Гермоген подошёл к самому трону, взялся за него рукой. Грозен был вид у архиерея: глаза гневно горели, чёрная борода, как остриё копья, торчала вперёд, лик был бледен. Он заговорил громко, словно обращался ко всей России:
— Сему престолу Мономахову четыре с половиной столетия. Да не было среди великих князей и царей московских доныне царя, который взял бы себе в жёны еретичку. Не бывать тому и впредь вовеки! — И Гермоген, гордо вскинув голову, сверкая чёрными глазами, бросил с вызовом: — Да ты не христианин, а нехристь латинский. Нет тебе моей милости и благословения! — И, повернувшись к двери, Гермоген решил уйти из Золотой палаты.
И молча направились следом за ним Иосаф и Геласий. Оставались Терентий и Алексий.
Но Лжедмитрий не выпустил архиереев. Он дважды хлопнул в ладоши, и тотчас из-за дверей выскочили вооружённые рынды, а за старшего у них был мечник князь Михаил Скопин-Шуйский.
— Арестовать их! — повелел Лжедмитрий.
Михаил подошёл к «царю», спросил:
— Государь, что с ними делать? — Знал князь, ежели погрозит смертью Гермогену, сам выхватит клинок и поднимет на «царя».
— Посади под замок в Кутафью башню, а мы подумаем.
Михаил с облегчением вздохнул и велел рындам увести архиереев. А Лжедмитрий подозвал к себе Терентия и Алексия.
— Вы, владыки, идите к московским архиереям и скажите им с амвонов Успенского и Благовещенского соборов, что Гермоген с дружками пойдут в ссылку. И всех попов сие ждёт, кто встанет супротив царя!
Испуганные Алексий и Терентий тотчас покинули Золотую палату и поспешили за советом к патриарху Игнатию.
Игнатий находился в домашней церкви, писал новую церковную присягу. Но сие ему не удавалось, потому что не знал глубин русского православия.
— Владыко святейший, царь арестовал Гермогена, Иосафа и Геласия, — доложил Терентий.
— Аз сие ведаю.
— Что нам теперь делать, уповая на Бога? — удивился Терентий.
— То и делайте, что царь повелел, — ответил Игнатий.
Епископ Алексий безропотно подчинился патриарху, хотя и не чтил его. Да страх сделал покорным. Но Терентий всё-таки и тут решил схитрить:
— Ты, владыко святейший, сам скажи архиереям, за что царь немилостив к Гермогену и иже с ним.
Но Терентий задел честолюбие Игнатия. Зачем это он будет оправдываться перед архиереями и оправдывать царя, счёл он. «Пусть сами голову ломают, чем не угодили опальные и что их ждёт», — подумал Игнатий и повелел:
— Идите, братья, в соборы, огласите волю царя, а мы тут помолимся за Гермогена и прочия...
Архиереи ушли. А Игнатий-грек задумался. Он медленно ходил по чужим покоям и всюду замечал следы жизни патриарха Иова, который провёл в этих палатах шестнадцать лет. Во время бунта палаты были разорены. Но бунтовщики не тронули множества рукописных славянских и греческих книг, свитков, икон, лампад, шандалов, налоя, а это и оказалось тем главным, что составляло духовный мир первого русского патриарха. Здесь вот, в домашней церкви, перед иконами Казанской Божьей Матери и Иисуса Христа, он молился, стоя на коленях, может быть, пел псалмы. Возле сего налоя простаивал часами за чтением древних византийских книг, за сочинениями, прославляя отечество, Русь.
«Да смею ли я обитать в этих покоях? — пробудилось у Игнатия раскаяние. — Не я ли стал причиной всех бед ревнителя русской церкви». И чтобы не терзать себя муками совести, Игнатий поспешил облачиться и покинул патриаршие палаты, ушёл в Архангельский собор и уединился в алтаре, дабы почитать книги греческого письма.
Но на сей раз он не просидел и нескольких минут, подумал, что ему нужно встретиться с царём, и отправился во дворец. Игнатий и Лжедмитрий общались каждый день. Царь держал патриарха рядом всегда, когда принимал в своих покоях бояр или встречал в Грановитой палате послов.
Их много приезжало в Россию к новому царю. Лжедмитрий вынужден был добиваться признания западных держав. Нет, ему не удалось наладить с западом добрых отношений, как сие было при Борисе Годунове. Но он пытался выпутаться из сетей, которые на первых порах сам же и расставил. Чтобы избежать давления Рима и папы Павла V, он пытался привлечь на свою сторону испанский двор. Но как привлекал? Он писал грамоты от имени «непобедимого императора», надеясь удивить этим титулом испанского короля. Дешёвой лестью он искал симпатии у французского короля, которому писал, что во всём ему подражает. Лжедмитрий стучался в венский дворец к нелюбезному королю Рудольфу. И лишь с англичанами у него наладилась настоящая дружба. Да и то по причине того, что для них в Москве были открыты все двери. Они свободно и беспошлинно торговали. И вскоре же в первопрестольной возникла английская колония. Но, к досаде Лжедмитрия, англичане тут же стали мешать иезуитам проводить свою политику в религии. Сами же начали подбирать под своё могучее крыло просторы России. Вскоре они получили право беспошлинной торговли не только в Москве, но и на всём великом просторе русской державы. И это был предел помыслов английских политиков и торговых людей.
