и десять кадей[2] жита и спрятал сие в подвале на Мытной улице.
Выслушав Иова, Борис Фёдорович задумался, лицо стало мрачнее, в глазах вспыхнул злой огонь. Он позвал дворецкого Степана Васильевича Годунова и сказал:
— Пусть боярин Семён Никитич пошлёт стражу к дворянину Морозову, что на Мытной улице, да приведёт на Пожар и спросит принародно: зачем воровством хлеба промышляет?
Когда дядя царя ушёл, Иов снова стал просить Бориса:
— Государь-батюшка, милость твоя и строгость мне ведомы. Но для защиты детей своих этого мало. Вельми много развелось в Москве злодеев. Нужна рука карающая. Повели Разбойному приказу ревностнее служить. Чтобы карал он злодеев, татей, душегубов без милости. Ещё повели приставам и объезжим денно и нощно следить за покоем на улицах и площадях.
— Всё сделаю, отче владыко, насколько сил хватит, — ответил Борис Фёдорович.
Каждый раз царь и патриарх расставались где-то близко к полуночи. Но, разойдясь по опочивальням, ещё не один час они проводили без сна. И всё в думах о бедствиях державы, которая до сей поры семнадцать лет жила мирно и процветала.
Придя к себе после беседы с царём, патриарх обязательно доставал чистую бумагу, шёл к аналою и долго, пока не наступала глухая пора ночи, писал о том, что волновало его в эти дни и было судьбою России. Но прежде, чем взять в руки перо, патриарх по старческой привычке нашёптывал то, о чём думал писать:
— Свидетельствую перед Всевышним Отцом Богом, что царь Борис отдаёт голодающему народу всё своё достояние. Он повелел открыть все казённые, святительские и боярские житницы, чтобы накормить умирающих от голода россиян. Во все города, где голод, он шлёт деньги из казны. Смоленску отделил двадцать тысяч рублей для бедных. Ещё отправил гонцов в Архангельск с наказом покупать хлеб у купцов, что шлют в помощь России, а не отказывать, дабы сделать вид неголодающих.
Передохнув за молитвою, Иов начинал записывать, нашёптывая:
— Борис скупает хлеб в ближних и дальних местах и вотчинах, делит его неимущим. Его люди нашли в сибирских землях скирды хлеба немолочного, хранимые многие годы и уже поросшие кустовьем. Да взять там есть что. Хлеб молотят и везут в Москву. Труден путь сих обозов. Идут они по России как пустынею африканской, охраняемы воинами смелыми от многажды расплодившихся разбойных шаек. Но голод не убывает. Да и урожая в нонешнем году не ждём. Есть токмо трава. Собственными глазами зрел в Земляном городе Москвы, как люди щиплют траву и питаются ею. Видел умерших с клочками сена во рту. Съедены все собаки, кошки, нечистые звери. Мясо человеческое продают в городах на торговых местах. Всюду бродят полумёртвые. Москва заразилась бы смрадом, если бы царь Борис не повелел приставам, а такоже мы, патриарх, людям монастырским, церковным ездить по Москве и подбирать мертвецов. Ил завёртывают в белые саваны, обувают в боты или башмаки из государевых хранилищ и сотнями увозят за город в три скудельницы.
Позже патриарх Иов запишет, что в тех скудельницах было захоронено сто двадцать семь тысяч московских горожан. А ещё триста семьдесят пять тысяч схоронили люди христианские у церквей и монастырских погостов.
Простояв чуть ли не всю ночь у аналоя, Иов кой час спал, а чуть свет шёл в Благовещенский собор, где постоянно вёл утренние, дневные и вечерние богослужения. На редкий день Иов не ходил в другие соборы и церкви, чтобы донести до паствы Божье слово. Старый, немощный, но светлый памятью, силён голосом, он не пользовался церковными книгами, как и в годы молодости, зрелости, все их помнил наизусть, держа на край языка.
В дни благоденствия проповеди Иова доставляли верующим ни с чем не сравнимую радость. Дух торжествовал над плотью человека, когда он слушал патриарха, и губы сами по себе шептали: «Глас умилен, громогласуя, и добротою чтения сердце яко огнём подпаляет».
Голод, однако, заставил вести службу по-другому. Церковь потеряла торжественность и непринуждённость. Во многих церквях не хватало свечей, гарного масла для лампад, муки на просвиры, исчезло вино для причастия. На хорах некому было петь псалмы, тропари и каноны. Чаще можно было увидеть другое: по повелению патриарха привозили к церквам и выдавали на папертях печённый по монастырям хлеб да колобушки. В такие часы Иов входил в церковь в сопровождении других иерархов, и, когда прихожане, получив краюшку хлеба, шли молиться, Иов встречал их чтением псалмов Давида: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не ходит в собрании развратителей...» Он читал псалмы с первого и до последнего — сто пятидесятого — не ошибаясь. «Хвалите Бога во святыне Его; хвалите Его на тверди силы Его... Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите Его на кимвалах громогласных. Всё дышащее да хвалит Господа. Аллилуйя!» Слушая Иова, голодный забывал о муках голода, немощный — о болезнях, верующий блаженствовал, ищущий обретал веру.
В голодные годы Иов был особенно строг и требователен к исполнению церковной службы. И старосты знали своё дело, держали попов в строгости. Из Патриаршего приказа что ни день, то уходили гонцы в епархии России с патриаршими повелениями. В одних грамотах назначались наказания нерадивым священнослужителям за малое усердие, в других — хвала за ревностное исполнение церковной службы.
