он любил дерзких людей. И конечно же Богдан Бельский был ему ближе по духовному складу. Да и то сказать, какую отчаянную голову надо иметь, что с пятью сотнями дворовой челяди и холопов возникнуть в Москве. Дионисий понимал, что толпа челяди и холопов в пятьсот человек Кремлю не страшна. Московские стрельцы, поднятые в ружьё волею патриарха, да наёмные мушкетёры из разных стран были предан