Как правило, все грамоты западным правителям писались во дворце с помощью Игнатия-грека. Он был самый образованный среди окружения «царя». И в меру своих сил стремился к тому, чтобы не поссорить между собой европейских монархов. Ему это редко удавалось. Лжедмитрий умудрялся какими-то путями нарушить мирное течение европейской жизни, и вскоре он прослыл интриганом и возмутителем спокойствия. Все эти промахи в дипломатии были, по мнению Игнатия, естественными. Лжедмитрий не обладал и малой долей дворцового этикета, и уж тем более дипломатического такта, обрядливости и многим иным, чем обладал Борис Годунов.
Даже сам вид русского царя пугал и уж во всяком случае настораживал иностранных послов. Кто возникал перед ними, когда они появлялись в Грановитой палате? Человек с широким и смуглым лицом, лишённым растительности, с толстым носом, с большой бородавкой рядом и синим рубцом на щеке, с толстыми чувственными губами. При послах он всегда старался сидеть — может, стыдился своего небольшого роста, своих широких плеч и сильных волосатых рук. Где уж тут быть непринуждённой светской беседе, считал Игнатий. И ждали послы от царя забористых грубых выражений, военного клича. Так и казалось им, что сейчас царю подадут коня, он взлетит в седло и поведёт за собой рать.
Вскоре Игнатий стал свидетелем ещё одного явления несуразного. Лжедмитрий оказался страстным поклонником роскоши и бесподобным мотом. Роскоши он требовал во всём, мотовству он предавался безудержно. Едва вступив на престол, он начал строить сразу два дворца — себе и царице. Он заказал для дворцового ансамбля лучшую мебель во Франции и Англии, дабы перещеголять в убранстве те дворцы в Сомборе и Кракове, которые однажды довелось видеть. Он завёл гвардию из иностранных наёмников и нарядил гвардейцев в мундиры из лучшего английского сукна, сшил для них сапоги у лучших московских сапожников.
Вскоре же напротив нового дворца началось возведение непонятного и чудовищного сооружения, в центре которого был поставлен огромный котёл. Игнатий слышал, что говорили по этому поводу горожане: будто бы царь продал душу сатане и возвёл в Кремле подобие ада. «Да будет жечь и варить всех русичей, кои не пойдут в католики». Другие добавляли: «И ноне уже идёт оттуда смрад и вонь, потому как по ночам там жгут православных христиан». На самом же деле Лжедмитрий хотел построить пивоварню для всей Руси.
Самозванец был равнодушен к тому, что о нём всюду говорилось. Но всякий раз его самолюбие страдало, как только он слышал, что не может стать воеводою от Бога и повести за собой рать.
Он же мнил, как понимал Игнатий, себя полководцем не ниже Александра Македонского и политиком вровень с Кай Юлием Цезарем.
Однако видел Игнатий и то, что рядом с ним, патриархом, Лжедмитрий становился самим собой. И даже не пытался никакими позами, уловками и разговорами прикрыть убожество ума. Он боялся будущего и вёл себя даже трусливо. И ничего в нём не было монаршего, чем обладали большинство русских великих князей и царей. Захватив власть насилием, он боялся насилия над собой, страдал подозрительностью и потому обзавёлся шишами. Он часто жаловался Игнатию, что по ночам не спит, потому как в каждом царедворце, в каждом слуге видит заговорщика и боится, что во сне на него нападут и лишат жизни. Его опочивальню охраняли польские уланы.
Игнатию казалось, что царь жил мгновением, часом, как летний мотылёк. У него не хватало времени остановиться, осмотреться, поразмыслить или, наконец, выслушать советы умных людей. Да он и не держал близ себя ни умных советников, ни умудрённых жизнью воевод. В его окружении было больше интриганов. И сам он постоянно был нацелен на коварные замыслы. И только по этой причине он арестовал Гермогена, Иосафа и Геласия. И когда Игнатий пришёл во дворец, то он прежде спросил:
— Государь, в чём ты подозреваешь и обвиняешь архиереев, которых в Кутафью башню замкнул?
— Они не согласны со мной, и потому я увидел в них злой умысел против себя. В том их вина.
Разговаривая с Игнатием, царь сражался на саблях со своим мечником князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Лжедмитрий ловко уходил от ударов, сам наносил сильные. Но князь Михаил владел оружием искуснее, и в настоящем бою его удары давно бы нашли соперника. Движения Михаила были легки, красивы, в них ощущалась мощь. Игнатий залюбовался князем, но судьба Гермогена продолжала его беспокоить.
— Будь к владыке Казанскому милостив, государь, — попросил Игнатий.
Он забыл в этот час обиды от Гермогена и о себе не думал. Но царь напомнил об этом, считал, что и друга нужно устрашать.
— Милость наша ведома всем. Их увезут в изначальные места, — ответил Лжедмитрий. — И все супротивники мои пусть помнят сие. И тебя это касаемо, — припугнул Игнатия самозванец.
Знал Игнатий, что по такому раскладу Гермогена отправят в Казань, Геласия в Ярославль, а Иосафа — в Верею. Да если бы так, если бы за этим не крылось более жестокое коварство. И пока царь упражнялся в искусстве сабельного боя, Игнатий заключ