Первого начали пытать Ивана Михайловича Висковатого. Палачи-опричники требовали от него признания в преступлениях. Да чтобы просил царя о помиловании. Но он только крикнул: «Будьте вы прокляты, кровопийцы, вместе со своим царём-катом!»
За эти гордые слова Иван Грозный приказал распять Висковатого на кресте из брёвен. И его распяли и подняли над площадью, а там и расчленили, разорвали на части на глазах у рыдающей толпы. Началось зверское избиение и казнь всех несчастных, приведённых на площадь. Им рубили головы, обваривали кипятком, бросали в костёр. Площадь ревела-гудела от воплей горожан, от предсмертных криков казнённых.
«Господи, неужели Борис уронит себя до того, чтобы тотчас пустить стрелы мести в своих противников, ужалить их по-змеиному, — с ужасом шептал Иов и пытался успокоить себя: — Нет, нет, Борис на такое не способен. Он мой ученик, мой сын, я вложил в него столько добра, столько человеколюбия. Разве что сатана вывернет его душу».
Ах, как хотелось патриарху заглянуть в дни грядущие, узреть своим мудрым оком. Увы, ему это не было дано, и он уповал на Бога и молил, чтобы Всевышний не лишил его разума, а дал здраво довести Бориса до престола.
...Ночь с 17 на 18 февраля, благодаря молитвам Иова и бдению боярина Семёна, прошла без бушевания людских страстей. Близ Новодевичьего монастыря всё было мирно и спокойно. Хотя природа по-прежнему бушевала неистово, словно пыталась показать человеку мощь и неукротимость божественных сил.
Утром же 18 февраля в Успенском соборе, заполненном до паперти, началось богослужение. Преклонив колени, духовенство, бояре, дворяне, воинство — все, кто вчера решал судьбу Бориса на Соборе, нынче усердно молили Всевышнего о том, чтобы их стенания дошли до сердца Годунова и он принял державный венец.
Но после долгого моления, уже далеко пополудни, митрополиту Крутицкому Геласию показалось, что усердие молящихся недостаточно. Лишь только закончилась служба, он пришёл в алтарь к патриарху и сказал:
— Владыко святейший, не прогневайся на неистового. Повели Москве молиться ещё два дня.
— В чём увидел изъян, брат мой?
— Ноне не молились, владыко, но отбывали повинность. В сём нет проку.
— Аз ценю твою искренность, брат мой. Сам вижу слабость усердия и повелю нынче на вечерне молиться Москве завтра и послезавтра. Вечером третьего дня все святители и вельможи пойдут в монастырь, и мы объявим Борису Фёдоровичу его избрание в цари, — закончил Иов и благословил Геласия: — Да снизойдёт на тебя Божья благодать.
А поздним вечером, в чёрный понедельник, после трёх дней моления, патриарх Иов задаст себе вопрос: кто же такой Богдан Бельский? Не исчадие ли адово, не продавший ли сатане душу чернокнижник?
Сбылись его страшные слова, которые он злодейски бросил в первый день Государственного Собора.
Всё, казалось, говорило о том, что избрание на престол Борис примет как дар Божий. Смоленский собор Новодевичьего монастыря был в торжественном освещении. Духовенство и бояре пришли в собор с твёрдой надеждой в то, что будут свидетелями конца сиротства России.
Женский хор пел псалмы. Колыхались огни сотен свечей, плыли волны ладана. Всюду царило боголепие, радужность. Все ждали исполнения исторического мгновения с волнением и нетерпением, ждали появления первого выборного царя на Руси, желанного всему народу за доблесть свою. Все усердно молились, призывая Всевышнего в свидетели искренности любви к избранному государю.
Но Борис Годунов пришёл в собор — и народный праздник померк. Ещё горели свечи, но огонь их казался чёрным, ещё плыли волны ладана, но он казался горьким, ещё пел величальную женский хор, но она показалась молитвой по усопшему. Иов с первыми же Борисовыми словами возмутился и стал терять рассудок, закричал: «Как смеешь ты сказать, что высота и сияние трона Фёдорова ужасают твою душу!» Но и Борис Годунов не пожалел голоса: «Да, да, я клянусь, что в сокровенности сердца не представляю себя на Российском престоле!»
Придя в себя, Иов осмотрел собор, ища поддержки, но её не было, только паника, только растерянность царили вокруг.
— Опомнись! — ещё сильнее закричал Иов. — Пожалей всех, кто возле ног твоих проливает слёзы!
Духовенство и бояре, опустившись на колени, плакали и воздевали руки к небу. Но в ответ на их стенания, на мольбу, Борис жестоко оскорбил всех, кто тянулся к нему:
— Вы искусители! И я не хочу никого видеть! Именем царицы Ирины я прошу вас покинуть собор!
Иов подошёл к Борису, потянул его за борт кафтана к себе и спросил трясущимися губами:
— Ты в здравом уме, сын мой? Да помнишь ли ты, кто я? И помнишь ли себя? — И стал открещиваться от Бориса: — Нет, нет, сие не ты! Да порчей извели тебя настоящего!
Никто и никогда ранее не видел патриарха Иова в таком большом гневе. Многим в Смоленском соборе показалось в сей миг, что вот он позовёт Кустодиев, велит им схватить Бориса и тут же постричь в монахи. И никто бы не удивился подобной мере. И в этот миг Иов трижды стукнул тяжёлым жезлом о каменный пол и сурово крикнул, но не призвал Кустодиев:
— Опомнись, сын мой! Мы пришли к тебе от имени народа всей России, умоляющего тебя встать к рулю державы! Почему не внемлешь Божьему велению?
