Катерина в этот миг думала о том, почему сия чудесная женщина несчастна в жизни, лишена радостей, лишена семьи, детей. «Как было бы прекрасно, если бы её окружали шестеро, как у Ксении Романовой». Почему-то Катерина любила слушать рассказы Фёдора о детях. Бывало, слушая его, себя жалела, что бездетна. Да и родила бы многажды, но не хотела прелюбодейчищей плодить. Теперь вот и бывшую царицу пожалела по-бабьи.
У царицы-инокини наплывали свои размышления о молодой цветущей женщине, которая стояла перед нею. Она по каким-то скрытым приметам догадалась, что Катерина не простая смертная, что такой взгляд, как у неё, может быть лишь у человека, владеющего тайными силами природы. Да и чародейскими. Только такой человек может смотреть так независимо на сильных мира сего. Да как она тогда в карету-то к ней влетела! У Ирины до сих пор, лишь вспомнит, мурашки по спине пробегают.
Но вот наконец Ирину потянуло к Катерине, захотелось тронуть её рукой, обнять. И она подошла к ней и сказала просто, как старой знакомой:
— Ты искусная волшебница, рука твоя под Божьим вдохновением. — И Ирина взяла Катерину за руку, потом за талию и повела её в свой покой.
— Спасибо, государыня. Мне сказали, что у тебя есть желание познать тайны рукоделья...
— Принеси мне эту радость, дочь моя, — ответила царица-инокиня.
...И почти три года, каждый месяц, а то и дважды в месяц, Катерина навещала Ирину. Трудно, порою невыносимо тяжко было ей в монастыре, но каждый раз Катерина торопилась туда, чтобы облегчить страдания полюбившейся ей женщины.
Ирина угасала на глазах. И сама знала, что завершает земной путь. И однажды, видя, как Катерина мучается от бессильных переживаний, сказала ей:
— Ты стала мне сестрой, я полюбила тебя. Но ты больше не приходи в монастырь. Нам Богом велено расстаться. Да выполни мою волю, отвези пелену «Воскресенье Христово», что вместе сотворили, в Вознесенский монастырь.
— Выполню твою волю, матушка, — ответила Катерина.
— Там я встречусь с нею вновь, — печально проговорила Ирина. — А тебе спасибо, ясновидица.
Расставаясь, они обе всплакнули, понимая, что разлучаются навсегда. Да так оно и случилось.
Катерина снова начала торговать узорочьем и паволоками. Она обновила и расширила лавку, наняла приказчика, на торжищах накупила товаров у иноземных купцов. В лавку потянулись модницы со всей Москвы, каждый день здесь можно было встретить многих знатных жён. Навещала свою знакомую и княгиня Одоевская.
Сильвестр помогал Катерине как совладелец лавки. Он вёл переговоры и дела с мастерами-ювелирами, с купцами, доставлял иной раз покупки по домам именитых покупательниц. Катерина и Сильвестр так и жили, не обременённые узами супружества. Зато крепкими узами были связаны духовно. Вечерами, а иногда и по ночам они предавались ведовским забавам, раскрывали друг другу судьбы знакомых горожан, заглядывали в будущее. Оно их пугало, особенно Катерину. Каждый раз, когда она заглядывала в завтрашний день, ей казалось, что на неё накатывается-летит огромной высоты волна. Она видела штормовое море, какое запомнилось ей с того печального дня, когда погиб её отец.
Катерина предвидела всё, что случится с её Фёдором. И потом, когда сие произошло в действительности, она только чудом, только благодаря Сильвестру не рехнулась умом. В это трудное для Катерины время Сильвестр оказался бескорыстным и преданным другом. Ради Катерины он готов был не пожалеть живота и спасти Фёдора от позора и ссылки. Катерина тогда сказала ему:
— Друг мой, не тщись. Я давно ведала, что боярину Фёдору идти через тернии и муки многие. Да пройдёт. А там встанет выше всех в России.
— Ищи и себе утешение. Не мыкай горе, — посоветовал Сильвестр.
— Утешусь, друг мой. Дай времечко, — отвечала Катерина. И чтобы не угнетать Сильвестра своей печалью, начинала петь песни ведовские. Он подпевал ей. А у неё голос лился тихо, шёл из глубины души и уносил уверенно и навсегда в лесную глушь, в луга первородные, в пору царствования Ярилы и Перуна.
В чистом поле всё полынь-трава,
В той полыни ходит белый олень,
Белый олень — золотые рога.
Иван-господин ездит-гуляет,
На бела оленя он плёткою машет.
И вот уж голоса льются сильнее, в них больше жизни, в них — ласка, в них — тепло, сочувствие:
Белый олень возмоляется:
«Иван-господин! Не маши плёткою,
Я ведь тебе на время гожусь...
Станешь жениться — на свадьбу приду,
На двор взойду — весь двор освещу,
В терем взойду — всех гостей взвеселю...»
И стала налаживаться жизнь у Катерины с Сильвестром. Вот-вот и погреются друг подле друга. Оба радовались про себя да присматривались, заново узнавая. И близким было уже примирение. А тут как гром среди ясного неба налетела новая беда. Взбунтовалась природа. То ночью две луны стали появляться, то два солнца в ясном небе возникали. Да поднимались столбы огненные до божьей лазури. Ночью же эти столбы в схватку, словно воины исполинские, сходились. Кровь лилась. По утрам народ лужи находил. Там и тут по России стали падать башни и колокольни. Волков и лис в лесах и на полях появилось несметное множество. И набегали они стаями на Москву, и пожирали людей по ночам. Когда же в летнем небе появилась хвостатая комета-огнищанка, Катерина сказала Сильвестру:
— Друг мой сердешный, быть беде страшной скоро. Надвигается на Русь мор и глад. И погибель неминучая ждёт всех через одного.