Но не только оное заботило Иова. Мучили его, лишали покоя три тяжкие ноши. В апрельские дни по второму голодному году выехал Иов в монастырский город Суздаль. Нужно было посмотреть, как возводились в Покровском Спасо-Евфимьевском монастыре новые стены. И ещё задолго до его приезда тамошние крестьяне узнали, что к ним едет владыка церкви. Стали собираться челом бить патриарху. Да и причина весомая была.
Суздальское ополье испокон веку считалось житницей Владимирщины. Ан в той житнице к весне 1603 года не осталось в закромах ни зерна для посева. Мыши с голоду в амбарах передохли. Отдали хлеборобы даже семенной хлеб, чтобы спасти хоть малые людские животы — детишек. И кой-кого спасли.
«А как не посеем ноне хлеб, то и сами представимся на суд Всевышнего. Да вот за что?» — страдали суздальские мужики.
И когда Иов появился близ Суздаля, встретили его у Московский ворот толпы крестьян, пали на колени, слёзно стали молить, чтобы повелел монастырским игуменам да келарям выдать семенного зерна.
— Кроме Бога и тебя, отче владыко, нет у нас иншего заступника. Вели дать жита на посев...
Суздальские монахи да игумены, архимандриты всяких иерархов видели, а ещё немало зрели гостей царёвой фамилии, которые узниками были в их монастырских тюрьмах. Потому и патриарху попытались супротивничать. Да тот же архимандрит Спасо-Евфимьевского монастыря, грузный и осанистый старец Алексий, первым нашёл возражение:
— Отче владыко святейший, самим не хватит семян поля засеять. Не вынуждай...
— Не оскудеешь, знаю твоё состояние. Христос последним хлебом поделился и нам завещал. Вот и повелеваю во избежание епитимьи. Да пока я здесь, и распорядись.
— Да мы Бога ради...
— Вот и славно, сын мой... И запомни, перед лицом народной беды не должно быть ослушанию... — И посетовал: — В Москву ноне вся Русь сомкнулась. Всё отдали ей, что было...
И заставил, вынудил Иов суздальские монастыри поделиться семенным зерном. Тут же из Суздаля повеление его по епархиям полетело, в котором строго-настрого указывалось дать семена всем, у кого нечем сеять, дабы земля не пустовала. С тем и дальше покатил патриарх: во Владимир, в Рязань, в Тулу. И всюду повелевал церквам и монастырям одно: помогать крестьянам семенным зерном. «Дадим жито посева для всех, кому землю орати, у кого нет мочи со своего добра купити», — словно написанные на хоругви летели патриаршие слова по всей великой Руси.
Это была первая ноша, какую нёс патриарх Иов в третий год нового века, на пятом году царствования Бориса Фёдоровича Годунова.
А вторая ноша, да может быть, ещё более тяжкая, пригибающая Иова к земле, легла на его плечи с того часа, как у царя Бориса Фёдоровича душа опустилась ниже чрева, как смертельным страхом его опалили неотвратимости судьбы. Сей миг не только Борис Фёдорович в себе заметил, но и проницательный боголюбец Иов. Помнил он, что Борис Годунов никогда не ведал страха. И в ту пору, как достигал власти, был смел, аки лев. Нет, он не проявлял в борьбе коварства, он смотрел в глаза соперников честно, так сие казалось Иову. И достиг вершины. И встал на ней добрый, милосердный и деятельный. За измены не казнил. Разве что Бельского без бороды оставил. Еретиков не сжигал. Лишь татей и мздоимцев наказывал сурово. Тако же поделом. Они для народа опаснее моровой воши.
Зашаталась вершина власти под Борисом Фёдоровичем в тот час, когда возник расстрига Отрепьев. «Ой, грешен я, грешен, — причитал Иов, — како же пришёл в смущение от его прилежания к грамоте. А ведь и Катерина предупреждала, и сам узрел в нём гордыню, и похвалу слышал, измене равную... Како же не заключил в «Волчью пустынь»?
Иов понял, что пока Отрепьев вольничает, Борис Фёдорович будет увядать, сушимый страхом возмездия Всевышнего. Душа загубленного отрока царевича Дмитрия, а не живой расстрига Григорий лишили Бориса Годунова покоя, сна, здоровья. Расстригу можно достать. Иов верил, что, если бы царь захотел сие сделать, тотчас бы своего добился. И сейчас, когда Отрепьев набирал войско, ратные силы, преданные царю, смяли бы разбойные шайки Лжедмитрия.
Но усопшую, а тем паче убиенную, душу ещё никому не удавалось достать с небес и вымолить у неё прощение. Нет, душу из райских кущ не возьмёшь, даже если ты наместник Бога на земле.
Патриарх понимал, что власть судьбы не позволяет помочь Борису Фёдоровичу. Иов мог только словом укрепить его дух. Но сам царь был уже не способен внимать сильному слову. От страха в нём родилась подозрительность, он потерял веру в окружающих его государственных мужей, в бояр. Да и было от чего: они породили Отрепьева. Романовский выродок Гришка. Но, смахнув с дороги Романовых, Годунов невольно дал Шуйским право на самооборону. Князья Шуйские угнули головы, да рога выставили, махнёшь кумачом — не жди добра. А за Шуйскими, хоть на Голгофу, пойдёт митрополит Казанский Гермоген.