Но Борис Годунов только встал на колени, склонил до каменных плит голову перед патриархом, поцеловал край одежды, а потом поднялся и молча, как и при первом отказе от престола, покинул собор.
— Борис! Борис!! Борис!! Опомнись!!! — многажды прозвучало ему вслед под сводами собора. И только эхо отозвалось на сей призыв отчаяния.
Патриарх и его свита перестали молиться. Они замерли словно изваяния и так стояли, пока тяжёлый жезл Иова не ударил о каменную плиту собора.
— Да будешь проклят!
— В чернецы его, извратника! — громовым голосом ударил в двери собора митрополит Крутицкий Геласий.
— Заставим! Заставим встать на трон! — возвестил митрополит Ростовский Варлаам.
Иов, всё так же громко стуча жезлом о плиты собора, покинул его. И всё духовенство, бояре потянулись следом. На монастырском дворе было безлюдно и тихо, будто всё вымерло. Лишь из трапезной палаты в приоткрытую дверь смотрела на иерархов русской церкви бывшая царица России Ирина. Она видела, в каком расстройстве пребывал патриарх Иов. И ей было жаль святого отца, которого она искренне любила. Как ему помочь обрести спокойствие, чем утешить, она не знала. Всего лишь час назад она убеждала брата смириться с неизбежным и взойти на престол Российский, но он, всегда ласковый, на сей раз посмотрел на Ирину гневно и, после долгой паузы, очевидно погасив бушевавший гнев в душе, сказал как всегда:
— Сестрица любезная, тебе надо бы царствовать да с моей помощью. А мне к трону дорога закрыта!
— Да кто же тебе закрыл её, братец любезный? — спросила Ирина со слезами на глазах.
— Судья мой единственный — совесть! — ответил Борис и ушёл от сестры.
Москва узнала об отказе Бориса Годунова встать на царствие в тот же час, как только иерархи и синклит покинули Новодевичий монастырь. Заволновались горожане, на улицы, на площади вышли судить-рядить. Многие слезами умылись, проклятиями в чей-то адрес разразились и стали думать, как горю помочь, как державу от сиротства избавить и пробудить в избраннике народном родительскую совесть: да как можно батюшке бросать детишек на произвол судьбы! Вскоре горожане запрудили Красную площадь, кричали в небо, призывая на помощь Всевышнего. Но с новой силой закружила, завыла метель, заглушая голоса людей. Горестно сетуя на погоду, на жизнь да и на Бога, который отвернулся от людей, горожане разбредались по избам, к теплу очагов.
Снова улицы Москвы были во власти лишь снежной порухи да ещё стрельцов, которые бдительно охраняли Новодевичий монастырь, прилегающую к нему слободу и улицы от монастыря до самого Кремля. Всю ночь кружили по столице конные отряды стрельцов. Они видели, что москвитяне в эту ночь решили не спать. И повсюду, от монастырской слободы Новодевичьего, где жили сапожники, суконщики, портные, плотники, горшечники, огородники, до палат Белого города — всюду светились в окнах огни.
В патриарших палатах тоже царило ночное бдение. Иов никого от себя не отпустил, думая найти наконец какое-то решение. Да его и подсказали митрополиты и епископы. Они заявили Иову, что если завтра Борис не одумается, не взойдёт на трон, они потребуют его отлучения от церкви.
— Не было ещё на Руси такого своеволия! — утверждал митрополит Новгородский Александр. — Да и в вольном Новгороде подобного не помнили.
— Отлучим! Пусть татем клеймёным бродит по России, лишённый чинов и благополучия, — заявил митрополит Геласий.
Страсти священнослужителей проявлялись и в молении. Неистов был Гермоген. Да он-то в душе радовался всему, что происходило в Москве. Правдолюбец всё-таки ждал на престол России такого царя, у которого не было бы на руках крови невинных жертв. И потому митрополиту Казанскому был больше по душе князь Василий Шуйский, человек древнего русского рода, многое сделавшего для России. И хотя Гермоген не кричал за Шуйского на Соборе, но надеялся, что время его придёт и Шуйский встанет во главе державы.
На Гермогена искоса посматривал страстный Геласий. Догадывался он о гермогеновском непокорстве. Знал он, что Гермоген уверовал в смерть царевича Дмитрия от рук убийц, которых подослал Годунов.
Не соглашался с Гермогеном Геласий. И доказал бы, что в Угличе Годунов ничего не делал в свою пользу, а всё во благо России. Сам же правитель, по мнению Геласия, попал под влияние ведунов и колдунов, которые напустили на него порчу по наущению оружничего Богдана Бельского. И теперь надо всем миром молиться, чтобы Всевышний отвёл от Бориса чары ведовские.
Патриарх не помнил, молился он или не молился нынешним вечером и ночью. Непрестанные думы о судьбах России затмили всё прочее. Он всё ещё надеялся, что Годунов одумается, ещё верил в здравый смысл мужа государственного ума. А иначе он, патриарх, никак и ничем больше не побудит Годунова занять престол. Но было и другое. Теперь дело складывалось так, что только от него, от патриарха, зависела судьба престола. Повели патриарх завтра созва