Но Катерина не удивила Сильвестра. Он и сам знал, что силы небесные прогневались на Россию, шлют ей небывалое испытание во всём. А тем, кто грешен, — в первую голову.
Знал Сильвестр и другое.
— Грядёт смута великая! К престолу царскому звериные лапы потянутся... Вся Русь встанет на дыбы!
— Не можно ли остановить сие бедствие, не ведаешь ли?
— Не остановишь Божьей кары. Да и сказать сие мы не можем, сожгут нас с тобой. Есть токмо один человек на Руси, который поверит нам.
— Да кто же? Не святейший ли отец Иов?
— Он, спаситель. Токмо он откроет нам свои уши, он охватит душой и сердцем всё народное горе. И токмо он отдаст свою жизнь в жертву небесным силам, чтобы спасти народ. Готова ли ты идти к нему?
— Идём к святому отцу! Идём!
— Но я сказал ещё не всё. Да чтобы услышала ты сие, надо закрыть лавку.
И они закрыли свою лавку: на двери и ставни железные запоры повесили, сами скрылись в ней. Да тут же в лавке Сильвестр зажёг две свечи, поставил слева и справа на стол, усадил напротив себя Катерину и, перекрестив все углы, тихо повёл речь:
— Диву даюсь, что на Руси никто не знает о приближении ещё одной неминучей беды. Помнишь, моя любезная Катюша, как мы с тобой сидели в подвале монастыря?
— Как не помнить, друг мой!
— Так приходил ко мне за судьбой сын боярский, а может, и любодейчищ какой, не разведывал, — галичанин Григорий Отрепьев. Был он к тому времени пострижен игуменом скитским Трифоном в монахи. Потом Иов взял Григория к себе писцом и отдал под начало деда в Чудов монастырь...
— Слышала я о нём, сердешный мой. Хаживал он к князю Романову на подворье.
— Да знаешь ли зачем?
— И ты, поди, знаешь. Да расскажу. Готовили там из него закваску. Дали однажды зелья сонного, а как уснул, надели царский крест, жалованный князю Никите Романову великим князем Василием, отцом Ивана Грозного.
— Так всё и было: привезли его в келью монастыря уж не Гришкой Отрепьевым, а царским сыном. Да вскоре же после этого и приходил он ко мне за судьбой. Увидел я её, но не сказал: татям судьбу не открываю. Он же угрозу мне послал. Сильно обидел. Тогда я и сказал последнее о нём. Да лавку не буду поганить, повторяя. А суть скажу: объявится скоро сей монастырский пёс Отрепьев «угличским царевичем Дмитрием».
Сильвестр умолк. И Катерина берегла слова. И сидели они при свете свечей словно святые в час тайной вечери. И глаза их смотрели на грань дней и лет грядущих, и души их огнём пламенели и скорбью обливались за весь российский народ. Но и молчать им было трудно. Со словами-то жар души исходил, легче дышать становилось.
— Царевичем объявится тот Гришка Отрепьев да в польской земле голову поднимет. А там и всю Россию словно на дыбы потянет, — продолжал делиться своей болью Сильвестр. — А кому ни скажи, не поверят. И коль дойдёт наветом до царёва дядьки боярина Семёна, быть нам заживо сожжёнными на костре.
— И право, мой сердешный, лучше язык проглотить, нежели правду сию баять. Да пострадаем душою за народ.
— Сил нет молчать. Но Иов нас поймёт, и мы пойдём к нему и скажем, что видим. — Сильвестр встал и, не в силах сдерживать душевную боль, быстро зашагал по лавке, и слёзы блеснули у него на глазах. Катерина их видела.
Она смотрела на Сильвестра как Матерь Божья на сына-пророка. И в её глазах отражалась материнская мука. И нежность проснулась в её остывающем после разлуки с Фёдором сердце. «Да и что мне Фёдор, — воскликнула она в душе, — пришёл для грешных утех, и нет его! А с ним-то, с моим Сильвеструшкой, мы судьбою навеки повязаны. Да и не будет мне в жизни лучшего утешения, чем от него, терполюбца и защитника, судьбой и небом дарованного». Всё это изливалось из души Катерины, словно из земного горячего источника. Она поймала расхаживающего Сильвестра за руку и прижала её к лицу.
Сильвестр остановился. Он пристально посмотрел в зелёные глаза Катерины и увидел в них такую глубокую преданность, что ему стало не по себе. Но в первое мгновение Сильвестру показалось, что он ошибся. Он посмотрел ещё раз в распахнутые глаза Катерины и не увидел в них прежнего отчуждения. Они были ласковыми и жгучими, как в пору их молодости, там, в Царьграде, в Корсуни, в Смоленске.
Но Сильвестр не поддался манящему мгновению. Он ещё ощущал в своём сердце холод прошлой разлуки. Сколько лет между ними стоял частокол отторжения, сколько лет властелином Катерины был Фёдор. Нет, не мог Сильвестр заглушить той сердечной боли, накопившейся годами. «Да как же теперь нам жить? И по-старому нельзя — и по-новому ещё не можем!» — воскликнул в душе Сильвестр. Однако и оттолкнуть Катерину в сей трудный час жизни он не находил сил. Да и как оттолкнёшь, если верою единой их связал Бог, если сплели свои души в ведовстве, словно два дерева корни.